Часть 4. Победное шествие зверя от земли. Разрушение: Удерживающий зверолов (продолжение)
Постигшая Российскую Империю в царствование Александра II фронтальная либерализация сословного и хозяйственного строя, состоявшая отнюдь не в «возвышении достоинства личности» с «утверждением её законных прав и свобод», но, согласно своему изначальному тамплиерско-масонскому замыслу человекобожного Ренессанса, в разрушении целостного и иерархического государственно-семейного уклада, основанного на христианских духовных целях и смыслах бытия, с замещением его социальным рынком с отчужденными индивидами и классами, борющимися друг с другом за свои узкие интересы (уравнивание которых с духовными предопределяло возвышение общественного влияния и могущества людей плотскѝх, служащих своим прихотям и похотям), - подготавливала революционную почву («материальный базис») под одновременную либерализацию и строя внутренней, духовно-психологической, жизни народа Третьего Рима. Духовно цель двух этих либерализаций, скрытая от ряда их участников (в том числе и самого царя), была единой: обратить русский народ-богоносец и братские ему народы, соединённые с ним в семью священным державным союзом, водимые Божьей волей и созидаемые в богочеловеческий организм Церкви (и Церковью), в погруженный в чувственность, прельщённый идолами рационализма (самолюбованием и ненасыщаемым устройством земного комфорта), живущий по своим прихотям человекобожный «обыкновенный европейский народ» (точнее уже, скопище национальностей), - лёгкий для окончательного развращения «зверем из земли» и покорения «зверем из моря». Соответственно,преобразования церковной жизни, образования, суда, цензуры, печати вместо раскрепощения творческих созидательных сил народа, как они замышлялись, превращались захватившими вожжи реформаторами и превратились в раскрепостителей разрушительных революционных энергий и движущих ими идеологических течений антропоцентрической триады либерализма-коммунизма-национализма, совокупно нацеленных на свержение православного Двуглавого Орла.
Какими бы определяющими ни казались бурные события в «социальной сфере», не говоря уже о «первичности» сословно-экономического базиса, умышленно мистифицированного марксистской квазирелигиозной теорией (за которой стояли высшие жрецы Талмуда), но именно изменения в церковной жизни Империи имели решающее влияние на общий ход дел - борьбы сил шествующего «зверя от земли» и удерживающих его сил зверолова, начинающейся и завершающейся не в кабинетах, на площадях и рынках, а в сердцах людей. В духе «Великих реформ» Церковь получила «невиданную свободу действий», которую так славят российские либералы (в особенности в рясах), - только «свобода» эта оказалась не государственно обеспеченной возможностью всенародного донесения Слова Божьего во вдумчивой тишине, как в «сумрачные эпохи», а нарастающей безнадзорностью действия священства и сотрудников церковных ведомств, а также «равной» конкуренцией с лукавой, обольстительной и оглушающе шумной хилиастической пропагандой «рая на земле» в разных его разворотах. Ничего хорошего для Церкви и русского народа это не принесло (как и в периоды такой эмансипации в истории Византийской Империи, становившиеся периодами расцвета ересей, которые потом приходилось преодолевать царским и святительскими жезлами), несмотря даже на то, что обер-прокуроры александровского периода были людьми на редкость благочестивыми. В Церковь начался приток светского духа, идей и обычаев, а сам церковный голос Истины начал тонуть во взбунтовавшемся вокруг и всё менее обуздываемом океане страстей и чаяний дальнейших, ещё более радикальных либеральных трансформаций.
