Иллюстрация: https://10prichin.ru/vojna/3-prichiny-polskogo-vosstaniya-1863-1864-gg
Перед началом организованных военных действий в январе 1863 г., связанных с переносом польского восстания на белорусско-литовские земли, развернулась борьба словесная, которая выразилась в печатании и распространении повстанческих воззваний, а также ответов на них со стороны официальной церковной и светской власти. Известно, что в губерниях с преимущественным белорусским населением восстание не нашло широкой поддержки. Более заметную поддержку оно встретило в Ковенской губернии, где преобладали этнические литовцы-католики[1]. Однако даже с учетом этого обстоятельства, если говорить в целом, восстание в белорусско-литовских губерниях было встречено большинством жителей (крестьян и городских обывателей) очень не сочувственно. Подтверждением тому является низкий процент участников восстания в сравнении с общим числом населения Северо-Западного края Российской империи. Самая максимальная цифра, предложенная на основании косвенных подсчетов заведующим виленским Муравьевским музеем А. И. Миловидовым, – 77 000[2] – составляет 1,4 % от 5,5 млн жителей шести литовских и белорусских губерний. Есть основания говорить, что опорой правительства была не только армия численностью в 90 тыс. человек[3], но и местное крестьянство, из среды которого активное участие в сельских караулах при подавлении восстания приняли более 27 тыс. человек (включая сюда около 4 тыс. солдат и казаков), что в два раза превышает число «простолюдинов» (около 13 тыс.), проходивших по обвинению за участие в восстании в шести губерниях Северо-Западного края[4]. Можно говорить, что чем далее на восток распространялось польское восстание, тем меньшую поддержку оно встречало у местных жителей[5].
В связи с такой особенностью немалый исследовательский интерес представляет рассмотрение идеологического противостояния между проправительственными публицистами и агентами повстанцев. Агитация сыграла определенную роль в том, чтобы жители белорусско-литовских губерний приняли ту или иную сторону. За российскую власть выступали, главным образом, представители православного духовенства, а за повстанцев – католические священники и дворяне. Каждая из сторон прибегала к специфическим методам информационного воздействия, объясняя свои мотивы и цели, высказывая в полемике свои доводы и контраргументы. Их изучение позволяет определить ряд главных концептов[6], вокруг которых вращался спор, а также сильные и слабые стороны противников и, в конечном счете, оценить эффективность открывшейся словесной борьбы.
В обширной историографии польского восстания 1863–1864 гг. исследователи, конечно, не проходили мимо агитационных прокламаций повстанцев, рассматривая их как одно из выражений революционной идеологии. Краткие указания на этот счет находятся уже в книге П. Д. Брянцева (1892 г.)[7]. В советский период повстанческие прокламации на белорусском языке изучались преимущественно как феномен народного языка и литературный жанр, а также форма «революционно-демократической» агитации[8]. В современный период в отечественной историографии в целом сохраняется та же тенденция с той разницей, что акцентируется положительное влияние повстанческих прокламаций на пробуждение белорусского национального самосознания[9]. Однако есть и другой подход, основывающийся на анализе идеологического содержания агитационной литературы. Так, А. Д. Гронский показывает на примере «Мужицкой правды», что в ней отсутствовали белорусские национальные мотивы[10]. Соответственно, идеологическое воздействие повстанческих прокламаций имело своим следствием выражение русского национального самосознания, на что обращает внимание А. Ю. Бендин[11]. В общем, можно констатировать, рассмотрение предметов агитационного противостояния накануне и во время восстания как вида, выражаясь современным языком, информационной войны имеет свою актуальность. Ограниченный объем статьи не позволяет детально остановиться на печатных выступлениях с обеих сторон, почему предлагается изучение только самых общих планов идеологической борьбы на материалах агитационной публицистики, ходивших в широком употреблении в белорусско-литовских губерниях в виде повстанческих прокламаций и печатных ответов на них в официальных изданиях. Вне поля зрения намеренно оставляются публикации центральной и провинциальной российской прессы, которые уже привлекли внимание отдельных современных белорусских и российских историков[12]. В таком же контексте автором рассмотрена полемика вокруг т. н. «Польского катехизиса» в московском журнале «Русский архив»[13]. Большой интерес, конечно, представляет западноевропейская публицистика периода восстания, однако и она в виду своей обширности вынужденно выносится за рамки данной статьи. Точно так же оставляются спорные вопросы языка, текстологии и установления авторства рассматриваемых произведений.
