Русскость - главное условие возрождения России

Семь внутренних морей и семь великих рек...

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...

Вот царство русское... и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Федор Тютчев

6 октября в Санкт-Петербургском государственном университете прошла историко-политологическая конференция «Русская идентичность и будущее православного мира в эпоху глобализации». Начинаем публикацию докладов, прозвучавших на конференции.

Если окинуть мысленным взором весь перестроечный, реформенный период, то мы обнаружим, что его сущностью является борьба постлиберальных сил, как внутренних, так и внешних, с русскостью. Почему же постлибералы всех мастей так боятся русскости? И что такое русскость? Наверное, невозможно дать здесь какое-то однозначное, завершенное и исчерпывающее определение, потому что русскость - это, прежде всего, особое состояние души и сознания, сердечное чувство, которые с трудом поддаются вербализации. Но, все же, три главных признака русскости, без которых о ней вообще бессмысленно рассуждать, которые составляют ее основу, мы можем выделить. Это, говоря словами Константина Леонтьева: «Византийское Православие, родовое и безграничное Самодержавие и наш сельский поземельный мир (так по крайней мере думают многие о нашей поземельной общине)». Перед нами ни что иное, как перечисление главных составных частей православного социализма. Сходным образом определял русскость и Ф.М. Достоевский. Очевидно, что такая православно-самодержавная социалистическая русскость является единственной позитивной альтернативой постлиберальному глобализму, создающему условия для прихода антихриста. Православная и самодержавная всечеловечность, присущая русскости, противостоит антихристовой анархической общечеловечности. Попутно хотел бы заметить в этой связи, что, на мой взгляд, резкая критика Леонтьевым идеи всечеловечности и всеотзывчивости Достоевского является историософским недоразумением, поскольку, при ближайшем рассмотрении, между двумя нашими гениями не обнаруживается принципиальных различий в понимании роли Православия и русского самодержавия. Всечеловечность и всеотзывчивость у Достоевского отнюдь не предполагали растворения России в остальном мире, как казалось Леонтьеву, а вполне сопрягались с жестким империализмом и охранительством Федора Михайловича. Леонтьев, критикуя идею всечеловечности у Достоевского, незаметно для себя, приписал Федору Михайловичу черты толстовской либеральной розовой идеологии. Но это отдельный весьма интересный вопрос, и в формате данного выступления нет возможности высказаться по этому предмету более подробно.

Леонтьев совершенно точно показал, что русский человек по особому относится к идее государства. Он писал: «Государство у нас всегда было сильнее, глубже, выработаннее не только аристократии, но и самой семьи, всю силу нашего родового чувства история перенесла на государственную власть, на Монархию, Царизм». И Леонтьев вводит важнейшее для русского самосознания понятие - «родовое монархическое чувство». Вот с этим чувством, являющимся метафорой русскости, ничего не могут поделать до сих пор постлиберальные идеологи. Здесь следует добавить, что против леонтьевского понимания русскости выступают сегодня еще и многие наши националисты. Есть даже такие, которые называют себя либеральными националистами. Для них русскость - это кровь и почва. И больше ничего! Такие националисты ненавидят Империю и Православие. Ненавидят они также и самого Леонтьева за то, что он их уже очень давно вычислил: «Идея национальностей чисто племенных, в сущности, вполне космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего. Кто радикал отъявленный, то есть разрушитель, тот пусть любит чистую племенную национальную идею; ибо она есть лишь частное видоизменение космополитической, разрушительной идеи». Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Сегодня мы видим, как либеральные националисты готовы слиться с ультралибералами-космополитами в революционной борьбе против наличной государственной власти.

