26-27 февраля 2016 года в Борисоглебске прошли XVI Всероссийские Иринарховские чтения, посвященные 400-летию преставления преподобного. Предлагаем вниманию читателей прозвучавший на Чтениях доклад санкт-петербургского писателя Николая Коняева «Литовская составляющая первой русской Смуты. Преподобный Иринарх и Ян Петр Сапега.
Все чаще и чаще пропускаем мы великие юбилеи...
Вот и с 400-летие преставления преподобного Иринарха отмечалось лишь внутри Ярославской епархии.
Можно, конечно, говорить, что событие это оказалось как бы заслоненным деяниями недавнего Архиерейского собора и эпохальной встречей в Гаване, но этим никак не объяснишь, почему великий русский святой, сыгравший ключевую роль в спасении Руси в кровавой Смуте начала XVII века, так и остался незамеченным Россией и в годовщину 400-летия своего преставления...
Нет... Причина тут гораздо более серьезная.
С прискорбием приходится констатировать, что общественная мысль современной России, блуждающая как в трех соснах в мифах, навязанных дореволюционной, «романовской» историографией, советским атеизмом и идеологией современного патриотического благомыслия, просто неспособна воспринять святого Иринарха. И четыреста лет спустя после его кончины, мы пока еще не доросли до подлинного понимания подвига преподобного...
Разумеется, я не претендую на исчерпывающее осмысление духовного подвига, совершенного преподобным Иринархом, тем не менее одного, весьма существенного аспекта этой темы я постараюсь коснуться.
* * *
Прежде, чем приступить к разговору о литовской составляющей русской Смуты, напомню, что в конце XVI и начала XVII веков Великое Княжество Литовское охватывало современную Белоруссию и значительную часть Украины, включая и «матерь городов Русских» - Киев.
Входила Литва во времена Смуты в состав Речи Посполитой - государства, образованного в правление, и как это ни парадоксально звучит, при непосредственном «участии» Иоанна IV Васильевича Грозного.
Современные польские историки пафосно рассуждают сейчас о достоинствах Люблинской унии, сделавшей в 1569 году поляков нацией «Речи Посполитой Двух Народов», но при этом стараются не упоминать о цене, которую пришлось заплатить Литве за конституционное объединение с Польшей. Цена эта оказалась гораздо большей, чем та, которую требовал от Литвы Иоанн IV Васильевич Грозный.
В результате унии к Польше отошли обширные территории современной Украина">Украины и Подляшье, а под властью Литвы остались только северо-западные русские земли: Берестейщина и Пинщина. По сути, поляки тогда искусственно разделили единое литовское государство, вычленив из него ту часть, которая и превратилась со временем в самостийную Украину.
Ничего не получилось в «Речи Посполитой Двух Народов» и с правовым равенством. Польских представителей в сейме оказалось в три раза больше, чем литовских, что сразу привело к фактической дискриминации литовского, то бишь русского населения[1]. В итоге это обернулось насильственным ополячиванием и окатоличиванием Литвы.
Одним из государственных деятелей, которому предстояло всю свою жизнь разматывать, а порою и снова запутывать, в зависимости от обстоятельств, клубок проблем, созданных Люблинской унией, был великий канцлер Великого Княжества Литовского Лев Иванович Сапега.
Поскольку он с полным правом может считаться соавтором Русской смуты, и соавтором более активным и значимым, нежели многие другие ее персонажи, без характеристики его личности в нашем разговоре не обойтись.
* * *
Лев Сапега выдвинулся при Стефане Батории и, с одной стороны, всецело разделял экспансионистские устремления своего патрона, а с другой стороны, огромные усилия прикладывал, чтобы уберечь Литву от ополячивания. Итогом этой деятельности стал знаменитый Статут Великого Княжества Литовского, который запрещал раздавать польской шляхте имения и посты на территории Литвы.
Подчеркнем тут, что будучи великим канцлером Сапега не только декларировал, но и отстаивал положения своего Статута. Известно, что в 1596 году он пошел на открытый конфликт с королём Сигизмундом III, отказавшись поставить большую государственную печать на акте о назначении на должность виленского бискупа уроженца Польши.
