Источник: блог автора
2 марта, по другим источникам – 7 (19) марта, исполняется 220 лет со дня рождения русского поэта Евгения Баратынского (1800–1844).
Судьба была несправедлива к Баратынскому. Один из умнейших людей своего времени, которого Пушкин выделял из всей плеяды современных ему поэтов именно за умение мыслить (дар, и правда редчайший в поэзии), он так и остался загадкой и для современников, и для потомков, унеся с собой свою тайну и не раскрыв до конца мысль, которой болела его поэзия и в которой Россия его времени так нуждалась.
Последнее, впрочем, типично для судьбы русских поэтов. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Баратынский – все они слишком рано оставили этот мир, в тот момент, когда гении их были особенно нам необходимы.
Две как бы смертельные раны обрамляют жизненный путь Баратынского – в его начале и его конце. Мать его, Александра Федоровна, была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, что позволило ему в 1812 г. поступить в самое престижное учебное заведение Российской империи – Пажеский корпус. Здесь Баратынского, мечтавшего посвятить свою жизнь военно-морской карьере, ждал первый удар судьбы.
Пацаны-курсанты, под влиянием «Разбойников» Шиллера и общего революционного духа эпохи, создали «общество мстителей» и, желая перещеголять друг друга в дерзостях, скоро перешли рамки закона. Одна из проделок (заговорщики совершили кражу в доме одного из соучастников) кончилась исключением компании из корпуса и запретом на госслужбу.
Тень этого удара навсегда отпечаталась на лице Баратынского и его поэзии. «Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние», писал один из его друзей.
Чтобы подтвердить дворянское звание, Баратынскому пришлось 10 лет отслужить в солдатах. Оставив службу, он посвящает себя поэзии.
В 1826–1828 гг. выходят первый сборник лирики и поэмы «Эда», «Пиры» и «Бал», которые сразу приносят ему известность.
Скорбная атмосфера, глубокая мысль и обращенность ко внутренней жизни души отличали его поэзию, холодную, торжественную, несколько тяжеловесную, столь непохожую на солнечную поэзию Пушкина.
Вместе с тем, едва ли есть в России поэт, который бы имел право занять место рядом с Пушкиным. Два подлинных мыслителя в поэзии, они оттеняли один другого. В поэзии Баратынский для Пушкина был тем же, чем в философии был для него Чаадаев: конгениальным визави.
Трагизм Баратынского, не просветленный, как трагизм Пушкина, как бы противостоит ему, как луна противостоит солнцу, или даже как смерть противостоит жизни. Он был как бы ночной, лунный аспект пушкинского солнца.
Как проницательно замечал Александр Кушнер: «любимому пушкинскому слову «пора» («Пора, мой друг, пора...») противостоит у Баратынского слово «поздно»: «Уж поздно. Дева молодая...». За этими двумя словами – все различие их темперамента и мировоззрения. Справедливо.
И сам Пушкин чувствовал силу Баратынского и отдавал ему должное: «Он у нас оригинален – ибо мыслит» – в устах Пушкина это было больше, чем похвала. Это признание того, что поэзия Баратынского имеет онтологический статус. Что она – нечто большее, чем просто изящная словесность. Нечто, сказанное столь внушительно, что должно быть выбито на скрижалях мудрости.
Да и сам Баратынский вполне осознавал, с чем он имеет дело, занимаясь поэзией: «В свете нет ничего дельнее поэзии», – заключал он. «Истинные поэты потому именно так редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего». Все это совершенно в пушкинском духе. И, так же как Пушкин, требовал от поэзии точности: «если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?..»
Но, будучи одним из умнейших людей своего времени, Баратынский менее всего был расположен блистать своим умом, пробиваться на свет, предпочитая оставаться в стороне и в тени. «Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался с шумом», говорил о нем Вяземский.
Иосиф Бродский, очень любивший Баратынского за сходство поэтического дара, даже, несколько дерзко, ставил его выше Пушкина: «Я думаю, что Баратынский серьезнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах...».
Конечно, согласиться с этим трудно. Да и серьезность – еще не все. И легкокрылость гения не становится менее мудрой от его просветленной улыбки. Скорее наоборот. Тем не менее, эту конгениальность (ясного солнца одного и ночной холодности другого), несомненно, ощущал и сам Пушкин. Когда, например, предложил Баратынскому издать одной книжкой две поэмы: свой «Домик в Коломне» и его «Бал».
