Алексей Петрович Арцыбушев

Часть 1. Часть 2. Часть 3.

Дело в том, что потом я уже работал фельдшером в таких больших стационарах – не в цинготниках. И всегда ночным, потому что ночью, как правило, основная работа. Днем есть врач и дневной фельдшер, а я брал на себя ночь: она очень трудная. Потому что ты решаешь судьбу больного без врача. Следовательно, ты накапливаешь колоссальный опыт и спасаешь. Если не можешь спасти – идешь, будишь врача: «Давай, помогай!» Поэтому я всегда работал ночным фельдшером.

Лекарства, как всегда, присылали в посылках. И вот, был один больной, у которого были очень тяжелые сердечные приступы, тахикардия – когда сердце галопом бежит. Ко мне приходят санитары и говорят: «Слушай, у этого опять приступ!» Я говорю: «Ноги в теплую воду, в ведро». Сам подхожу к нему, беру пульс: висит… И говорю: «Повыше его подними!»

А ему говорю: «Знаешь, у меня есть лекарство, которое я берегу только для тебя и никому не даю. Вот, оно у меня есть, и я сейчас тебе его принесу, и через некоторое время у тебя приступ пройдет!»

Иду в ординаторскую, полощу все пузырьки, чтобы хотя бы пахло чем-нибудь. И несу ему… Он смотрит на меня, как на спасителя, будто я несу ему жизнь. Понимаете, он убежден, что я несу то, что у него моментально прекратит приступ. Он пьет эту бурду, я сажусь, беру его за пульс, и при мне его пульс начинает приходить в норму.

Или вот такой случай. Больной кричит: «Доктор, доктор, я уже какую ночь не могу заснуть, дай мне что-нибудь!» А мне нечего дать, только какие-то таблетки «фетим», какая-то сода, Бог знает, – ну, в общем, ерунда… И я ему говорю: «У меня есть одна таблетка, от нее ты будешь спать не только ночью, но это тебе наладит сон. Вообще наладит сон! Такая таблетка у меня есть – я знал, что у тебя такая болезнь!» Несу ему какую-то соду прессованную, он пьет, а на следующее утро мне говорит: «Если бы ты знал, как я хорошо спал!» Это лагерные истории…

Из смешных случаев: в одной зоне был такой заключенный – Нейбман, работал с Ежовым вместе. Ежова расстреляли, а высокие чины все пошли в лагеря. И он с 1937-го года по лагерям ходит. И дожил до меня…

В ординаторскую приходит санитар и говорит мне: «Тебя Нейбман просит, он у меня лежит больной». Я подхожу: «Чего вы хотите?» – «Вы знаете, какой селедкой нас сегодня кормят? Она же совершенно тухлая!» Я ему говорю: «Вашего засола! Вы ее засаливали в 1937-м году для нас. А сейчас чего? Кушайте на здоровье!» Это из таких шутливых моментов…

Я работал в самых инфекционных бараках, куда никто не шел из фельдшеров. Без всяких масок, без всяких уколов, без всякого предохранения, безо всего. Я вот так держал на руках голову умирающего с открытой формой туберкулеза, который задыхался из-за того, что он не мог выплюнуть пустые бронхи. Это дерево уже, легких нет. Я его своими руками вот так вытаскивал, чтобы он не задохнулся, и бросал на пол. Это сплошные палочки Коха, это сплошная зараза. И я вымыл руки – и все, и больше ничего!

Это не вера была, просто я не боялся. Вот, у меня врожденного страха как-то нет…

Моя мама мне говорила: «Я больше всего люблю и стремлюсь ходить по острию меча».

Мама мне говорила: «Я больше всего люблю и стремлюсь ходить по острию меча»

Вот где был характер! Вот как она сама себя охарактеризовала. Потому что она действительно ничего не боялась. Она работала с больными в открытой форме – в диспансере, ночным фельдшером. Там все умирают, это смертная палата.