Поскольку первыми в белорусско-литовских губерниях начали распространение агитационных прокламаций повстанцы, местные православные авторы выступили вторым номером уже с целью их опровержения. Отсюда появляется предметная зависимость вторых от первых. По этой причине естественно начать рассмотрение концептов полемики именно с печатных произведений повстанцев, распространявшихся в виде листовок. Они издавались в подпольных типографиях или заграницей на польском языке или на одном из белорусских говоров польской латиницей, а затем распространялись через сеть агитаторов. Листовки предназначались для разных слоев общества: крестьян (Hutоrka staroho dzieda, Kryuda i prauda[14], Mużyckaja prauda[15]), вообще католиков[16], православного духовенства[17], офицеров[18], солдат[19], учащихся[20], в целом жителей Литвы и Белоруссии[21], отдельно – евреев[22].
Главной целью агитации повстанцев было «освобождение Польши – былой Речи Посполитой (Родины) – от тирании российского царя». Этот призыв звучал практически во всех прокламациях. С Польшей ассоциировались такие понятия как «свобода», «воля», «слава», «земля» и «счастье». Авторы не жалели слов для выражения своих патриотических чувств: «O! Lеpsza matka swaja, / Polszcza-matka rodnaja, / Jajе słuchać, jеj służyć, / I nawiеk u szczaści być!» (Kryuda i prauda, Ф. Пчицкий)[23]. «I jak Polszcza usia poustaniec / Pojdziem I my z Palakami / Krykniem usie u odno slowa: / Niechaj Polszcza budzie znowa, / Bo jak stanem Palakami / Budzem wolnymy panami!» (Hutоrka staroho dzieda)[24]. «Budzim ze Boga malic, / Sztoby Polszczy waracic: / Bo u Polszsce pany panami; / Tak jak pany budzim sami, / Zazywiom sabie na slawu» (Chy znajecie, mai dzieci)[25]. «Boze szto Polsczce czerez usie wieki / Dawau Czesc-Chwalu, scieroh ad niewoli – / I nie zaleuszy atcouskiej apieki – / Suliu paciehu u nieszczasnej doli – / Pierad altary molitwu prynosim / Wolnu Atzcyznu waracic nam prosim!» (Костельная молитва при Hutоrkie staroho dzieda)[26]. «Jak rad Polski dasc Bog budzie, / To tohdy wsiemu narodu / Dasc Bog ziemlu i swobodu» (Hutorka dwoch susiedou)[27]. «Bo usie wy braty, bo usie wy dzieci odnoho Boha i odnoi ziemli Polskoj… Wy dzieci moi muzyki! Idzicie za szlachtoju i pomohajcie Polakam, bo czerez ich tolko dostaniecie ziemlu i wolnosc wo wieki wiekou» (Peredzmiertnyj rozhowor Pustelnika Pietra)[28]. Во всех этих высказываниях можно заметить поэтическое изображение некой идеальной Польши как страны свободы и счастья. Здесь переплетаются и политические, и социальные, и религиозные мотивы. В некоторой степени в прокламациях делается опора и на исторические примеры. Подытоживается все призывом к практическим действиям.
Политический аспект агитации повстанцев заключается в том, что под возрождением Польши понимается, в первую очередь, восстановление польской государственности в исторических границах Речи Посполитой, которые были разорваны сговором и нападением неприятелей – австрийцев, прусаков и москалей. В «Предсмертном разговоре Петра Пустынника» мысль об изгнании «москаля» передается так: «Milosierny Boh prywiedzie k wam korola Polskogo z wojskom Polskim i Prancuza, a wy idzicie pomahac im prohnac maskala iz ziemli waszych predkou!»[29] Очевидно, «земля предков», в частности, «Вильна, Ковна, Гродна»[30] – это есть земля польского короля.
Политическая будущность Польши в границах 1772 г. подкрепляется историческими аргументами, в частности, ссылкой на Люблинскую унию 1569 г. Празднование этого «святого союза» 12 августа (н. ст.) трактовалось как брак с одной стороны Польши, а с другой – Литвы и Руси, а «что Бог соединил, того ни человек, ни злой дух не разлучит»[31].