Несомненно и то, что Пушкин понимал Баратынского лучше, чем тот его. Мрачному уму последнего свойственно было смотреть на солнечную «легковесность» Пушкина несколько свысока... И лишь после смерти Пушкина, разбирая его неопубликованные бумаги, Баратынский с изумлением признал: оказывается, он мыслил!
Такая слепота вообще свойственна русской культуре. Даже Вл. Соловьев не разглядел в Пушкине мыслителя, имея несколько преувеличенное мнение о собственной роли «пророка».
Общественная позиция Пушкина и Баратынского также становится рельефнее, когда мы видим одного на фоне другого.
Пушкин по своей натуре всегда был консерватором и стихийным, если можно так выразиться, монархистом. Он легко примирился с Николаем, покровительствовал любомудрам (будущим славянофилам) и выказывал в конце жизни желание сражаться на поприще политической журналистики на стороне правительства.
Баратынский же навсегда остался в стороне от политики, да и от общества. Пушкин бурно общался и с западниками, и с будущими славянофилами, со всеми находя общий язык, но всегда оставаясь собой. Баратынский же замыкался в себе, иногда бросая в тех и других из своего угла колкие эпиграммы. В то время как Пушкин всегда бежал на свет, Баратынский делал шаг назад, в тень. И в конце концов «стал для всех чужим и никому не близким» (Гоголь).
Но и из этой тени часто доходили до ушей света его холодные, безошибочные суждения.
...Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы...
Эти строки стихотворения «Последний поэт» стали причиной второй его смертельной раны. На Баратынского напал прогрессивный Белинский, усмотрев в этих и подобных им стихах атаку на идеалы просвещения. Причем нападки неистового Виссариона следовали в самом оскорбительном тоне.
Будучи же в ту пору вождем русской критики и ментором молодежи, направляющим сонмы своих поклонников, Белинский имел огромную силу. Одним словом, Баратынскому, и так не избалованному вниманием, был нанесен смертельный удар.
Вообще Белинский, человек даровитый, горячий, но фанатичный и невежественный, воспитанный на демократических брошюрах, стал настоящим злым демоном русской культуры.
Высота таких гениев, как Пушкин, Гоголь, Баратынский, была недоступна его узкому, поверхностному, предельно идеологизированому уму. Зато настроение и культурный уровень эпохи вполне ему соответствовали...
А. Блок, умирая, язвительно бросил в сторону Белинского в своей «Пушкинской речи»: белый генерал русской интеллигенции (конечно, точнее – красный комиссар), «служака исправный», клеймящий и опечатывающий «своим штемпелем» «все, что появлялось на свет».
На счету Белинского еще одна великая жертва русской культуры – Гоголь. Ответ этого неистового комсомольца на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, полный злобы и бесцеремонной ругани, сломил дух великого страдальца и стал, несомненно, одной из причин его преждевременной смерти. Более того, письмо Белинского раскололо и саму русскую культуру на два непримиримых лагеря, предопределив движение России к революционному краху...
Понятно, что за Гоголем, призывавшем к преображению России на путях эволюции и согласия, пошла не в пример меньшая часть, чем за неистовым «предбольшевиком» Белинским, призывавшем к революционной борьбе.
Что ж, «лишь посредственность одна понятна нам и нестранна», как дальновидно заметил Пушкин.
Последнее стихотворение, написанное Баратынским, непосредственно намекало на Белинского:
Когда твой голос, о поэт,
Смерть в высших звуках остановит,
Когда тебя во цвете лет
Нетерпеливый рок уловит, –
Кого закат могучих дней
Во глубине сердечной тронет?
Кто в отзыв гибели твоей
Стесненной грудию восстонет,
И тихий гроб твой посетит,
И, над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой?
Никто! – но сложится певцу
Канон намеднишним Зоилом,
Уже кадящим мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.
Баратынский скоропостижно скончался в возрасте 44 лет, путешествуя по Европе.
Европа ему не понравилась. Поздравляя друга с началом последнего для себя года, он писал: «поздравляю вас с будущим, ибо у нас его больше, чем где-либо... поздравляю вас с тем, что мы в самом деле моложе двенадцатью днями других народов и посему переживем их, может быть, двенадцатью столетиями».
Что ж, одно очевидно: сколько б ни отмерил Бог нашему историческому бытию, поэзия и имя Баратынского будут жить, пока живо русское слово.