Наши оппоненты пытаются обвинять нас в сталинизме, в какой-то особой любви к исторической фигуре по имени Сталин, но сами боятся признаться себе, что дело для постлиберального необольшевизма, который я называю коллективным Троцким, обстоит гораздо хуже. Они боятся признаться себе, что дело не в Сталине, а именно в «родовом монархическом чувстве» русского человека. Со Сталиным бороться можно, а вот с «родовым монархическим чувством» бороться бесполезно. Чувство вообще непобедимо. И в этом, вероятно, заключена наша главная военная тайна, которую никак не могут разгадать «проклятые буржуины». Посмотрите, какая паника началась на Западе после предвыборного съезда партии «Единая Россия» и выдвижения на первую роль Владимира Путина. Ведь рационально этот панический страх невозможно объяснить. Чувство можно победить только физически, уничтожив всех его носителей, а это дело очень непростое, хлопотное и длительное. Я лично в возможность уничтожения русского народа абсолютно не верю. Меня нередко упрекают в излишнем оптимизме. Но здесь уместно вспомнить мудрого Отто фон Бисмарка, который говорил, что «мир принадлежит оптимистам, пессимисты - всего лишь зрители». А еще железный канцлер предупреждал, что «с русскими стоит играть честно, или вообще не играть». С нами все играют нечестно, значит русская победа неизбежна.

Но вернемся к нашему «родовому монархическому чувству». Так называемый сталинизм - всего лишь одно из его проявлений. Хочется сказать коллективному Троцкому: давайте оставим Сталина в покое. Тем более, что в сталинской системе был существенный изъян - официальная атеистическая идеология. Давайте, следуя Леонтьеву, обратимся к лучшим представителям Византийской Империи, например, к императору Юстиниану Великому, сочетавшему глубочайшую веру с мощнейшей государственностью. Он, как известно, беспощадно расправлялся с либералами своего времени, предавая публичной казни тысячи педерастов. По этому поводу остроумно высказался диакон Владимир Василик, заметивший, что Юстиниан был гораздо круче Сталина. Он извращенцев беспощадно уничтожал, а Сталин всего лишь сажал их в тюрьму. Поскольку для нынешних либералов вопрос о правах сексменшинств - центральный, то пусть решают, кто для них предпочтительней - Сталин или Юстиниан. Другого выбора будущая русская Россия им не предоставит!

Итак, оставим Сталина в покое, хотя в полной мере вряд ли это получится, поскольку в Иосифе Виссарионовиче, как ни крути, просматриваются черты византийского кесаря, и я полагаю, что будь жив Константи Леонтьев, он вполне серьезно мог бы отнестись к такому выводу. Леонтьев писал: «Мы знаем, например, что византизм в государстве значит - самодержавие». И Сталин ощущал себя самодержцем и в частных разговорах иногда так себя называл. Но здесь наши либеральные критики, а также часть монархистов, в том числе из числа священников, возразят, что Сталин узурпировал звание самодержца, что он самозванец. Тогда давайте возьмем бесспорного самодержца - Петра I Великого, помазанного на царство Православной Церковью. И что же мы увидим? А мы увидим явление, которому философ Николай Бердяев дал парадоксальное определение: «Петр - это большевик на троне». Здесь никого не должно смущать слово «большевик». Сейчас, я полагаю, Бердяев мог бы сказать: «Петр - сталинист на троне». Тем более, что троцкисты Сванидзе с Млечиным именно так и считают. Все это означает лишь то, что в разные периоды русской истории русские самодержцы, в какой бы форме они ни были представлены, решали сходные задачи сходными способами.

В Петре и Сталине очень много общего, прежде всего, по направлению их деятельности и методам управления. И тот и другой вынуждены были модернизировать страну в кратчайшие сроки, то есть должны были совершить свой «большой скачок». И тот и другой вынуждены были прибегать к сверхжесткому методу управления, иначе «большой скачок» оказался бы невозможен и страна неизбежно прекратила бы свое независимое существование.