На большую смуту было обречено само духовное сословие, с входа и выхода из которого снимались все ограничения. Преодоление заимствованной в петровскую эпоху на Западе кастовой замкнутости священства по католическим лекалам, действительно, было оправданным, но, как и в остальном, либеральное «преодоление замкнутости» перешло в преодоление самой сословности: вместо дополнения священнических династий (и с опорой на них) благочестивыми выходцами из других сословий, семинарии и приходы (особенно в крупных городах) стали открываться для разночинной интеллигенции, выходцы из которой зачастую желали не служить Церкви, а учить и даже перестраивать Её, или попросту искали там карьеры. Тем более, что именно в период реформ было произведено весомое увеличение государственного финансирования, которое, в атмосфере всё искажающего либерализма, самой Церкви на пользу не пошло: более того, число приходов и священников после реформы сократилось впервые в истории мирного времени православной русской истории, да ещё и при бурном росте населения. Несложно догадаться (тем более, что тот же дух мы наблюдаем и в нынешнюю постсоветскую «свободную» эпоху), что эта «оптимизация» сопровождалось концентрацией финансов в «благородных» приходах с общим их имущественным расслоением и стремлением появившихся священников-бизнесменов (приветствуемых в кругах либеральных чиновников), холодных к духовному просвещению народа, сокращать «неприбыльные» приходы. Тому же служило и очередное благое начинание в виде попытки укрепления церковной соборности (в едином духе с учреждением земств) с учреждением церковных советов и самостоятельности управления в епархиях:демократический дух реформ самостоятельность на местах (прежде всего, в губернских центрах) стал постепенно превращать в самоуправство, а совещательность - в голосование. В то же время прекрасная идея введения архиереев в Госсовет (по сути, восстановление древнерусского думского порядка православной Державы) была успешно провалена, ибо не соответствовала «прогрессивному духу свободы» столичных «кулинаров».
Содержательная же часть церковного просвещения претерпело в это время самые тяжёлые потрясения, которые, вероятно, стали самым главным залогом будущей катастрофы. Именно в это время духовное образование начинает подвергаться разлагающему светскому влиянию и богословскому искажению,порождая не только неблагочестие, но и немыслимое доселе неверие и даже революционность среди семинаристов и будущих священников, о чем грозно предупреждали великие святители второй половиныXIX века Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник. И снова этому послужило либеральное извращение мудрого в себе замысла по повышению общей образованности священства и сближению церковного и мирского образования (над которым, заметим, неустанно трудились государи и государственники с самого начала XIX века): вместо приближения второго к первому началось обратное движение. Изучение мирских наук в духовных семинариях и особенно академиях имело бы величайшее мессианское значение - в случае их глубинного осмысления в свете Священного Писания и Предания - для созерцания Божьей Премудрости в земном мироустройстве, для утверждения целостности мировосприятия народа (особенно высшего сословия) и, благодаря этому, как для его устойчивости к материалистическому мировоззрению Запада и западной цивилизации масонского «Просвещения», так и для истинного Просвещения самой Европы, задыхающейся от зловоний масонского зверя и парализованной нарастающим хаосом. Однако реформаторов-то как раз беспокоило не эта священная миссия, но внесение в Церковь «достижений прогресса», а также «усиление социальных лифтов» для детей священников и выпускников семинарий с возможностью их дальнейшего поступления в университеты (наравне с гимназистами) и работы в мирских учреждениях. В итоге, вместо трудов по богословскому осмыслению и истолкованию мирских научных знаний (не исполненных и поныне) с соответствующим преобразованием образовательных программ, провозвестниками иларионовского «Болонского процесса в Церкви» XIX века производился простой перенос в них части гимназических курсов, «свободно» наполнявшихся в этом самое время всевозможными порождениями западного просвещенческого вольнодумства. Духовные академии так и вообще подпали под общую гребёнку университетской реформы, заражаясь её общим для реформ духом мании выборов как панацеи: для них предусматривалась автономия с выборностью ректоров и профессоров, означавшую неканоническую независимость от епископов и их (пусть и ограниченного) собора в лице Святейшего Синода.
Такое торжество вольнодумства в духовном образовании приводило молодое и особенно городское священство, а за ним - и ищущих Бога мирян (опять же, прежде всего, аристократию и зарождающуюся в городе интеллигенцию) - к увлечению чтением «духовных трудов» западных религиозных философов (в том числе, католических «святых» типа Франциски Ассизского), которых упомянутые святители именовали не иначе как бесноватыми или пребывающими в прелести, а вскоре - и откровенных светских пропагандистов гуманистического переустройства мира на материалистических началах (типичной жертвой таковых стал, например, семинарист Иосиф Джугашвили). Однако ядром этого вольнодумства стал не «Капитал» Маркса и даже не «Происхождение видов» Дарвина, а, к вящему восторгу их вдохновителя дьявола, книга, лучшим знатоком текста которой он на земле и является, - Библия. И неудивительно, ибо либерализм как идеология, изобретённая у самого небесного Престола Денницей в день своего падения, небезуспешно стремится извратить не только всякое божественное благоустановление, но и саму святыню (и её - более всего).