Переход от политической цели к обещаниям социальной справедливости производится через создание исторических мифов. Первый из них заключается в отсылке к обещанию царского правительства по итогам Крымской войны «Усякаму вольнисць даци…, штоб народу никого не примушаци»[32]. Этот миф, высказанный впервые в «Гуторке старого дзеда», был развит в «Мужицкой правде»: российское правительство якобы обещало «narodowi daci wolnosc, niebraci rekrutou i wielikich padatkau» (Muzyckaja prauda № 3)[33]. Эта историческая выдумка контрастно противопоставлялась другому историческому мифу о прежней легкой жизни без налогов. «Za Palakom to bywalo / I padankou placic malo – / A chto mieu pana lichoha / Paszou sabie do druhoha» (Hutоrka staroho dzieda)[34]. «Мужицкая правда» и в этом отношении пошла дальше своего идейного источника («Гуторки старого дзеда»). Для иллюстрации рассуждения автора-агитатора текст приводится подробнее в русском переводе: «Был когда-то народ наш свободным и богатым. Не помнят этого наши отцы и деды, но я вычитал в старых книжках, что так когда-то бывало. Барщины тогда никакой не было. И не нужно этому удивляться, потому что леса было много, поля сколько хочешь, а людей-то мало, так зачем же служить барщину за землю, если каждый мог лесу вырубить, хату себе построить и иметь свое поле»[35]. А барщина как появилась? Завистливые соседи («немец и москаль») начали зариться на это богатство, поэтому король написал такой закон: «Кто не желает идти защищать свою землю, пускай обрабатывает поле тем, которые бьются за свободу и счастье всех. И так было долго: одни защищали край, все ходили воевать, а другие пахали, сеяли, косили да жали. С тех пор-то и пошла эта барщина. Судите ж теперь сами, можно ли было сделать справедливей, чем сделал когда-то наш король польский и литовский?» («Мужицкая правда» № 2)[36]. Автор в данном случае делает пропагандистский ход, затушевывая действительное происхождение барщины, игнорируя историю сословного распределения прав и обязанностей, забывая выплату натуральных и денежных повинностей крестьян в пользу землевладельцев в великокняжескую эпоху и объясняя барщину военной службой шляхты в то время, как она вытекала из другого источника – закрепощения крестьян и увеличения запашки господских земель. Весь ход мысли здесь направлен на идеализацию «справедливых» домосковских порядков, которые принесли с собой рекрутчину, чиновничий произвол, налоговый гнет, обманчивую свободу от крепостной зависимости. «Мужицкая правда» № 7 указывает на образец решения социальной проблемы: «Wyiszou wze Polski Manichwest! Ziemla wolno dajecca usim muzykam; bo heta ihnia ziemla i dziedou pradziedou», за которую не надо нести барщину, давать рекрута, платить чинш, но только подымное[37]. При этом не ставится вопрос о том, будут ли довольны крестьяне обещанным участком земли, ведь накануне и в ходе крестьянской реформы 1861–1863 гг. в западных губерниях проводилась политика обезземеливания крестьян. Польский «справедливый» манифест не возвращал поселянам утраченного, не улучшал существенно их экономического положения. Вместо конкретного решения земельного вопроса в прокламациях звучала риторика общего характера: «Niеt użo ciapiеr panoú, / Niеtu szlachty, mużykoú, / Usiе roúny, jak adzin, / Bo z nas każdy polski syn» (Kryuda i prauda)[38].
Наряду с социальной проблематикой в повстанческих прокламациях поднимался церковный вопрос: восстановление Польши означало прекращение гонений на католическую веру и возрождение унии. Последней теме посвящен № 6 «Мужицкой правды». Рассуждение здесь строится следующим образом. Закон Божий заключается в том, чтобы хранить истинную веру и славить Бога, а московские цари «bajstruczaho rodu» переменили истинную веру и потребовали славить самих себя. Эта вера (православная) есть «схизма» (раскол), в которую обратили бывших униатов, подкупив их священников. Таким образом, цари московские лишили народ истинной религии, чтобы Бог за это греховное отступление народу не помогал. Далее говорилось, что римский папа пришлет священников для обратного перехода в веру дедов-прадедов, а кто не согласится, тот «syzmatykom zastaniec sia, toj jak sabaka zdochnie, toj na tom swiecie piekielnyje meki cierpieci budzie!»[39] В другой прокламации встречается характерное замечание: «Niepryjaciel wiery naszych predkou nie moze dobra zyczyc narodu» (Peredzmiertnyj rozhowor Pustelnika Pietra)[40].