Есть люди, которые, видя ее лицо, видя ее спокойное состояние, успокаивались. Отличается ведь человек от человека, верно? И перед лицом смерти человеку открывается Бог – или стремление к Богу, или познание Бога. Видит, что он пропустил все в своей жизни, но что-то можно спасти. И такой человек в матери находил отдушину; он приходил к ней в ординаторскую и ночами рассказывал ей про свою жизнь и про свое теперешнее внутреннее состояние.

Что делала мама? Там жил один такой ссыльный – отец Сергий Сидоров, он приходил ночью по маминой просьбе, причащал и исповедовал. Это вот человек! И мама занималась такой «пропагандой», ничего не боясь. А когда она до этого работала в детском отделении – с грудными детьми, – она знала, кто крещеный, а кто некрещеный. И она крестила «первым Крещением» – водой – всех некрещеных. Так что мама ничего не боялась. А когда ее посадили, то сделали это по доносу, что она немецкая шпионка, что она работала с немцами. А немцы строили в Муроме завод. И вот, донесли, что она работала с немцами на этом заводе, что она шпионка и т.д.

А на этом заводе работала ее золовка – сестра моего отца, в монашестве монахиня Феофания. Она прекрасно знала немецкий язык и работала переводчицей.

Маме было достаточно сказать, что ее спутали: что не она там работала, а золовка. И тогда бы ее освободили, а золовку посадили. А мама сказала: «Я лучше здесь умру, потому что у них на меня никаких доказательств нет. Я им говорю – смотрите мои послужные списки, где я работала…». То есть нечем было доказать. И в конечном итоге она оказалась в Нижнем Новгороде на цементном полу – без всяких допросов, без всего, просто скинута так, «в отвал». А в это время Ежова расстреляли. В камеру приходит комиссия, говорят: «Кто считает себя невинно взятым, пишите заявление на такой-то адрес. Вот бумага…». И мама все описала: что она никогда с немцами не работала, что она немецкого языка не знает, что послужной список у нее такой-то и такой-то. И что она не знает, за что сидит. Короче говоря, «на освобождение».

Алексей Петрович Арцыбушев. Фото: Роман Наумов

Привезли в Муром – и не освобождают. А говорят: «Мы тебя не освободим, пока ты не подпишешь, что ты будешь с нами сотрудничать!» Она ответила, что сама села, потому что на нее кто-то вот так «посотрудничал». «Что же, вы меня хотите заставить, чтобы я другим делала то же самое?» – «Тогда мы тебя не освободим!» – «Ну, и не надо!»

Проходит время – опять с тем же вопросом… «Тогда мы твоих родителей посадим!» – «Ну, и сажайте!»

Понимаете, вот характер – острее меча. То есть человек по острию меча ходит именно, не просто как циркач, а во имя чего-то или спасая кого-то. А вся «потаенная Церковь» – это острие меча. Ведь ее же всю перестреляли…

...

Владыка Афанасий (Сахаров), который 36 лет просидел по лагерям, – единственный иерарх, оставшийся в живых от «непоминающих». И когда был поставлен Алексий I в Патриархи, то он обратился к «непоминающим» с призывом к объединению. Тогда он издал такое обращение к «непоминающим», но многие остались так, как они и были. А многие другие – назвали себя «ИПХ» (истинно православные христиане). Это священство и люди за ними, которые отвергали Патриархию и отвергали призыв владыки Афанасия. Это была как бы вновь «подпольная Церковь». А потом «ИПХ» превратила себя в катакомбную, это еще хуже. Я имел контакты с катакомбниками – они отвергают благодать у всех Церквей, кроме своей собственной. Больше никто, кроме них: только они обладают благодатью Святаго Духа! То есть таинства совершаются только у них.

И у меня был молодой парень, который «влип» туда – его туда сильно затаскивали, он и институт бросил, и все, жил вот этим, потом захотел постриг… Ко мне его привели, чтобы я ему «немножко рассказал». Я ему и «немножко рассказал», чем это пахнет.