Необузданный порыв «вольного дыхания», раздуваемый злоумышленными разрушителями из церкви масонского «зверя из земли», поспешил преодолеть «удушение» николаевской эпохи возобновлением Российского библейского общества. Перевод Священного Писания на русский язык (в дополнение к церковно-славянскому) и возбуждение желания его изучения имело (и имеет) под собой двойственную основу - одновременно неся великое благо просвещения и большое искушение его искаженного восприятия немощным (но самоуверенным) умом. Спасение от этого искушения - в точном переводе Писания духоносными богословами и изучение под водительством духовных лиц и паче - Святых Отцов. Это спасение в целом удалось в никольскую эпоху, когда действовала строгая цензура, а перевод Нового Завета, начавшийся с создания Библейского общества при масонском обер-прокуроре князе А.Голицыне, был взят под опеку святителем Филаретом и ограждён им от всяких талмудическо-протестантских искажений. Однако сразу после преставления святителей Филарета и Игнатия, двух столпов правоверия Третьего Рима, в один 1867 год, положивший начало отсчёту последних 50 лет его стояния, возрожденное перед тем Библейское общество обрушило всю свою прыть на перевод Ветхого Завета, совершив его не с чтимой Святыми Отцами Септуагинты, переведённой на греческий древнееврейскими мудрецами во главе с праведным Симеоном Богоприимцем, ни с сáмой богомудренной церковнославянской Библии, написанной уже христианскими равноапостольными святыми Кириллом и Мефодием, но с так называемых «Масоретских текстов», бывших ничем иным, как иудейским Танахом - переработкой Ветхого Завета под нужды Талмуда фарисеями-раввинами первого тысячелетия христианской эры, завершённой к X веку масоретом Мойше Бен Ашером.
Эти лишённые благодати переписи, переводом которых с иврита на латынь (известном как Вульгата) из глубины веков пользовалась церковь Запада (не без помощи чего превратившаяся в Новозаветную блудницу) и сугубо Мартин Лютер, положенные в основу русского перевода «Ветхого Завета» (используемого русским народом по сей самый день), были насыщены обильными искажениями и изъятием целых книг (так называемых, «второканонических», цитаты из которых по церковному уставу читаются на богослужениях). Главный их смысл заключался в изменении или полном изъятии тех мест Священного Писания, которые бы яснее всего возвещали о пришествии Христовом и Новом Завете, соответственно, обличая отвержение их иудеями, а также сам Талмуд и его «нравоучение» (достаточно указать на нелицемерность исповедания веры и готовность к мученичеству за Истину святыми Маккавеями). К безрассудному увлечению этим убийственным «огнём чуждым» Надава и Авиуда (Чис.3:4) вело дурное - в тамплиеро-розенкрейцерском духе - искательство «древних утраченных истин» (и «скрытых тайн») с пренебрежением к вневременным духовным авторитетам, которое является таким же пароксизмом либерального духа, царившим в александровскую эпоху эмансипации, как и вера в «прогресс», «отсталость прошлого» и право «исправлять» святых - за тем и другим (как и за самим Талмудом и всей талмудическо-масонской цивилизацией Запада) стоит не что иное, но самонадеянная вера в свой ум как «способный» и «достойный» отличить истину от лжи. Самонадеянность Библейского общества быстро дошло до безумия: составление Синодального перевода было вручено непосредственно еврейским талмудистам из числа «перешедших в православие» раввинов Иосифу Хвольсону и Василию Левисону (вкупе с русскими гебраистами), не оставлявших, подобно А.Меню, активную борьбу против «кровавого навета» «христианского антисемитизма». Характерно, что этими же составителями «Синодального перевода» вскоре по поручению «Британского библейского общества», управляемого дано-масонами Лондона, был осуществлен перевод на русский язык напрямую Танаха, именуемого для введения в заблуждение «еврейской Библией», которым также усиленно занимались за рубежом талмудисты Арон Пумпянский, Л.Мандельштам, И..Штейнберг, И.Гордон, И.Гернштейн, Л.Леванда. В саму Российскую Империю такой «Ветхий Завет» активно запускался через типографии неизменно революционных Варшавы и Вильны.