Религиозная мотивация усиливалась также желанием мстить за поруганную веру. Это акцентировалось в экземплярах проповеди униатского ксендза из Холма. Здесь говорилось о страданиях за веру, которые претерпели униатские епископы и священники, якобы сосланные в Сибирь. Других униатских ксендзов морили голодом и жаждой, топили, вешали, кололи штыками, базилианской монахине Макрине из Минска якобы выбили зубы. Долгое время заставляли крестьян деревни Дзерновицы (Витебская губерния) ходить в православную церковь, секли розгами, отправляли на тяжелые работы. Указывались и притеснения, выпавшие на долю Католической церкви, – запрещение принимать на исповедь чужих прихожан, крещение детей в смешанных семьях в православие, закрытие монастырей. И теперь в Польше избивают ксендзов, въезжают в костелы на конях. «Разве не отомстите москалям за преступления, которые они делают в Польше? Разве это не справедливая причина воспламениться местью и выгнать отсюда москалей, которые, как саранча, наполнили край и довели его до голода?»[41] Для усиления впечатления распространялись листовки с изображением поломанного под Варшавой креста[42]. В одном из обращений к православному духовенству говорилось: «Восстаньте от грехов, опомнитесь, вы рождены вашими матерями полячками, которые вас питали своей грудью, проводили беспокойные ночи над вами, чтобы воспитать в вас сынов отчества и добродетельных пастырей народа». «Мщение поляков за святую веру ужасное». «Мы со святой верой и с траурным на груди крестом, оскверненным недостойными москалями, совершим все по имя милосердного Бога, во имя святой католической веры и нашего отечества – Польши»[43]. Наряду с такими заявлениями в другом воззвании к православному духовенству указывалось, что свобода вероисповеданий была основой законодательства в Речи Посполитой, что православные в борьбе с Москвой должны руководствоваться примером князя Константина Острожского, но заканчивалось оно опять же словами, что всякий «изменник отечества» «будет преследуем и наказываем со всей строгостью законов перед судом обиженного отечества»[44].
Практические выводы в листовках заканчивались призывом подняться на «москаля», не платить налогов и не помогать царским войскам. В поэтическом виде это выглядело так: «Uzo nie zdabrawac jamu / Pahanomu Maskalu: / Pany szabli pabiaruc, / Taj nas z saboj pazawuc – / Tak nie traccia ze pary / Dy wastrycie tapary; / I kasu na pryhatouki – / Buduc slaunyje Pietrouki! / Jak Maskalu tkniesz u nos, / to to budzic sienakos» (Hutоrka staroho dzieda)[45].
Таким образом, в повстанческих прокламациях главным предметом выступает идеализированная Польша, призывающая своих детей на свою защиту. В текстах обнаруживается много смыслового сходства – указание на попрание «москалями» истинной веры, справедливости и свободы, на тяжесть московской неволи (рекрутчина, поборы), надежда на помощь французов, призыв к священной войне.
Рассматривая агитационную повстанческую литературу, ходившую в белорусско-литовских губерниях, нельзя пройти мимо одного недоуменного вопроса, связанного с тем, что в ней напрочь отсутствует попытка обратиться к простому народу с целью пробудить в нем белорусское или литовское национальное самосознание. Таких текстов не выявлено. В прокламациях ясно выступает польское самосознание авторов. Однако, несмотря на такое обстоятельство, в исторической литературе сохраняется тенденция считать, что восстание 1863–1864 гг. обусловило рождение белорусской нации. Встречаются довольно специфические суждения, например, филолога-белоруса из Варшавы Н. В. Хаустовича, заметившего, что тогда читали и пели про Польшу, но читали и пели на белорусском языке, значит, белорусское печатное слово получило свое признание[46]. Однако очевидно, что идеологи восстания для расширения социальной опоры обратились к простонародному языку только как к средству пропаганды, что не означало его признания в качестве национального языка. Более того, язык прокламаций служил им для пропаганды польской национальной идеи, которая знала только «детей Польши», а не «братство народов». В таком контексте повстанческая агитация вела к полонизации белорусов и литовцев, что как раз препятствовало развитию их национального самосознания.
Продолжение следует…
[1] Зайцев В. М. Социально-сословный состав участников восстания 1863 г. (Опыт статистического анализа). М. : Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы, 1973. С. 107–108.
[2] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863–1864 гг. в пределах Северо-Западного края. Вильна: Губернская типография, 1915. Ч. 2. С. LIV.
[3] Там же. С. LI.
[4] Смирнов А. Ф. Восстание 1863 года в Литве и Белоруссии. М. : АН СССР, 1963. С. 296. Данные о количестве «простолюдинов» по политическим обвинениям – Восстание в Литве и Белоруссии 1863–1864 гг. М. : Наука, 1965. С. 95–98.