Кроме этого Статут Сапеги вводил так же - «Писарь земский мает по-русску, литерами и словы русскими все листы и позвы писати, а не иншим языком и словы» - государственный статус старорусского языка, на котором говорили тогда и на территории Великого княжества Литовского, и в Московской Руси.
Эта норма была сохранена и в переводе Статута в 1566 году на польский язык. Даже в третьем издании Статута было четко предписано, что «земский писарь обязан все бумаги, выписки и призывные повестки писать не на ином каком-либо языке и не иными словами, как только на русском и по-русски, буквами и словами русскими»[2].
Любопытно, что в ходе реформ, произведенных самозванцами в годы Смуты и следом за ними первыми Романовыми, в Москве возникнет противоположная ситуация. При царе Алексее Михайловиче, например, некоторые важнейшие русские церковные документы будут записываться латинскими буквами и словами польскими[3].
Но это попутное замечание...
Возвращаясь к характеристике Льва Ивановича Сапеги, отметим, что хотя он и проводил, будучи руководителем внешней и внутренней политики Великого княжества Литовского, совершенно невыгодную для Московской Руси политику, но все же назвать ее просто враждебной, значило бы пойти по пути недопустимого упрощения. Точно так же, недопустимым упрощением было бы вообще идентифицировать внешнюю политику Великого княжества Литовского и Польши.
Да, Литва находилась в одном государство с Польшей и уже поэтому противостояла Московской Руси. Однако будучи русской и по языку и национальному составу, она противостояла при этом и самой Польше.
В своей пролитовской политике Сапега не собирался ограничиваться введением Статута. Планы его, как бы сказали сейчас, были гораздо амбициозней. Лев Иванович совершенно убежденно верил в возможность создания конфедерации, в которой Великое княжество Литовское стало бы естественным, как территориальным, так и политическим центром будущего государства. Польша и Русь, как два крыла, должны были поднять Великое княжество и удерживать его в его расширении от моря и до моря[4].
Идея единой конфедерации была озвучена еще в 1586 году на переговорах в Гродно. Московской делегации было предложено, «если Бог пошлет по душу короля Стефана, и наследников у него не останется, так Корону Польскую и Великое княжество Литовское соединить с Московским государством под державную руку: Краков против Москвы, Вильно против Новгорода. А пошлет Бог на душу великого царя, так Московской державе быть под рукой нашего государя, а другого господина вам не искать»[5].
Поразмыслив, московские бояре ответили тогда, что подобное соглашение «к доброму делу не приведет», но Сапега от своего плана не отступился и, вернулся к нему в сентябре 1600 года, когда вел в Москве переговоры с новым русским царем Борисом Годуновым.
Сергей Михайлович Соловьев совершенно справедливо отмечал, что «вместо условий вечного мира посол Сигизмундов предложил условия союза, и союза, приближавшегося к соединению двух государств в одно».
Однако оказалось, что московские бояре и теперь не обзавелись еще необходимой для этого конфессиональной и патриотической гибкостью. Жертвовать идеей монархического устройства ради «законов, устанавливающих определенные ограничения для монархов», они оказались не готовы.
Сапеге было заявлено, что о том, кому после кого наследовать престол, и говорить нечего, поскольку это дело в руках Божиих и - понятное дело! - при царском венчании возлагать корону надлежит духовенству, а не светским людям...
* * *
Таким был Лев Иванович Сапега, такими были его планы, и все это, говоря о русской Смуте, необходимо учитывать, поскольку и характер великого канцлера, и его устремления оказали значительное влияние, как на сам ход Смуты, так и на некоторые ее перипетии.
У историков нет единого мнения, кому именно принадлежало авторство изобретения первого Лжедмитрия.
Вероятнее всего, это было коллективное творчество московских врагов Бориса Годунова и жадной до авантюрных приключений и чужих богатств польской аристократии.
А вот предположение, будто и Лев Иванович Сапега участвовал в приготовлении для Руси Лжедмитрия I, как на этом настаивает С.М. Соловьев, критики не выдерживает.