«Достижения» Российского библейского общества (ревнителей Танаха) вкупе с «новым духовным образованием», «религиозными поисками» и общим подъемом духа (и пропаганды) непокорства царским и церковным властям - гейзером из-под земли выплеснули на Россию потоки штундизма - протестантского околоцерковного движения, имевшего на своих знамёнах жажду изучения Библии и личного «благочестия», но в действительности заключающегося в отвержении её понимания в свете Священного Предания и отвержения церковной жизни по святоотеческим уставам и самой Церкви (включая священство, таинства, почитание святых, богослужений) под видом «возвращения к апостольским общинам». Если в XVIII веке, в годы раннего Александра I и масонского обер-прокурора А.Голицына фактический штундизм обуял праздную и дышавшую французско-германским «Просвещением» часть столичной верхушки, то ныне штундизм уже номинальный захватил самые крестьянские слои. Двигаясь из украинских губерний, насыщенных еврейским населением, штундизм перекинулся на всю Россию (характерно, что никогда не удавалось установить зачинателей в той или иной местности штундистского культа), при этом происходило его быстрое сближение с родственными с ним по духу и учению сектами баптистов и молокан (что неудивительно, ибо все они с незначительными особенностями повторяли «откровения» древней первосекты жидовствующих XV-XVIвв.). Со встречного направления с середины 1870-х штундизм начал захватывать и столичную знать - через британского «миссионера» барона Редстока. Из его кружков вылилось движение евангелистов-пашковцев,которое также вскоре слилось с баптистами. Как полагается, к каждому был подобран свой подход: если среди крестьян акцент делался на личное благочестие, то среди аристократии, естественно, процветало «глубокое понимание Библии» без Церкви - возбудившее к началу XX движение религиозно-философского искательства среди дворян и разночинной интеллигенции. Вторая волна такого искательства была обрушена на Русь при прилежном участии англо-саксонских спецслужб уже в наши дни - в канун и сразу после крушения советской власти и СССР.
За внешним религиозным ревнительством штундизма скрывался глубоко революционный дух «освобождённого» от церковного окормления ума и разгорячённого страстями сердца. Отметим, что штундистскому «благочестию» (как и всем его предшественникам и соратникам) совершенно чуждым было монашество с его подлинной аскезой, равно как и само монашество - этот свет миру и сердце Святой Руси и Третьего Рима - оставалось безразличным к «духовным порывам» искателей внецерковной «истины» и «подвижничества». Талмудический дух штундо-баптизма, будучи наложенным на русское правдоискательство и горячую религиозность, был нанизан на своё чёрное копьё бездушной масонской элитой и помимо воли рядовых его носителей успешно использован ей для нанесения удара в сердце Руси путём увода их в помрачающую ум религиозную прелесть и превращения в источник непокорства и бунтарства (с требованием безусловного равенства и свобод как якобы квинтэссенции «учения Иисуса»), закончившегося в начале XX века массовым религиозно-припадочным напяливанием на себя красных бантов и брожением в уличных демонстрациях. В этом строю мы легко обнаружим и старообрядцев, с которых в эпоху «Великих реформ» был совершенно справедливо снят ряд гражданско-правовых ущемлений (противоречащих христианской терпимости к инаковерующим и лишь поддерживавших раскол ложным мученичеством), но одновременно и предоставлена свобода соблазнительного распространения своих идей, - что вкупе совсем не смягчило их двухвековой дух противления Церкви и Царству и не воспрепятствовало немалому вкладу в поднимающуюся волну либерально-революционных брожений.
