Шоу-бизнес существует по неписанным законам и аксиомам, - это знают все, но далеко не все хотят идти по бесконечно растягивающемуся канату скандальных жанров, прямых обманов или крикливых спектаклей и шоу. Сквозным и ведущим его жанром стал prank – почти непереводимый английский термин, означающий неприличный или хулиганский и шуточный, или изматывающе злой розыгрыш, целью которого является превращение человека в жертву.
Однако, скандальный этот prank, устроенный по принципу «ловушки для Золушки», крайне настойчив и самоуверен: ни дать, ни взять Петрушка, переодетый в Золотого Петушка. То он голосит о сексуальных домогательствах, то кричит о своих спецправах на успех, то кривляется в постмодернистском экстазе перепевов и подражания. Всё же на всю эту демонстрацию «смешения культур и языков» можно было бы смело не обращать внимания, если бы не несколько весьма существенных «но».
Одно «но» связано с опытом национальной русской культуры и психологии, - шутов и юродивых на Руси не боялись, но понимали. Не осуждали, но прощали. Принимали их шутовство и юродство за смекалку перед Богом. Они становились частью народной смеховой культуры, но пародии на них не составлялись, их не было: какой-то внутренний барьер пересмешников в культуру не впускал.
Теперешние же prankers нашей эстрады, говоря по-русски, пустились во все тяжкие: их юродство волей-неволей сводится к грубости, грубость цепляется за право самовыражения, «самовыражение» нередко оборачивается пошлостью, пошлость прикрывается цинизмом – о, это скромное обаяние гламура! – а цинизм щедро оплачивается и выдается за новую русскую судьбу: скандалы множатся, а «Германа всё нет»!
Всё бы хорошо, но этот выхолощенный эстрадный драматизм претендует на большее. Замечают ли, что эта беспутная «игра и забава» буквально связана в клубок посторонних оценок и оглядок на русскую культуру и русский характер то из Европы, то со стороны Азии? Наверное, замечают и даже возражают, хотя порой возражают в той же скандальной манере и как будто без права на добротную благопристойность. В конечном итоге это провоцирует ситуацию, «кто кого перескандалит», а дело стоит, и эта гремучая смесь европоцентризма с евразийством, – глядишь! – претендует на новый вид «синергии». Русского в этом ничего нет, но в масс-медиа уверяют: «иного не дано», – и, поди, вырвись из этих цепких объятий!
Объятия и правда цепкие, поэтому ещё одно «но» связано с уже более чем откровенной мотивацией обесценить национальные образцы и «зажечь» протестные эмоции. Фактически – исказить не только опыт национальной истории, но и перестроить/переиграть смыслы национальной культуры.
Примеров много, но один из последних и вызвавших недоумение и отпор, – это почти ритуальные медиа-пляски вокруг песни «Russian Woman». Это отрепетированное шоу, предназначенное специально для Евровидения, а в России не получившее ни одобрения, ни признания, претендует на статус трэш-образа русской женской судьбы, – Вере Павловне из русского, отчаянно демократического романа «Что делать?» такое и не снилось!
Очевидно, что перспективы этого шоу, – в том числе и политические, – были просчитаны, как несомненно и то, что оно было тщательно подготовлено, продумано и отрепетировано. Вокруг него выстраивались дискуссии в блогах, высказывались мнения, вьюном вились интервью, множились разговоры о таджикских корнях Манижи, готовились атаки на «хейтеров» и подогревались обвинения высказывающих разумные доводы о безвкусной неадекватности происходящего в «зоологическом расизме», – всё на потребу и для разогрева успешных продаж этого медийного продукта.
Хотя нового в нем было мало: очень быстро стало очевидно, что медиа-шоу «Russian Woman» – это эрзац революционного интернационализма, щедро разукрашенного мультикультурными образцами, и так же быстро стало понятно, для чего оно было предложено Евровидению, которое с ног сбилось и спешит вручить Маниже премию за лучший текст песни. В России же распознать неуместность такой обертки для политики труда не составляет: совсем неслучайно, что после возмущений и критики сценарий шоу переигрывался.
Откуда такие тенденции? Случайны ли они? И для чего каждый участник этой шумихи настойчиво ассоциировал себя с «самовыражением» и «творчеством», но пользовался методами скандала, провокации, информационной «раскрутки» или маскарадных ассоциаций? Все это информационное «колесо сансары» прокручивает отношения и коммуникации, претендующие на жизненное откровение, но оборачивается оно со скрипом и искушениями «новой этики», порождает искривления в стиле боди-позитив, или, вдруг, на худой конец, позволяет себе подмену живого образа – лоскутным китчем. Все смыслы жизни и культуры переворачиваются, и телекоммуникационная стихия упорно приучает зрителя к скоростному потреблению «всякой всячины» и неудержимой смене впечатлений и эмоций.
Для постоянного и включенного в процесс зрителя это уже не ловушка, это – капкан. Капкан, которого он почти не замечает – внимание поглощено, ум влачится за навязанными образами, а его воображение лихорадит, как при малярии. И ведь действительно, если информация подается так, что деформирует наши знания о самих себе, то человек утрачивает свое призвание к свободе, его коридор возможностей сужается, он теряет из поля зрения самого себя. Эти эффекты снижают доступность культурного опыта, но их режиссура допускает его подмену любой пропагандой и рекламой, а табуированную тему выдаёт за её социально приемлемое обсуждение. Хороших песен мало, а рекламы и политики много, так складывается ситуация.
Евровидение эти эффекты поощряет: на конкурс неумолимо, словно по рассчитанным кругам ада, отбираются тексты песен, пафос которых или опрокидывает христианскую традицию европейского сообщества, или рекламирует шаблоны гламура и боди-позитива или манифестирует мультикультурализм. Против выступают не только в России. В этом году протесты против отбора таких песен на конкурс случились и на Кипре, где открыто опротестовали антихристианскую подоплеку песни «El Diablo». Но протесты не принимаются, песня включается в программу конкурса, ее патетика объявляется социально оправданной, а протестующим предлагают компромиссное участие в медийных дебатах об уравнении добра и зла: это и есть «новая этика», её этикет и ритуал.
Евровидение тем самым создает ситуацию поощрения песни, которая стремится вывернуть наизнанку христианскую религиозную традицию, и точно так же поощряет примитивную ритмику текста представленной в этом году от России песни «Russian Woman», совершенно не соответствующую ни русским поэтическим традициям, ни их музыкальному оформлению. Это еще один шаг к усилению скептического отношения к содержанию Евровидения, утрате им своего авторитета и ослаблению интереса публики к его проведению.
Закат Евровидения?
Ирина Александровна Николаева, публицист
1.