Последнее интервью профессора М.М. Дунаева
Этот текст публиковали 10 лет назад, когда страна провожала А.И. Солженицына. Спустя месяц после кончины Александра Исаевича ушёл из жизни профессор МДА Михаил Михайлович Дунаев.
Интервью о творчестве нашего великого современника стало последней прижизненной публикацией церковного труженика...
Михаил Дунаев: Солженицын
был, по сути, первооткрывателем тюремной, лагерной темы. Для того,
чтобы полно раскрыть эту тему, должно быть соединение двух начал:
великий писатель должен оказаться на каторге. Это произошло в XIX веке с
Достоевским и в XX веке с Солженицыным. Так гениально раскрыть эту тему
не смог никто: я бы даже Шаламова не поставил рядом, потому что он
слишком односторонен. Отличие Солженицына от Шаламова как раз в том, что
он пытался дать и духовное осмысление происходящего.
Когда он писал чисто художественные произведения, начиная с «Ивана Денисовича», он в значительной степени расширил границы литературы - не только в отношении темы. У него поразительный язык, он совершенно по-новому дал синтаксические конструкции - они вначале даже многих оттолкнули, потому что были очень непривычными. Он обновил, иногда даже несколько перегибая палку, и лексический состав русского языка - это было тоже очень важно.
И, кроме того, важно то, что он стал первооткрывателем жанра художественного исследования. «Архипелаг ГУЛАГ» - это не просто документально-историческое или бытовое описание, это именно художественное исследование: он очень точно обозначил этот жанр. Ведь что делает писатель? Он берёт какие-то явления жизни и осмысляет их на эстетическом уровне, прибегая к вымыслу. Своеобразие Солженицына в том, что он вымысел исключил, но сумел при этом сохранить эстетическое начало, что, вообще-то, очень трудно. Этого достигали очень большие писатели в мемуарах, и Солженицын вызывает огромное восхищение, потому что один сделал работу, которую должен был делать целый научно-исследовательский институт. Может быть, он отчасти утратил чувство меры в «Красном колесе», когда чересчур перенасытил документальным материалом свою эпопею. Но, как говорится, недостатки - продолжение достоинств. «Красное колесо» трудновато читать нынешнему читателю, который отучился от такой литературы.
Я не во всём согласен с Солженицыным, когда он начинает трактовать те или иные конкретные вещи, но, думаю, сейчас не время спорить с ним и говорить о том, что, на мой взгляд, является недостатком. У любого, даже великого, писателя бывают недостатки; если кто-то очень захочет, можно и Достоевского в пух и прах разбить, и Льва Толстого, и кого угодно. Солженицыну тоже много доставалось, но, тем не менее, я искренне убеждён, что он великий писатель, сделавший очень много для русской литературы. Это последний из тех, кого мы знаем сейчас (что будет дальше, нам неведомо) как великих классиков русской литературы. Это - один из гигантов мировой литературы XX века.
Солженицын - не только писатель, но и выдающийся мыслитель, крупнейший общественный деятель. Как вы оцениваете эту сторону его творчества - тоже очень известную и памятную многим?
М.Д.: Любой писатель является мыслителем, сознаёт он это или нет. Мы делаем ошибку, когда отрываем Солженицына - писателя от Солженицына - общественного деятеля: одно с другим сплавлено, ведь публицистика - тоже литература. Многие русские писатели отметились в этом жанре - я даже не говорю о Достоевском или Льве Толстом. Даже когда Солженицын выходит за рамки литературы, всё равно это проявление его основного начала - писательского. Когда он обращается к вождям - он писатель, когда говорит, как обустроить Россию - писатель, даже когда критикует Союз писателей - всё равно писатель. И его сильная сторона в том, что он всё осмысляет с позиций нравственных и отчасти религиозных, духовных. На мой взгляд, он не был сугубо церковным человеком: у него проявлялось недоверие к Церкви, и это чувствуется в его рассуждениях. Но у каждого человека своеобразное видение мира, и это его особенность, от которой не отвернёшься. Кого бы вы ни взяли, пусть самого великого художника - всегда чего-нибудь у него да не хватает, чего-то он нам недодал. Достоевский ничего не писал о войне - ну и что, мы его ценим не за то, что у него нет батальных сцен. Так и с Солженицыным: нужно сознавать, что он своеобразно относился к Церкви. Но он, пусть и малоцерковный, несомненно, христианский мыслитель.