В единую сеть обольщения и мятежа, которой улавливал русский народ предвечный либерал и революционер и служащая ему масонская церковь «зверя из земли», свивался вместе с религиозным штундизмом штундизм светский - поощряемый очередными «Великими реформами» - образовательной и цензурной, - нацеленными не на ограждение российских умов от изощрившихся стрел западного рационализма (порождаемого масонским «Просвещением») и на их богословское возвышение для служения Богу, но на снятие препятствий для приобщения к плодам этого самого «Просвещения» (то есть, щита от этих стрел). Светский штундизм имел с религиозным единый принцип (сам по себе религиозный, лежащий в основе розенкрейцерской эпохи западного Ренессанса): добыча «знаний» о бытии (соответственно, внешнем и внутреннем) и освоение их на практике в независимости от церковно-духовного созерцания и руководства.Общим девизом университетской реформы, проведённой министром народного просвещения А.Головниным, стала идея вольности. Безусловно, и в этой области имелись основания для преобразований - дополнения чиновничьей иерархии совещательностью (в разработке программ, самоуправлении), сплочения преподавателей и студентов. Однако и здесь патриархальная соборность, имеющая образ в семье, была подменена бесчинной демократией и вольнодумством, олицетворенной новым Университетским уставом 1863 года. Для его составления министр не нашёл ничего более умного, как отправить вначале проект Устава, а затем и, как бы повторяя судьбоносное петровское посольство, делегацию чиновников и, наконец, молодых преподавателей (для «повышения квалификации») в самое революционное сердце революционного логова «зверя из земли» - в университеты Великобритании, Франции, Швейцарии и Германии, давно заменившие для европейских умов храмы. Скоротечно проведённая работа «облагодетельствовала» Россию организацией высшего образования по строгому эталону католических университетов, двигателей европейского Ренессанса и современного Болонского процесса: с предельной автономией университетов (министерские попечители учебных округов не имели права вмешиваться в их внутреннюю жизнь и в содержание учебных программ), выборностью ректоров и всех высших должностей, включая деканов (советами факультетов), правом выписывать печатные издания из-за границы в обход всякой цензуры. Университеты превращались в самые что ни на есть конституционные государства (в самодержавном государстве) со своими парламентами (Собраниями), правительствами (Советами) и даже судами.
Плоды прогрессивного креатива не заставили себя долго ждать: в университетах молниеносно образовалисьгнёзда взращивания разночинной интеллигенции, основу которой составляли дети освобожденного от всех послушаний дворянства, устремившиеся в «храмы знаний» не для подготовки к определенному государственному и церковному служению, а для получения отвлечённой «образованности» по европейскому образцу с дальнейшей «общечеловеческой миссией» приобщения народа к «Просвещению». Быстрый рост вольнодумства, западного материалистическо-гуманистического мировоззрения и революционности среди и доселе слабо устойчивого к модным веяниям и громким словам студенчества превратил творения незабвенного графа С.Уварова в фабрики по производству нигилистов базаровых и верховенских (ближайшим другом нового министра как раз и был И.С.Тургенев, эмигрант-западник и сподвижник Герцена). Рефреном к «новым университетам» зазвучало развернувшееся движение женщин по борьбе за введение неслыханного доселе женского высшего образования, что высвечивало складывающуюся плачевную картину «женского вопроса», когда русские женщины крупных городов и поместий начали выпадать из своего векового церковно-семейного призвания (матери, хранительницы очага, богомолицы, благотворительницы) и уклада жизни, заменяя его исканием себе занятия в несвойственных областях. Большинство из возглавлявших движение женщин стали впоследствии участницами революционного народовольчества и суфражизма. Сопротивление этому движению, начатое в области образования отрезвленными к тому времени царскими властями, было встречено бурным потоком очумевших барышень в заграничные ВУЗы, что несло в себе ещё большую угрозу «бабьего бунта» и понудило правительство к открытию в крупнейших городах Империи «высших женских курсов», которые и превратились в один из надёжнейших революционных резервуаров - в силу женской (близкой к юношеской) склонности к самозабвенной и не подлежащей переосмыслению отдаче себя единожды принятой идее (не женского ума) или её пламенным рыцарям.