«Сапега два раза был в Москве послом: один раз - при царе Феодоре, другой - при Борисе, и в последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением против царя, - пишет великий русский историк. - Когда самозванец объявился у князя Вишневецкого, то Петровский, беглый москвич, слуга Сапеги, первый явился к Вишневецкому, признал Отрепьева царевичем и указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче другой».
Все так...
Но отчего же, имея через Петрушку Пиотровского выход на самозванца и обладая возможностью перехватить его и превратить в свое орудие, Лев Иванович Сапега не сделал даже попытки удержать Лжедмитрия I при себе.
Более того, когда уже начался поход на Москву, Сапега советовал Юрию Мнишку, находившемуся при самозванце, отстать от «Димитрия Иоанновича» и вернуться домой.
- Кому было нужно появление самозванца? - спрашивал Сергей Михайлович Соловьев перед тем, как указать на Льва Ивановича Сапегу...
Действительно, а, кто был особенно заинтересован в самозванце и кто выиграл от этого?
Мы знаем об условиях, которые были оговорены с Лжедмитрием I Сигизмундом III и латинскими кардиналами, нам известно о семействе Мнишек, которое буквально озолотилось в ходе этой авантюры. Предприятие Лжедмитрия I оказалось спасительным и для бояр Романовых, поднятых самозванцем из монастырско-ссыльного небытия к высотам государственного управления[6].
Возможно, в дальнейшем, когда Лжедмитрий I стал царем в Москве, Сапега сожалел, что остался в стороне от столь выгодного предприятия, что не попытался развернуть его в нужном для Литвы направлении, но факт остается фактом, политика, направленная на окатоличивание и ополячивание Московской Руси, которую усиленно проводил Лжедмитрий I, противоречила его планам.
Это, разумеется, не преуменьшает вреда, который, в конечном счете, нанесла Московской Руси деятельность Льва Ивановича Сапеги, но факт этот позволяет расставить весьма важные акценты. В 1604 году Сапеге при всей его конфессиональной гибкости все-таки не хватило духу пуститься во все тяжкие с первым самозванцем.
* * *
Ошибку свою Сапега исправил в 1608 году.
Едва ли шкловский еврей Богданко может считаться изобретением Льва Ивановича Сапеги, но то, что литовский канцлер сделал его орудием для осуществления своих замыслов, можно говорить совершенно определенно.
Теперь Сапега как бы поменялся местами с Сигизмундом III.
Как известно, 25 июля 1608 года между Василием Шуйским и Сигизмундом III был заключен на три года и 11 месяцев мирный договор, согласно которому Сигизмунд обещал выдавать всех поляков, поддерживающих самозванца, и впредь никаким самозванцам не верить и за них не вступаться.
Собирался ли он, и - главное! - смог ли бы сделать это - вопрос другой.
Важно, что вокруг второго самозванца начал образовываться политический вакуум. Никто и раньше не принимал всерьез «царика», а теперь лишенная поддержки Сигизмунда III авантюра рисковала провалиться вообще.
И вот тут-то и выступил на сцену Великий канцлер литовский. Он решил сделать Богданко орудием для осуществления собственных замыслов, и это спасло самозванца. Племянник Льва Ивановича, Ян Петр Сапега, привел в Тушино целый корпус - пехоту, кавалерию и артиллерию.
Кроме войска, подученный мудрым дядей, Ян Петр Сапега привез тушинскому царьку и идеологию войны, основывавшуюся, похоже, на всё тех же предложениях, что выдвигал Лев Сапега ранее в ходе московских переговоров.
Разумеется, говорить об этом можно только предположительно, но появление Яна Петра Сапеги определенно внесло организованность в тушинский хаос. Некая осмысленность появляется в деятельности окружения царька, и исходит она поначалу преимущественно от того же Яна Петра Сапеги.
Это он, «встретив» Марину Мнишек и её отца, направляет их в Тушинский лагерь.
Это он осаждает в сентябре 1608 года Троице-Сергиев монастырь.
