Источник: Бюро Постышева
Фото: postyshev.com
ДМИТРИЙ МЕЛЬНИКОВ
Родился в 1967 году в Ташкенте. Окончил филологический факультет Ташкентского государственного университета.
Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Звезда Востока», «Новый журнал», «Литературная газета», «Москва», «Плавучий мост»; творчество отмечено премиями журналов «Москва» и «Плавучий мост».
Работал литературным редактором в московских издательствах.
Автор поэтических сборников «Иди со мной», «Родная речь».
Живёт в Москве.
* * *
Есть край один на плоскости случайной,
как будто бы холодный и печальный,
всё то же небо серое над ним,
всё так же стелется по ветру дым
из труб печных, — здесь топят даже летом,
и женщина, встающая со светом,
гремит в колодце цинковым ведром,
цепь лязгает, ведро стучит о стенки,
и мальчик прожигает на коленке
газету лупой, кошка бьёт хвостом
и щурится на солнце, а потом
всё это исчезает за дождём.
Есть край один, куда душа моя
была занесена невесть откуда,
из безначальной тьмы небытия,
и этот край мне явлен был, как чудо.
А жизни смысл и вся свобода воли
на деле в том, чтоб утром выйти в поле
и видеть, как синеют васильки,
и на простор глядеть из-под руки.
* * *
Ангелы имеют вес,
и не только в горнем мире,
так же музыка небес
ночью бродит по квартире,
наклоняется к тебе,
на постели тихо спящей,
так же ты к моей судьбе
и душе моей пропащей
наклонилась, подняла,
словно бабочку за крылья,
отлепила от стекла,
и бесстрашно, без усилья
отряхнула ото сна —
сердцу девы нет закона.
Под Москвой стоит весна,
как войска Наполеона.
Не уезжай из Ниневии
1
Не уезжай из Ниневии —
здесь обретешь бессмертие,
не нарушай благолепие
нашего милосердия.
2
Лёгкой светящейся тенью тяжёлого
хищного вымаха птиц
с хрустом пронзает сплав меди и олова
жёлтые головы львиц.
3
Вечно целовать тебя — слишком мало,
страстно ревновать тебя так нелепо,
львиная охота Ашшурбанипала
с варварскою помпой уходит в небо,
звери попадают под колесницы,
гибнут под ударами длинных копий,
горизонт закатный дрожит, дымится,
на песке расходятся пятна крови,
бледною рукою стены касаясь,
ты стоишь у камня, что служит дверью,
милая, любимая, не уезжай из
междуречья нашего, межреберья,
я теперь хочу, чтобы ты узнала:
больше нет Ниневии здесь и в небе,
львиная охота Ашшурбанипала —
это лишь фигуры на барельефе,
расточились в прах все жители града,
тьма вокруг черней самой лучшей басмы,
не хочу, чтоб ты просыпалась рядом
с черепом царя в погребальной маске.
* * *
Как будто зима происходит с тобой,
и возится мышь за печною трубой,
и в сумерках кошка чихнула,
и кофта сползает со стула.
Как будто с тобой происходит зима,
как будто бы снова ты пьян без вина,
а только своею виною.
Зима управляет страною,
и водит по улицам белым полки,
и красное солнце стоит у реки,
и ветер сгоняет слезу со щеки,
и лед намерзает на глобус,
и ты забегаешь в автобус,
и видишь на стеклах морозный узор,
и слышишь сквозь дрёму пустой разговор,
и едешь куда-то навстречу судьбе,
которая так благосклонна к тебе,
что даже становится страшно,
но это не важно. Не важно.
А важно — зима собирает полки,
и то, что отёрла слезу со щеки,
как ангел, ниспосланный Богом,
и то, что дорога, дорога.
Зима с тобой
* * *
От капустного листа
и чернеющего поля —
всё знакомые места,
непонятные до боли.
Церковь, рядом магазин,
жизнь направо, смерть налево,
голые персты осин
молча указуют в небо.