После возвращения писателя из изгнания мы столкнулись со странным феноменом. В советское время, когда его произведения были запрещены, для живших в России он являлся безусловным авторитетом - и нравственным, и идеологическим. А после возвращения Солженицына его взгляды сначала стали оспариваться и восприниматься как всего лишь одно из частных мнений, а в конце жизни он уже почти не публиковался, раз в год выступая по телевидению, два-три раза - в прессе, и, по сути, из общественной жизни он оказался выключен. С чем, на ваш взгляд, это связано?
М.Д.: Тут причин много. Одна из них - литература вообще утратила ту роль, которую когда-то играла. Согласитесь: если в годы советской власти появление художественного произведения часто становилось событием, то сейчас этого просто нет. Во-вторых, Солженицына, по сути, выгнали с телеэкрана. Сначала ему дали час для выступления, но когда власти почувствовали, что он не подпевает им, а очень много и резко критикует причём бьёт по самому больному месту, его, естественно, вышвырнули. Конечно, с ним не могли обойтись как прежде - изгнать или подвергнуть остракизму - но, тем не менее, он оказался лишён возможности сказать многое, что могло бы взбудоражить общественное мнение. Так что не Солженицын отошёл на периферию, а его туда отодвинули.
И кроме того, Солженицын не мог не быть воспринят некоторыми людьми как нечто чужеродное, поскольку он был слишком самостоятелен и шёл наперекор общественному мнению. Ведь с ним это произошло и на Западе, когда он стал говорить не то, чего ждали. Он прекрасно осознал, что такое Запад, а людям хотелось, чтобы он продолжал ругать советскую власть и гладить их по шёрстке. А он этого не сделал и тоже начал подвергаться критике. И потому, когда приехал сюда (я скажу откровенно, что не во всём с ним согласен), он шёл в своих высказываниях наперекор общественным шаблонам. Общество в массе своей не любит того, что выходит за рамки стереотипов: людям нравится, когда говорят банальные вещи, а он этого не делал. Многое и нами потом было осмыслено: вспомните шаблон о том, что рынок сам всё устроит. Сказать что-то против этого в своё время было невозможно, а Солженицын такие вещи говорил и поэтому был отторгаем.
Естественно, что-то из того, что он говорил, было трудно принять, но ведь этого даже не обсуждали! В своё время был замечательный кадр, когда Солженицын выступал в Думе наперекор всем стереотипам: показали наглое, ухмыляющееся лицо Гайдара с таким выражением: «Что ты, дурак, говоришь, что ты вообще понимаешь?! Ладно, послушаем, а вообще - пошёл вон!» Они же так и сделали: какие-то реверансы исполнили, но не выслушали. Это наша беда: в своё время говорить что-то откровенное по поводу «реформаторов» было невозможно. Ему же дали высший орден - на, радуйся! - а он своим отказом показал, как воспринимает этих людей. Не ко двору он пришёлся многим и многим.
Как лично на вас повлияли произведения Александра Исаевича?
М.Д.: Я и сейчас перечитываю Солженицына. Некоторые вещи мне меньше нравятся: допустим, «В круге первом» - не самое сильное из его произведений, хотя, конечно, это литература высокого уровня. Но такие вещи, как «Раковый корпус» - я уже не говорю об «Иване Денисовиче» и «Матрёнином дворе» - доставляют огромное удовольствие. Не нужно забывать, что литература - это не только идеи: она должна брать за душу.
Солженицын - это нравственный образец: он вызывает и стыд за себя, и, как бы банально это ни звучало, гордость за человека. Человек мог смело делать то, чего все остальные боялись. Мог бесстрашно встать перед тем, что мы воспринимали как силу, с которой и не поборешься. Подражать ему лично я не мог, но понимал, что есть люди, которые не боятся лишений, и поэтому они - настоящие. Они не хотят жить по лжи и не живут по лжи. А мы даже молчанием своим эту ложь поддерживали. Что было, то было: давайте не будем скрывать, что боялись. А он - не боялся.
