Иллюстрация: Аркадий Пластов. Юность. 1954
Никифор лежал на пригорке и развлекался придуманной им самим игрой: берёшь любое слово, и представляешь, как оно выглядит, какое оно на вкус, на запах. Например, слово «река». Произносишь, и сразу же видишь что-то стремительное, переменчивое, прохладное. На вкус оно слегка кисловатое или солёное. Слово «трава» – это что-то в виде ступенек или частокола, вкус у него может быть разным – от совсем пресного до жгучего. Нельзя сказать, что игра очень весёлая, но надо же подпаску целый день чем-то занимать себя.
Пасли коров все по очереди – неделю один двор, затем другой и так дальше. Эта неделя была его. Никифор посмотрел на луг, на доверенное ему стадо. Все коровы были на месте. Двенадцать бурёнок щипали травку кучно, рядышком, и только своенравную рыжую Ярку луговая трава не устраивала, она потихоньку отходила всё дальше в сторону села, где на огородах можно было поживиться чем-то более вкусным.
Неподалёку, укрываясь от жары под невысоким кустом, лежал пёс Буян. Он тяпкал зубами, пытаясь поймать муху, которая взлетала и снова садилась ему на ухо, разодранное вчера вечером в бою с соседской собакой. Свежая ранка представляла для мухи большой интерес. С другой стороны куста лежал отец Никифора, Мирон. Он спал и храпел так, как всегда храпит пьяный: делал длинный свистящий вдох, чуть задерживал дыхание и шумно выдыхал. Его тяжёлые, как кувалды, кулаки были скрещены на груди, голова со спутанными волосами неловко склонилась к плечу, борода воинственно торчала вверх. На неё-то и перелетела муха, когда поняла, что с псом договориться не получится. С бороды она перебралась на усы. Мирону стало щекотно, он чихнул и что-то грозно замычал, расправляя затекшую шею. Никифор вскочил, отогнал муху, прислушался к неровному дыханию отца.
«Слава Богу, не проснулся», – подумал он и осторожно прикрыл голову спящего полотенцем, защищая от солнца и вездесущей мухи. А заодно и себя от вечного отцовского гнева и недовольства.
Внизу упрямая корова уже далеко отошла от стада и ещё две бурёнки, решив тоже попытать счастья, двинулись за ней следом.
– Буян, – негромко позвал Никифор собаку, – гони! – и показал на коров. Повторять два раза не пришлось – уже через минуту пёс заворачивал строптивицу обратно. Корова бежала, неуклюже взбрыкивая ногами, ещё не отяжелевшее от молока вымя моталось из стороны в сторону.
– Молодец, молодец, – мальчик погладил пса. – Иди, погуляй, попей водички.
Собака направилась к ручью. Тень от куста снова сместилась в сторону, Никифор передвинулся следом за ней и прилёг. Новые слова для игры не шли в голову. Вспоминалось другое: то, как они с отцом недавно ездили в Стародуб. Этой весной Никифору исполнилось восемь лет, и отец впервые взял его с собой. А ещё раньше про Стародуб ему рассказывала бабушка. Она говорила, что это большой город, где до десяти, а то и больше, тысяч дворов, где есть мужская гимназия, пивоваренные и кожевенные заводы, несколько златоглавых церквей, а ещё там четыре раза в год проводят ярмарки. Вот на летнюю ярмарку они и ездили. С покупками-продажами управились быстро и к обеду уже выдвинулись обратно. На окраине, у трактира, отец остановил лошадь и стал её распрягать. Мальчик осмотрелся: с одной стороны дороги, довольно тесно друг к другу, стояли дома, а с другой бежала узенькая речка. Возле неё, на лугу, прохаживались гуси. Отец стреножил коня, отвёл пастись.
– Будь тут, – сказал он Никифору и толкнул дверь в трактир. Из открытых дверей вкусно потянуло щами и свежевыпеченным хлебом. И хотя на базаре отец купил для него большую пресную лепёшку, а квас они захватили с собой из дома, в животе заурчало так, как будто он сегодня совсем ничего не ел. Кроме соломы, сторожить на телеге было нечего, поэтому Никифор решил обогнуть приземистое здание трактира и хорошенько рассмотреть расположенную на пригорке окружённую старыми липами церковь. Её золотые купола он заметил ещё издали, но вблизи они блестели так ярко, что приходилось щурить глаза. Людей у церкви не было, створки высоких дверей были приоткрыты.
«Гляну быстренько – и назад», – решил Никифор.
Он подошёл, осторожно заглянул вовнутрь: там было прохладно и сумрачно. Света, падающего в узкие, высоко расположенные окна, хватало для полноценного освещения только центральной её части. Под иконами на напольных подсвечниках догорали свечи, пахло расплавленным воском и ладаном. Сверху, с клироса доносилось тихое песнопение, оно было монотонным, некоторые места повторялись многократно, но голоса звучали так чисто и проникновенно, так правильно сходились вместе и расходились по своим партиям, что Никифору захотелось плакать. Он давно не плакал. Последний раз, когда хоронили бабушку. Мама умерла в родах, и мальчика воспитывали отец и бабушка. Вернее, только бабушка – отец им практически не интересовался. Никифор слышал, как бабушка ругала его.
«Изверг! – говорила она отцу. – Дитё не может быть повинно в смерти матери, когда наконец ты это поймёшь?».