Быстрота проявления последствий реформ в области образования превратили его и в область самых ранних вразумлений: именно отсюда началась заря «реакционных» (то есть, охранительных) великих преобразований будущего царства. С министерства народного просвещения началось и прощание с либеральными реформаторами: с назначением на должность министра и по совместительству обер-прокурора Синода графа Дмитрия Толстого (одного из столпов будущего великого царствования Александра III) стало возвращаться понимание мудрости «тёмных» предков, различавшей «храмы науки» от храмов Божьих и не превращавших получение знаний о земном мире (нагруженных рационалистическо-материалистическими концептуализациями) в высшую самоцель человеческого бытия. Первоочередное внимание министр с опорой на своих соратников, знаменитых профессоров-охранителей М.Каткова, П.Леонтьева и А.Георгиевского, приковал к среднему образованию, в которой либеральная «всесословность» выливалась в вавилонское смешение и, как следствие, столпотворение неподготовленных умов, вкушающих «вместо молока твёрдую пищу» (Евр.5:12) умозрительного знания.
Проводимое восстановление сословности образования (вызывающее рычание у либералов и коммунистов) вовсе не означало отказ от его всеобщности, но разделяло его на хозяйственно-ориентированное (училища для, по преимуществу, низших слоёв) и двухступенчатое теоретическое, в котором высшее университетское предварялось обязательным классическо-гимназическим (преимущественно для дворянства) с усложнением программы и господством математики и языков как средства строгого дисциплинирования ума, ненавистного слугам масонского зверя и «Просвещения», ограждающего его от мечтательности, поверхностности мышления и лёгкого обольщения отвлеченными иезуитскими манипуляциями (повивальных бабок нигилизма и либерально-революционной идеологии). Этому также всячески способствовало максимальное ограничение поездок студентов в европейские университеты, введение полицейского призора в ВУЗах и передача заведования народными школами духовенству. Иерархическое всесословное образование (вместо «безграничного просвещения») препятствовало уничтожению простоты народной мысли и одновременно создавало применение умиравшему дворянству в учености в качестве мыслящего сословия. Завершённая уже при государе Александре III, данное устройство народного образования породило величайшие в истории умы ученых-естествознателей, сочетавших изобретательность с глубокой верой и богословским созерцанием своей области познания (упомянем лишь имена И.Павлова, И.Сеченова, А.Попова, И.Сикорского, святителя Луки Войно-Ясенецкого), на которых стояла русская наука вплоть до конца сталинской эпохи.
Неприступной пока вершиной для «зверя из земли» и вдохновлённых им либеральных реформаторов оставалась государственная цензура, снятие которой перед лицом могучего врага сродни крушению плотины мгновенно утопило бы Россию в искусной лжи, ложных мудрованиях и революционной игре на чувственности - духовно и политически. Однако подточить цензурной реформой 1865 года удалось и её.Упивавшийся вольнодумством и не покидавший духом Франции и Швейцарии министр Головнин сбросил с министерства народного просвещения вместе с университетами и цензуру - в министерство внутренних дел, - тем самым ограждая русский ум лишь от прямых радикальных призывов, но не от многочисленных тонких неоязыческих идей позитивизма, материализма, эволюционизма, антропоцентризма, кующих отвращение от Бога и покорение пресмыкающемуся по земле зверю-змию изнутри. Новый Цензурный устав, описывавший сущность и предмет цензуры в христианском государстве (Церковь, самодержавие, добрые нравы и личное достоинство), был лишён раздела об указанных ложных философиях, а также основанной на ней идеологии либерализма и рыночного капитализма как её экономической «ипостаси». Столичные периодические и научные издания освобождались от предварительной цензуры («карательная цензура» же в виде штрафов и приостановок выхода уж точно не могла напугать международный звериный орден), зажигая «зелёный свет» перед либеральной печатью, ведомой её рупором «Вестником Европы». Указана была угроза одного лишь коммунизма, под который можно было подвести всякую критику частно-капиталистического строя и постреформенной жизни России, а также заботу о простом народе (чем с удовольствием и пользовались социалисты в разжигании ненависти к «буржуазному режиму эксплуататоров»). Под такую цензурную идеологию часто и попадали, критиковавшие либерально-рыночные порядки охранители-славянофилы (начавшие с середины 1850-х выпускать свои периодические издания и создавать славянские комитеты), - истинные радетели простого народа, справедливости и построения русско-славянского мира на началах, противоположных германской цивилизации (с англо-саксонским и иудейским ядром), как раз и породившей из себя указанные «философии», заразив ими и их духом Россию в петровскую эпоху.