Вообще говоря, я думаю, что мы не имеем права судить. Мы можем по совести сказать: это правильно, а это неправильно. А говорить вместо Бога: «Это Церковь, а это не Церковь», – это опасная вещь.

Ведь без воли Божией ничего не делается. Почему воля Божия была и Промысл Божий был на то, чтобы Патриархом поставлен был Сергий (Страгородский)? Мы этого не знаем! Да, может, и сам Митрополит Сергий не знал. Понимаете?

Поэтому, если воля Божия есть, есть и Промысл Божий, который мы не можем сразу разгадать. Мы стараемся, но даже в своей жизни мы не можем понять – воля Божия это или не воля Божия. А потом, еще есть и попущение, и наказание Божие? Тут трудно, даже невозможно что-то сказать.

Понимаете, сейчас в моде внешнее благолепие. Театральность какаю-то: и ковры, и золочение, – все внешнее.

Я знаю старое Дивеево: оно было скромным, а сейчас из него сделали духовную турбазу с церковными декорациями

И вот, Дивеево… Я знаю старое Дивеево: оно было скромным из скромнейших, а сейчас из него сделали Бог знает какую турбазу! Духовную турбазу с церковными декорациями. У меня это не вмещается… Это минус, да?

Но, с другой стороны если посмотреть: 75 лет людей воспитывали в атеизме, детей воспитывали в атеизме, они ничего и нигде не знали и не слышали о Боге – ни от родителей, ни от кого. Ну, бабки ходили в церковь, благодаря их копейкам Церковь держалась, каким-то своим внучкам они что-то рассказывали, те слышали что-то или не слышали. Но – душа человеческая настолько соскучилась по чему-то духовному, чего она была лишена (и по телевидению говорили против Бога, и в церковь детей нельзя было водить). Родителей лишали за это родительских прав! А что делали на Пасху? На Пасху оцепление было вокруг храмов, не пропускали туда детей!

Поэтому очень трудно сказать что-то против, ведь это сегодняшнее внешнее благолепие – оно наполняет Церковь! И Церковь эта, понимаете, ведь битком набита. Из нескольких Чаш причащают! Сколько молодежи тащат своих деток на Причастие! Понимаете? Так что тут палка о двух концах. То есть этим увлекаться не нужно, но это та внешняя сторона, которая привлекла людей в храм.

И мне кажется, что так уж огульно говорить, что это «сплошное фарисейство и тому подобное», – нельзя! Опять же, пути Божии неисповедимы. Тут мы ничего не можем сказать – мы можем принимать, а принимать по-разному.

Я лично так понимаю: мне вот это все чуждо – и теперешнее Дивеево, из которого сделали туристический объект, и все вокруг этого, – зная старое Дивеево. А для других это все новое! И в Москве, говорят, все церкви полны… Даже у нас тут из двух Чаш причащается почти вся церковь каждое воскресенье.

Так что есть какой-то, может, смысл. Потому что человеку свойственно ценить внешнее благолепие, я это знаю.

У нас на Руси все было как-то «спереди»: если посмотреть на всю нашу рекламу, на всю нашу Русь. «Уж если бить, то сплеча, ругать – то сгоряча, а любить – так всей душой». Это такая Русь: она все рубит сплеча и сгоряча.

А молитва – она должна быть в сердце, и неважно, где ты молишься. Ее надо впустить в сердце, чтобы сердце молилось.

Молитва должна быть в сердце, и неважно, где ты молишься

Понимаете, вы идете в церковь молиться. А, по Евангелию, надо молиться «на всякое время». Тут важно внутреннее состояние. Если ты идешь в церковь, как на зрелище без микрофонов, – то микрофон тебя раздражает. А если ты идешь в церковь – к Богу, то что тебе этот микрофон? Ты пришел к Богу: ты пришел молиться, ты пришел Его просить. Ты пришел исповедоваться, причащаться, просто Ему молиться или слушать службу. А если только на внешнее обращать внимание, тогда тебя будет все раздражать и отвлекать.