Эти разноплановые и, казалось бы, разнонаправленные усилия, преследуют на самом деле одну цель.
«Возвращение» Марины Мнишек укрепляло положение царика, захват Троице-Сергиева монастыря, помимо обеспечения блокады Москва">Москвы с востока, имел бы еще и важное идеологическое значение. Если бы удалось разместить в Лавре верное самозванцу духовенстве, это сразу позволило бы поднять его духовный авторитет.
В ряду этих принципиальных задач нужно рассматривать и перемещение Яном Петром Сапегой из Ростова в Тушино митрополита Филарета.
* * *
Надо сказать, что при всех различиях трудно найти в конце XVI - начале XVII веков две другие столь же схожие фигуры, как Лев Иванович Сапега и будущий московский патриарх Филарет.
Схожесть эта возникала, разумеется, не только из того знатного происхождения и высокого положения, которое они оба занимали.
Лев Иванович Сапега, как известно, легко менял в зависимости от текущей политической конъюнктуры православие на кальвинизм, кальвинизм на католичество, и был человеком глубоко равнодушным к конфессиональным различиям.
Филарет из православия никогда не выходил, но гибкости в тех вопросах, где его политические интересы и пристрастия сталкивались с нравственными нормами, проявлял еще больше, чем Лев Иванович Сапега.
В свое время он сумел не узнать в Лжедмитрии своего дворового человека Григория Отрепьева, а в Тушино он, подобно Марине Мнишек, сумеет узнать в царьке убитого Лжедмитрия I.
На политическую гибкость ростовского митрополита и рассчитывал Лев Сапега, и в выборе своем не ошибся. Филарет принял из рук тушинского царика патриаршее звание. Его не остановило даже то, что ему приходится идти на клятвопреступление не только против православного народа, не только против законного царя Василия Шуйского и патриарха Гермогена, но и против святого царевича Димитрия, нетленные мощи которого всего два года назад он сам перевозил в Москву из Углича.
Несмотря на это, некоторые историки до сих пор пытаются отмазать Филарета от звания Тушинского патриарха, хотя им для этого и приходится смотреть на факты, как говорил Иоанн IV Васильевич Грозный, совсем уж «беззаконныма очами».
Не хочется даже перечислять лукавых измышлений о тех лишениях, которые якобы претерпел «плененный» Филарет, поскольку все эти воздыхания, на наш взгляд, только оскорбляют память подлинных священномучеников, которых явила в годы Смуты Русская Православная Церковь.
Филарет к числу безвинных страдальцев, разумеется, не принадлежал.
Нет никаких свидетельств, что он хотя бы пытался отказаться от дарованного ему самозванцем звания. Напротив, - напомним, что все это происходило при жизни святителя Гермогена! - известно, что Филарет вершил патриаршие богослужения в Тушино и рассылал по всей России грамоты с призывами покориться тушинскому вору, под которыми подписывался: «Великий Господин, преосвященный Филарет, митрополит Ростовский и Ярославский, нареченный патриарх Московский и всея Руси».
«А теперь не знаем, как и назвать вас, потому что дела ваши в наш ум не вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали, и в летописях мы ничего такого не читывали: кто этому не удивится? - словно в ответ на эти писании, писал тогда в Тушино патриарх Гермоген. - Кто не восплачет? Слово это мы пишем не ко всем, но к тем только, которые, забыв крестное целование, отъехали, изменив государю царю и всей земле, своим родителям, женам и детям и всем своим ближним, особенно же Богу...»
Тушинский патриарх Филарет этому слову подлинного патриарха Гермогена не внял. Он продолжал усердно служить самозванцу Богданко.
Разумеется, служба его имела бы гораздо больший успех, если бы Яну Петру Сапеге удалось взять Троице-Сергиеву лавру. Из Лавры голос тушинского патриарха звучал бы на Руси гораздо слышнее.
Но эту часть плана, придуманного, вероятно, все тем же Львом Ивановичем Сапегой, осуществить не удалось. Помешал литовско-польским ратям героизм защитников монастыря и та Божья помощь, что совершалась по молитвам ее небесных заступников...