И сегодня мы снова стоим перед необходимостью модернизации в кратчайшие сроки, перед необходимостью нового «большого скачка», нравится это кому-то или нет. Либерально-троцкистская революция в России почти добила остатки советского запаса прочности. Поэтому, для спасения Родины необходим антилиберальный откат. Назовем его контрреволюцией или как-то иначе, это неважно. Если либералов и обывателей смущает в этой связи имя Сталина, давайте сделаем знаменем нового «большого скачка» имя Петра I. Нынешняя ситуация, на мой взгляд, имеет преимущество по сравнению с аналогичными ситуациями прошлого. Сегодня в России несомненно лучше материально-технические и оборонные условия для «большого скачка», чем при Петре I и Сталине. Поэтому, не будет необходимости в использовании сверхжестских репрессивных мер. Понадобится лишь непоколебимая политическая воля нового «самодержца». И еще одно преимущество для современной России состоит в том, что нынешний Запад в морально-волевом плане заметно уступает Западу времен Петра и Сталина. У нас сегодня достаточно политических, экономических и военных возможностей для того, чтобы поставить разлагающийся Запад на место. Надо только захотеть!

Главное недоразумение, связанное с Петром I, состоит в том, что его традиционно считают западником, а он на самом деле являлся таковым в гораздо меньшей степени, чем некоторые его предшественники и потомки. По характеру, привычкам, эмоциональному строю и, конечно, по вере, Петр I был совершенно русский человек и самодержец, в котором явно просматриваются черты византийского Василевса, но не западного менеджера. Именно прочный византинизм в Петре обнаруживал под западной мишурой Константин Леонтьев. Он писал, что, несмотря на западные мундиры, на всевозможные парики и чулки с башмаками, все «покоряются и служат одной идее Царизма, укрепившейся у нас со времен Иоаннов под византийским влиянием». В Петре I Леонтьев совершенно справедливо усматривал так же «цветущую сложность». Он писал: «С Петра явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов». И здесь с Леонтьевым полностью совпадает Достоевский: «Петр почувствовал в себе каким-то инстинктом новую силу и угадал потребность расширения взгляда и поля действия для всех русских». Вот где всемирная отзывчивость Достоевского органично сочетается с «цветущей сложностью» Леонтьева!

И, конечно, в этой связи особый интерес представляет суждение о Петре Великом нашего великого историка Василия Ключевского: «Он искал на Западе техники, а не цивилизации». И как удивительно Ключевский перекликается здесь с Достоевским, который, обращаясь к воображаемому западному оппоненту, пишет: « Не цивилизацию вашу несет она (реформа Петра I - А.Ш.) всем русским, а науку, добытую из вашей цивилизации».

Главное в Петре не внешнее западничество, а именно подлинная глубинная русскость, и только сейчас, пройдя со времен Петра огромный исторический путь, мы начинаем ее по-настоящему в нем ощущать и замечать. Петр строил Империю Русских и завещал ее нам. И грядущий самодержец России, кем бы он ни был, должен будет следовать заветам великого русского православного императора Петра I.

Когда я приезжаю в мой любимый Петербург, сразу спешу на Троицкий мост, чтобы насладиться великой имперской панорамой, открывающейся с него. Всех настоящих и будущих руководителей страны следует приводить сюда, чтобы они видели и понимали, какая страна им вручается! И, конечно, стоя на Троицком мосту, я всегда с волнением вспоминаю императора ПетраI и наших великих имперцев Леонтьева и Достоевского, олицетворяющих нашу русскость и нашу непобедимость.

Леонтьев любил Петербург, но отдавал предпочтение Москве, как более византийскому городу. Но сегодня Москву и Петербург уже нелепо противопоставлять друг другу, их вообще уже невозможно представить отдельно друг от друга, ибо они стали сдвоенным центром нашей Родины и олицетворением православной и имперской русскости, суть которой потрясающе выражена в пророческой строфе Федора Тютчева:

Москва и град Петров, и Константинов град -

Вот царства русского заветные столицы...