Созерцая плоды новаторства - не только цензурного (даже претерпевшего ограничения в 1870-е), но и всех «Великих реформ» - столп Святой Руси и Третьего Рима святитель Феофан Затворник через год после гибели императора Александра II провозглашал, одновременно вынося приговор Святого Духа всей либеральной доктрине «свободного общества»: «Как шла французская революция? Сначала распространились материалистические воззрения. Они пошатнули и христианские и общерелигиозные убеждения. Пошло повальное неверие: Бога нет; человек - ком грязи; за гробом нечего ждать. Несмотря, однако, на то, что ком грязи можно бы всем топтать, у них выходило: Не замай! Не тронь! Дай свободу! И дали!... Что у нас?! У нас материалистические воззрения всё более и более приобретают вес и обобщаются. Силы ещё не взяли, а берут. Неверие и безнравственность тоже расширяются. Требование свободы и самоуправства - выражается свободно... Материальные воззрения чрез школы распространяются. Лапласовская теория самообразования мира с прибавкою Дарвиновских бредней идет в уроках... Выходит, что и мы на пути к революции. Как же быть? Надо - свободу замыслов пресечь - зажать рот журналистам и газетчикам. Неверие объявить государственным преступлением, материальные воззрения запретить под смертною казнью». Вскоре святитель был услышан.
Если духовно-образовательный корпус «Великих реформ» запускал брожение и помрачение умов, ввергая их в антихристианское вольнодумство «зверя из земли», сводящееся к плотскому мудрованию о высоких понятиях и сущностях, желанию революционного переустройства мира, а сословно-хозяйственный корпус реформ создавал общественно-эконмическую почву для возмущений (как богатых, так и бедных), переходящих под воздействием указанного вольнодумства в революционные движения, то представленная в Судебном уставе 1864 года судебная реформа снимала с них узду.
Замысел преобразований, как и в прочем, был благой и мудрый - всеобщее торжество правосудия как, несомненно, одна из главных божественных Заповедей, поддержку в исполнении которой немощной человеческой совести (пусть и крепчайшей у русского народа) и должен нести суд и его органы. Бюрократизированный в XVIII веке на германский манер судебный процесс, погружавшийся в волокиту из-за многоступенчатости, осуществлявшийся через безличное рассмотрение письменных документов, формализованный до лишения судьи права волевого суда, требовал (и особенно в русском мире) оживотворения, возвышения в суде участия личной совести судьи и поиска и торжества духа правды, а не буквы закона. Необходимо было преодоление непрофессионализма стихийно выборного корпуса судей и сопутствующей ему зависимости судей от чиновников исполнительной власти, как правило, готовивших для них решения, - при этом не разрывая с ней единства, порождая «независимостью» ещё большую коррупцию, и не отказываясь от выборности судей, основанной на их личном авторитете среди своих сословий. При огромной трудоёмкости судебная служба отличалась мизерными окладами (без сословной повинности к ней дворян), провоцируя беспечность и коррупцию. Крупным пережитком западного прельщения был сословный суд, устанавливавший разные подходы к людям высших и низших сословий: суду земному как образу Суда Божия подобало в Третьем Риме быть всесословным и равным (в отличии от либерального равенства прав, голосов, мнений и даже вероисповеданий, также самих сословий, полов, возрастов). Следствие в суде правды подобало осуществлять самому суду, имея полицейское следствие в услужении, а не в качестве толкователя и самого судьи. Наконец, сам суд из закрытого должен был стать открытым и гласным, что при прочих мерах только защищало бы судью от внешнего давления (со стороны как недобросовестных чиновников, так и почитаемого либералами непогрешимым «гражданского общества»). Многочисленные же малозначительные нарушения подлежали передаче мировым судьям с общей нацеленностью на приведения тяжб между христианами к мировому соглашению.