* * *
Перечитывая житие преподобного Иринарха, каждый раз удивляешься, как удается его автору, не заморачиваясь исторической конкретикой, исторически совершенно точно расставить акценты в хаосе происходивших тогда событий.
Понятно, что заслуга в этом принадлежит не только составителю Жития иноку Александру, но прежде всего самому его герою.
«Витии многословесныя по достоянию восхвалити не возмогут мужества души твоея, богомудре отче наш Иринарше, - сказано в акафисте преподобному Иринарху, - варваром бо на обитель твою находящим и иноком ю оставльшим, ты един пребыти зде не убоялся еси, Богу себе вручая».
Преподобный Иринарх, разумеется, не разбирался в политических замыслах и интригах, в игре честолюбий и предательств, которыми были перенасыщены годы первой русской Смуты. Да и не было нужды в том... Там, где находился преподобный, совершая свою молитву, рассыпались любые хитросплетения и люди со своими помыслами и обманами представали перед очами Иринарха в своей изначальной правде или лжи.
Так было и осенью 1608 года, когда, взяв Ростов и отправив митрополита Филарета в Тушино, Ян Петр Сапега появился в Борисоглебском монастыре, где оставался только преподобный Иринарх с двумя своими учениками.
Эпизод этот описан в житии преподобного.
В накинутой на плечи шубе встал Сапега в дверях кельи Иринарха.
Келья - она сохранилась в прежнем виде - невелика была. От стены до стены - рукою достать можно. В одном конце кельи - иконы, в другом - дверь. И ни постели, ни печи в келье. Один только закованный в тяжелые цепи босой старец...
- Как терпишь ты, старче, такую муку в темнице? - спросил Сапега. - Лютый холод у тебя.
Мог бы ответить Иринарх, что молитва согревает, но не слышал литовский пан его молитв.
- Для Бога терплю... - сказал Иринарх. - А ты, пан, попадай домой. Не выйдешь живой, коли на Руси задержишься.
Осторожно тронул Сапегу за рукав подручный. Прошептал, что сказывают, будто не хочет молиться старец за царя Дмитрия, а молится за царя Василия Шуйского. Говорит, я на Руси рожден, на Руси крещен, за русского царя и Богу молюсь.
- Правильно говорит... - сказал Сапега. - В какой земле жить, тому царю и прямить...
Мы реконструируем этот разговор по записям, сделанным свидетелем его, иноком Александром, и хотя вроде бы и не хватает в этом свидетельстве жизненной конкретики, но на самом деле сказано тут немало.
В самом деле...
Мы узнаем, что Иринарх молиться за государя Василия Шуйского, для свержения которого столько сил приложили и Лев Иванович Сапега, и тушинский патриарх Филарет, и тушинская боярская дума.
Мы узнаем о пророчестве преподобного Иринарха...
Более того, внимательно вчитываясь в свидетельство Александра, можно понять, что в разговоре Иринарха с Сапегой главными были не слова, а та молитва, что совершалась в старце; та молитва, которая каким-то образом воздействовала и на литовского военачальника, обезоруживая его, утишая его злые, направленные против Руси замыслы; та молитва, про которую сказана в акафисте: «Стену необоримую и ограждение нерушимое, не точию обители твоей и стране ростовстей, но и всей Державе Российстей дарова тя Господь, всеблаженне, ибо богоприятными твоими молитвами оныя ограждаеши и от нахождения иноплеменных свобождаеши».
Поразительно, но посланец Льва Ивановича Сапеги, принесший столько горя и страданий на русскую землю, не разгневался на Иринарха, который «силою словес, благодати исполненных, врагов обличивый».
- Велика правда в батьке! - сказал он, пожаловав старца пятью - огромные по тем временам деньги! - рублями.
Забегая вперед, скажем, что данного ему Иринархом совета Ян Петр Сапега не исполнил.
И тогда, ровно через три года, исполнилось пророчество Иринарха...
Поразительно точным оказалось оно...