[5] Kienewiecz S. Trzy powstania narodowe. Warszawa, 2006. S. 390. Зайцев В. М. Социально-сословный состав участников… С. 108.
[6] Под концептом в данном случае подразумевается понятие, закрепленное в языке, культурной и социальной жизни, а также исторической памяти народа. Концепт содержится как в отдельно взятом слове, так и в целой фразе, поговорке, тексте.
[7] Брянцев П. Д. Польский мятеж 1863 года. Вильна, 1892. С. 27–29, 72–74, 144, 154.
[8] Шакун Л. М. Гісторыя беларускай літаратурнай мовы. Мінск: Універсітэцкае, 1984. С. 227–233.
[9] Гісторыя беларускай літаратуры ХІ–ХІХ стагоддзяў. У 2 т. Т. 2. Новая літаратура : другая палова XVIII–XIX стагоддзе / Нац. акад. навук Беларусі, Ін-т мовы і літ. імя Я. Коласа і Я. Купалы; навук. рэд. тома У. І. Мархель, В. А. Чамярыцкі. – Мінск : Беларус. навука, 2007. C. 291–304.
[10] Гронский А. Д. «Мужицкая правда» и её национально-религиозное наполнение // Церковная наука в начале третьего тысячелетия: актуальные проблемы и перспективы развития: материалы Международной научной конференции, Минск, 2 ноября 2016 г. – Минск : Издательство Минской духовной академии, 2017. – C. 258-266.
[11] Бендин А. Ю. Польское восстание 1863 года и национально-патриотическое пробуждение русского народа // Словесно-исторические научные чтения им. Т. Н. Щипковой. Гуманитарные науки и отечественное образование. История, преемственность и ценности : Сборник научных статей / Под ред. А. В. Щипкова. – М. : Русская экспертная школа, 2020. С.120–131.
[12] Хотеев А.С. Восстание 1863 года и политика гр. М.Н. Муравьева на страницах российских исторических журналов второй половины XIX – начала XX века // Актуальные проблемы российской провинции: вызовы современности: мат. междунар. науч. конф., Новозыбков, Брянская область, 10–11 октября 2017 г.) / ФГБОУ ВО «Брянский государственный ун-т»; редкол.: В.В. Мищенко, Т.А. Мищенко, В.Н. Пустовойтова и др. − Брянск: ООО «Аверс», 2017. – С. 122–130. Машковцев А. А. Польское восстание 1863–1864 гг. В освещении губернской прессы Волго-Уральского региона // Вестник вятского государственного университета. История и археология. 2014. С. 25–31.
[13] Хотеев А. С. Полемика по поводу Польского катехизиса на страницах «Русского архива» // Аспект. Белград, 2017. № 1. С. 23—27. [Электронное издание]. Режим доступа: http://aspects.su/attachments/Aspect_2017_1_1.pdf
[14] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы. Літаратура Беларусі XIX стагоддзя. Т. 6 :. Беларускія тэксты Паўстання 1863 года. – Warszawa, 2020.
[15] Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия. Минск: Беларусь, 1988. С. 46−61.
[16] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863–1864 гг. в пределах Северо-Западного края. Вильна: Губернская типография, 1913. Ч. 1. С. 26–36.
[17] Там же. С. 47–48.
[18] Там же. С. 174.
[19] Там же. С. 51–56.
[20] Там же. С. 67.
[21] Восстание в Литве и Белоруссии 1863–1864 гг. М. : Наука, 1965. С. VI, 1.
[22] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея… Ч. 1. С. 164–166.
[23] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 350.
[24] Там же. С. 69.
[25] Там же. С. 69.
[26] Там же. С. 71.
[27] Там же. С. 257.
[28] Там же. С. 312–313.
[29] Там же. С. 312.
[30] Там же. С. 347.
[31] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея… Ч. 1. С. 118.
[32] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 109.
[33] Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия… С. 128, вклейка.
[34] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 95.
[35] Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия… С. 48.
[36] Там же. С. 49.
[37] Там же. С. 128, вклейка.
[38] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 350.
[39] Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия… С. 128, вклейка.
[40] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 312.
[41] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея… Ч. 1. С. 33.
[42] Там же. С. 38, 48, 59, 128 иллюстр.
[43] Там же. С. 47–48.
[44] Литовские епархиальные ведомости. 1863. № 19. С. 727–729.
[45] Хаўcтовіч М. Даследаванні і матэрыялы… С. 71.
[46] Там же. С. 9.