И именно таков и был проект главы II отделения императорской канцелярии Д.Н.Блудова из числа доставшихся Александру II в наследство от отца стражей Империи. Однако либеральный дух реформ и здесь окучил здоровые ростки и открывал двери преисподней. Реформа была передана в руки либералам В.Буткову и С.Зарудному, сторонникам копирования западной судебной системы и радикального её внедрения в России, которые и разбавили её соответствующими началами. Их страстная деятельность по полному переустройству и отвлеченному законотворчеству (с написанием многотомных фолиантов) очень напоминала резвость молодого А.Сперанского на заре царствования Александра I. Введённый в духе реформ - наряду с мировым (разработанным еще при Д.Блудове) - вместо всесословного (но разделённого по сословиям) безсословный суд, вкупе с полным отделением суда от правительственно-губернаторской власти и упразднением выборности судей, разрушали патриархальное доверие в суде Третьего Рима, открывая в нём двери для юридической конкуренции (а значит, власти более успешных и влиятельных) вместо правосудия. Таков и был либеральный умысел - уже созданное при Д.Блудове судебное следствие заменялось судебной конкуренцией: на место следовательскому изысканию под ведением судьи происходилопротивостояние прокурора и адвоката (учреждённых реформой), цель которых по определению - не установление правды и свершение правосудия, а исполнение требования заказчика и победа в «судебной игре». Игровой характер приобретало и само «правосудие» - творимое простым большинством голосов коллегий судей - назначаемых правительством в отрыве от местного населения, но совершенно независимых от него и несменяемых. Впервые в истории прямой судебной власти лишался сам государь - царь и помазанник Божий, которому Бог и вручил высший на земле суд.
Однако самый большой удар по правосудию и охранению православной державы Двуглавого Орла законом от революционных вихрей стало введение в угаре «битвы за независимость от власти» судов присяжных по уголовным преступлениям. Если в дореформенных судах, подведомственных министерству юстиции, могло произойти судилище над неугодным человеком, что как раз гласностью и предотвращалось (а прежде - движением судебных дел вверх до Сената), то суд присяжных превращался в судилище над правосудием. И превращался не случайно, а по необходимости. Прежде всего, суд по своей духовной природе требует глубокой теоретической и психологической подготовки судьи, не говоря уже о самом судебном опыте, суд присяжных же здесь выступал апофеозом демократической профанации в силу как отсутствия у «судей» правовых знаний и опыта толкования, так и податливостью простодушных присяжных к воздействию на чувства. Но, сверх того, праведный суд носит священный характер (как власть), требуя от судьи особой судебной чести (желательно наследственно подкреплённой или, при выборном выдвижении, личностно-авторитетной) с соответствующим благоговением и доверием к его власти народа, готовностью судьи к самым тяжёлым решениям. И невозможно представить себе здесь большую десакрализацию и попрание авторитета суда, нежели суд присяжный, что подкрепляется самой процедурой принятия решений голосованием и вычислением большинства голосов (как в парламенте) и неподсудностью (безапелляционностью) данных решений. Эта теоретическая и духовная профанация отражалась и в душе самих присяжных, не готовых брать на себя ответственность суда над своим ближним, как и предписано Заповедью (Мф.7:1), и особенно бремя тяжёлых приговоров. Как следствие, суды присяжных, особенно часто применявшиеся в отношении политических дел, оказались едва ли не адвокатами дьявола: апогеем их «милосердия к несчастным молодым людям» (по истине, безволия) стал вызвавший восторг всего либерального класса России (во главе с масонской верхушкой) и западной прессы оправдательный приговор террористке Вере Засулич, публично стрелявшей в петербургского градоначальника. Вместе с рядом подобных приговоров данное решение суда присяжных фактически выдавало индульгенцию бандитам и террористам (как правило, молодым) на безнаказанный террор и разбой, который прикрывался перед жалостными «судьями» «заблуждениями юношеского максимализма» или даже «страданием за искренние убеждения».
Дмитрий Куницкий