Надвигается зима,
она будет дольше прежней,
снова внутренняя тьма
будет спрашивать у внешней:
Кто Ты, русский Бог живых,
и Тебе какое дело
до печали остальных,
в ком душа не уцелела?
Будут ходики стучать,
лисы бегать через реку,
снова будет Бог молчать,
отвечая человеку.
* * *
Эта женщина некрасива,
у неё некрасивые дети,
интересная жизнь,
монологи о триолете.
Что такое канцона или секстина,
октава, рондо, лимерик?
Она выходит из карантина
на тёплый песчаный берег,
она читает американцев,
по работе — русские книги,
в закатных протуберанцах
роятся чаячьи крики,
«Вылезай из воды», — говорит она сыну.
«Стоппард, конечно, новатор», —
она думает. Муж достаёт из машины
сумку-рефрижератор,
откупоривает бутылки,
режет кусками сыр,
муж у неё молодой и пылкий,
как киношный Шекспир,
жаль, он тоже покроется смертью и тленом,
впрочем, как мы с тобой,
она сушит волосы маленьким феном,
она мажет веки французским кремом
из баночки золотой.
Квартира
* * *
Ей кажется, что в дом забрался вор.
Она выходит в тёмный коридор,
идёт к двери, вздыхая еле-еле,
запахивая на ходу жакет,
мешком висящий на эфирном теле,
и тихо сквозь неё струится свет,
вещественный, как мёртвый эпителий, —
на столик, за который мне не сесть,
на выбитый паркет, на зеркала,
ей кажется, что в доме кто-то есть,
возможно, тот, кого она ждала,
и медленно она идет назад,
садится в кресло, закрывает книгу
и раскрывает синие глаза,
как самую последнюю улику.
Она жива. Читает без очков
и ждёт меня в потустороннем мире,
где смерть пугает только новичков
и дважды два, конечно, не четыре.
* * *
К горячей ладони ладонь приложу,
ты знаешь, я всё-таки это скажу,
касаемо жизни и смерти,
о том, что в закрытом конверте
идет с непроставленной датой письмо,
о том, что, конечно, всё кончится, но
останутся примулы эти,
и будет ромашку и сизый осот
над местом, где мертвый мой голос живет,
качать ветерок на рассвете.
Ты помнишь ту церковь с Матроной в стене?
Лебяжьим крылом на заросшем холме
она над полями парила.
Ты помнишь, что ты говорила?
О том, что в тумане не видно креста,
о том, что от стенки идёт теплота,
о том, что нас точно услышит
вот эта, которая дышит,
уставшая женщина с кротким лицом,
одетая в бедную ризу.
И вечный покой окружал нас кольцом,
и голубь ходил по карнизу.
* * *
Нарисуй, дружок, голубое небо,
там, где пасха мёртвых под снегом белым,
где свернулся ёжиком деда Глеба,
и бабуля Маша совсем истлела.
Нарисуй, дружок, на заборе горе,
на заборе горе в пределах стужи,
это ничего, что слеза во взоре,
если не заплакать — гораздо хуже.
Напиши, дружок, на своей печали,
как они живые тебя встречали,
как они на солнышке летнем грелись
под широколиственный мерный шелест,
как он гладил ей бронзовые руки,
как он говорил ей: «Моя Маруся»,
как все пела бабушка: «Летят утки…»
Будь оно всё проклято, и два гуся.
* * *
Дом, где я жил, так быстро умер, что
я не успел забрать из неотложки
ни письма, ни винтажное пальто,
ни наши мельхиоровые ложки.
Теперь, в своём трёхкомнатном шале
вплывая в чёрный космос без оглядки,
ты не услышишь, как стучит реле
моей необесточенной сетчатки.
Ты не увидишь, ибо далеко,
как падают посмертные сирени
на мальчика в малиновом трико
растянутом и грязном на коленях.