Ведь темная сила любыми способами пытается сделать так, чтобы человек не ходил в храм. Чтобы его там раздражало одно и другое.

Вот такой случай: моя Марина (давно это было) решила пойти в церковь причаститься. Это было в Москве: пришла. Молодой батюшка. Она исповедуется. Он ей после Исповеди говорит: «Грехи ваши я отпущу, а до Чаши я вас не допущу!» Ну, какие у нее грехи, а? Я-то знаю ее. «Потому что вы должны подойти к Чаше белой розой!» А на самом деле ты должен подойти к Чаше – «от нихже первый есмь аз». Грешней меня нет, какая здесь «белая роза»?

И какой это батюшка, где он учился, какую он семинарию кончал, и для чего он шел в нее? Потому что сейчас в семинарию часто идут не для того, чтобы быть священником, а для того, чтобы иметь «мерседес», иметь хорошую зарплату, да еще бы тебя все называли: «Батюшка, батюшка…».

С тех пор, наверное, лет 15 Марина слышать не может о Церкви! Я ей часто говорю: «Пойдем в церковь!» Но она уходит, кода идет разговор на духовные темы. Вот каким образом он «отшиб ее» – или по своей неопытности, или почему-либо еще. И таких батюшек сегодня много.

Как-то ко мне подходит жена в саду и говорит: «Там пришла какая-то сектантка, наверное, хочет с тобой поговорить!» Я говорю: «Пусть войдет…».

Молодая, красивая, с пацаном кудрявым. И вот, значит, она меня агитирует в какую-то секту – я уже не помню, какую.

И начинает открывать Апостола, читать строчку, потом из другого Апостола читать строчку.

Я ей говорю: «Ты тогда все читай! А что ты мне строчками-то читаешь? По строчкам можно надумать все, что угодно. Ты смысл смотри, читай другую страницу!»

А потом она мне говорит: «Я ходила в церковь, пошла как-то на Исповедь к батюшке, а он после Исповеди мне сказал: ‟С такими грехами – в ад, а не к Чаше!ˮ Вот, я и ушла в секту, потому что там, кроме любви, ничего нет!»

Мало у нас любви – мы все время ищем, как бы не полюбить. В человеке нам надо искать Бога, лица Божия – я так думаю. А мы ищем его противные или отрицательные стороны. Хотя у нас их достаточно, понимаете? У каждого из нас отрицательных сторон предостаточно. Потому что у нашего сердца две энергии – светлая и темная. И в одном сердце они помещаются: грех и Бог, свет и тьма. И идет постоянная борьба внутри сердца между этими силами.

И человеку дана свобода выбора. Ведь если бы человеку не была дана свобода выбора, он тогда был бы рабом какой-то энергии. Человек может выбрать добрый путь, а может – плохой путь.

Поэтому начинается борьба здесь, вот тут. А если здесь нет мира, если ты обращаешь внимание на разные мелочи – как раскатывается ковер перед Патриархом, как останавливают движение во время его проезда… Понимаете, люди замечают это, это им бьет в глаза. А если бы на себя посмотрели, внутрь себя, в свое сердце…

Если Бог живет в твоем сердце, то в твоем сердце мир

Все-таки, если Бог живет в твоем сердце, то в твоем сердце мир. А если мир уходит – даже на самое короткое время, – думай, почему он ушел. Почему ушел мир. Потому что с миром уходит и Бог из сердца. И сердце становится пустым, темным.

А мир в сердце – это значит мир с рядом живущими, и если у тебя в сердце мир, а ты обижаешь и ругаешь ближних, – значит, нет мира у тебя там! И когда ты пришел в церковь – ни на что не обращай сердца, кроме Бога: ты пришел к Богу, какое твое дело до другого! А там, где «двое или трое собираются во имя Мое, – там Я» (Мф. 18, 20). Ты пришел к Богу, среди тех, кто пришел, – и ты.

По-моему, если вот так смотреть, то тебе совершенно безразлично все окружающее. Главное – это внутреннее состояние души, мир в душе и сердце.