Отец молчал, он всегда был молчаливым, замкнутым, всегда был не прочь выпить, а когда бабушки не стало, пил часто.
В деревне, где жил Никифор, церкви не было, и на Пасхальную службу отец брал его с собой в соседнее село. Там в храме пахло горелым маслом, кислым человеческим потом и народу собиралось так много, что внизу, где стоял Никифор, дышать было совсем нечем. Длиннобородый, красноносый батюшка так громко читал молитвы, что у мальчика гудело в голове, как в улье, и хотелось только одного – поскорее домой.
«А здесь, как в раю», – подумал Никифор.
В углу, у противоположной стены он заметил худенькую старушку. Она собирала недогоревшие свечи и складывала их в коробку.
«Сейчас прогонит», – решил он, всё же медленно двигаясь вперёд. Никифор не сразу заметил, как перед ним появился батюшка.
Немолодой, высокий, в нарядном праздничном облачении, он, улыбаясь, смотрел на него. Мальчик попятился к двери.
– Что ж ты испугался? Не бойся, иди сюда, – позвал его батюшка, – скажи, нравится тебе в храме?
– Да, – собравшись с духом, ответил Никифор.
– Так не стой у двери. Проходи, помолись.
– Ему? – спросил Никифор и показал на икону, на которой был изображён Бог, с худощавым лицом и строгими глазами.
– Ему, – ответил батюшка.
– Я боюсь Его, – признался мальчик.
– Почему? – кустистые брови батюшки вопросительно приподнялись.
– А зачем Он так на меня смотрит? – Никифор потупился.
– Как так? – не понял батюшка.
– Ну, ну... строго, как будто наказать хочет, – осмелился высказать своё мнение Никифор.
– А как же Он должен смотреть? – улыбнулся батюшка. – Он же не скоморох, чтобы всё время смеяться. Он – Создатель! Он создал всё это благо: и землю, и небо, и животных, и людей – меня, тебя – всех. Он оберегает нас, научает, следит за тем, чтобы мы исполняли Его заповеди. Понял? Он как Отец всем нам. Отец тебя учит? – спросил он.
– Учит… бьёт, – Никифор приподнял рукав рубахи и показал большой костный бугор на правой руке. Он сломал её в прошлом году, когда выпивший отец, не рассчитав своей силы, толкнул его.
– Как тебя зовут? – батюшка погладил его по голове.
– Никифор.
– Отец любит тебя, и ты должен любить его, – сказал батюшка.
– Я люблю, – Мальчик говорил правду, потому что, кроме отца и старого преданного пса Буяна, любить ему было некого.
– Что ты умеешь? Грамоте обучен? – батюшка смотрел доброжелательно и ласково.
– Не обучен, умею только коров пасти, – Никифор опустил глаза, ему стало стыдно, что не оправдал надежд батюшки на его грамотность.
– Ничего, ничего, – рука священника легла на голову мальчика, – всё ещё изменится. Я в детстве тоже коров пас, а теперь вот служу Господу. Постой-ка, смотри, что у меня есть! – Он достал из складок одежды белую холщовую тряпицу, развернул её и Никифор увидел посыпанные сахаром зелёные и розовые квадратики. Пухлые, с острыми уголками, они были похожи на крохотные подушечки.
– Возьми. Это конфеты, – батюшка протянул ему три квадратика.
– Батюшка, – осмелев, вдруг сказал Никифор, – значит, всё, что создал Бог, – благо? И коровы, и собаки, и... и я?
– Да, так оно и есть – благо, – улыбнулся батюшка.
Впервые в жизни в груди у Никифора шевельнулось приятное чувство собственной значимости и сопричастности с окружающим миром. Оказывается, это Бог создал его, оказывается, он – тоже благо. Никифор положил в рот сразу все три конфеты и побежал к трактиру.
Ну вот, в своих воспоминаниях он наконец-то нашел слово, о котором ему хотелось бы подумать, представить, как оно выглядит. Это слово «благо». Значит так – оно огромное и круглое, как пасхальный пирог, и такое же тёплое. И ещё оно сладкое, как те конфеты. А пахнет от него, как в церкви – свечами, ладаном и ещё медовым пирогом, который пекла бабушка. Милая бабушка! Как живая встала она у него перед глазами. Вот он проснулся, умылся, сидит за столом, а она подает ему большой кусок пирога и говорит: «Поешь, сынок, да беги на улицу – посмотри, утро-то какое выдалось! Прямо благодать Господня!»
Во сне Никифор уронил голову на пустую котомку, пальцы его руки разжались и оранжевое стёклышко, которое умело делать окружающий мир весёлым и радостным, упало в траву.
Мирон сдёрнул с лица мешающую ему дышать тряпку, сел и уже хотел отчитать сына за то, что тот накрыл его с головой, но увидел, что Никифор спит, спит и улыбается во сне. И таким маленький и жалким показался он ему, что у Мирона защипало глаза. Он шумно вздохнул, перевернулся на живот и уткнулся лицом в пересохшую колючую траву.
Пёс Буян вдоволь напился воды. Земля у ручья была влажной и прохладной. Густой ивовый куст низко склонился, образуя шалаш. Старый пёс прилёг там и закрыл глаза.
Строптивая корова Ярка поняла, что наблюдение за ней ослабло, и уже не таясь, решительным шагом направилась в сторону огородов.
2008г.