Мне будут сниться цифровые сны,
зашарпленные тучи небосвода,
Москва ещё до ядерной зимы,
какие-то морлоки в переходах,
когда же мой закончится ночлег,
когда меня достанут из-под снега
при поцелуях новой Хины Члек —
пусть рамка увлажняемая века
пройдёт зелёным лазерным лучом
по барельефам станции Динамо,
где мальчик с алебастровым мячом
и девушка, похожая на маму.
* * *
Я выйду на Ордынке, где асфальт
за двести лет поднялся аж до стёкол,
и свежая над ним шумит листва.
Скажи, тебе в раю не одиноко?
Я выйду на Ордынке, я сойду,
достаточно межзвёздных перелётов,
и женщину красивую найду,
пускай стоит у почты, ждёт кого-то,
как ты меня ждала две сотни лет
назад, потом бежала мне навстречу,
пятнистый, хищный и горячий свет
ложился на лицо твоё и плечи.
Я тоже свет, я лиственная дрожь,
я знойный ветер над Большой Ордынкой
Как ты в раю без грешника живёшь,
который был твоею половинкой?
Мне скушно во Вселенной, я хочу
на угол, к почте, где автомобили,
и чёрный жук ползёт по кирпичу,
с изогнутым, как серп, надкрыльем.
Девушку найду
* * *
В стране глухих, где я искал тебя
к холодному дыханию дождя
примешивались хна и купорос.
По нервным окончаниям берёз
шёл слабый ток, и в темноте они
сияли, как болотные огни.
В стране глухих, где значим только жест,
с колен вставая, вольные созвездья,
все шли и шли из наших гиблых мест,
цепляя за распятые деревья,
за старую огромную ветлу,
в стране глухих, где ваткой на иглу
надёрнуто замерзшее пространство,
кричать слова заветные во мглу —
бессмысленная гордость и упрямство.
Но если ты найдёшься, то сквозь смерть
увидишь в тёмном зеркале старинном,
как медленно горят с тяжёлым дымом
мой слова, легчайшие, как нефть.
* * *
Если я умру —
ты будешь меня любить?
Если я уйду —
ты сможешь меня забыть?
Если я усну —
просто прижмись ко мне,
чтобы на войну
я не ушёл во сне.
Ночью город мой
чистый засыпал снег —
это русский Ной
построил для нас ковчег,
чтобы нас спасти —
лишь одному ему
ведомы пути
в волшебную тишину.
* * *
Мать остаётся молодой,
до самой смерти остаётся,
как будто музыка, с тобой,
как хорошо, что светит солнце
в бездонной памяти моей,
где вечно двадцать восемь ей,
вот мама в сад выходит или
чего-то пишет за столом,
или печёт, и целый дом
наполнен запахом ванили,
с черёмухи сдувает цвет
куда-то за пределы рая,
и я живу, ещё не зная,
что времени и смерти нет.
* * *
Снег загоняет мальчика домой
и бабочки, кружась в порывах ветра,
бесхитростно становятся зимой,
которая на самом деле лето.
Снег загоняет мальчика в тепло,
он дремлет в мокрой куртке на ватине.
Бог открывает заднее стекло
в своём невероятном лимузине
и мальчик видит бархатный салон,
огромную прозрачную торпеду,
спидометр, пылающий огнём,
где первое деленье — скорость света,
руль из слоновой кости, и в замке
ключи от обитаемой Вселенной,
и бабочку у Бога на руке
торжественной, живой и незабвенной,
Жизнь убывает. Прибывает снег,
летящий на бетонные панели,
и темнота, которая для всех,
и небо как прообраз колыбели.
* * *
Всё прошло, осталась ты.
Просто белые дороги.
Просто белые цветы.
Просто музыка в итоге.
Ветер, воющий в трубе,
дом, прокуренный под утро,
изменения в судьбе,
незаметные как будто.
Поле, дерево, сорока.
Ты, которую любил.
Всё прошло. Осталось много,
много больше, чем просил.
Белые цветы