Но еще поразительнее, что сразу после разговора Яна Петра Сапеги с Иринархом надломился сам ход военной компании, которую столь у спешно вел поначалу вдохновляемый Львом Ивановичем Сапегой тушинский царек.
В неприступную крепость превратилась Троице-Сергиева лавра, взять которую необходимо было царьку, чтобы укрепить авторитет своего патриарха Филарета. Но невозможно оказалось одолеть народное мужество, и Божью помощь, которая сопутствовала защитникам монастыря. Пример этому - подвиг клементьевских крестьян Никона Шилова и Петра Слота, которые 11 ноября 1608 года взорвали польский подкоп под Пятницкую башню и спасли крепость от вторжения, пожертвовав своими жизнями[7]...
* * *
Разумеется, можно возразить мне, что хотя и не удалось Яну Петру Сапеге «посадить» воровского патриарха в Лавре, но, тем не менее, тот сыграл важную роль в осложнении политической ситуации в Москве.
Действительно, вслед за Филаретом в Тушино перебежала и его родня по женской линии - Сицкие и Черкасские. В Тушине была образована, в результате, своя Боярская дума, в которую вошли князья Д.Т. Трубецкой, Д.М. Черкасский, А.Ю. Сицкий, М.М. Бутурлин, Г.П. Шаховский.
«И разделились, как чернь, так и знать... - свидетельствует летописец. - Один брат в Москве с царем Василием в осаде, а другой - в Тушине с вором. Отец - в Москве, сын - в Тушине. И сходились ежедневно они на битву, сын против отца и брат против брата»...
Смело можно говорить, что в свержении законного государя, царя Василия Шуйского тушинский патриарх Филарет сыграл едва ли не заглавную роль.
Более того...
Можно говорить и о роли тушинского патриарха в сохранении семибоярщиной, которая после свержения Василия Ивановича Шуйского захватила власть в Москве, традиций воровской боярской думы, заседавшей в Тушино. Безусловно и то, что семерым предателям русского народа (князья Фёдор Иванович Мстиславский, Иван Михайлович Воротынский, Андрей Васильевич Трубецкой, Андрей Васильевич Голицын, Борис Михайлович Лыков-Оболенский, бояре Иван Никитич Романов и Фёдор Иванович Шереметев), неразрывно связанным с тушинскими боярами и родством, и идеологией предательства Родины ради личной выгоды, почти удалось снова сокрушить русскую государственность.
Так что действительно сделано патриархом Филаретом в Тушине было не мало.
В 1600 году московские бояре отвергли идею Льва Ивановича Сапеги о том, что польским королем мог стать и русский царь. Теперь по мере развития событий Смуты эта мысль трансформировалась, и в кругах патриарха Филарета и семибоярщины укрепилось мнение, что только польский король или его сын, став русским царем, и выведет страну из разверзшегося хаоса.
Однако найденная в счастливом озарении (или в обманчивом помрачении?) идея унии, как единого принципа осуществления и конфессионального мира внутри конфедерации, и государственного устроения самой конфедерации трех государств Польши, Великого княжества Литовского и Московской Руси, только в представлении самого литовского канцлера и его российских приспешников и могла быть осуществлена.
Никакие усилия, никакие поражения не способны были принудить Московскую Русь к вхождению в такую унию...
И власть, которая бы позволила сделать это, тоже захватить не удалось.
«Радуйся, воине Христов непоколебимый.
Радуйся, жизнь будущаго века паче временнаго жития возлюбивый.
Радуйся, силою словес твоих, благодати исполненных, врагов обличивый.
Радуйся, теми ярость сих в кротость преложивый.
Радуйся, пред военачальники вражиими православна и верна быти царю своему исповедавый.
Радуйся, хищений их небоязненный обличителю.
Радуйся, грядущаго на них гнева Божия верный возвестителю.
Радуйся, Иринарше преподобие, пустынножителей светлое украшение».
* * *
Как мы уже говорили, Ян Петр Сапега прорвался в 1611 году с обозом в осажденный московский Кремль, и там, исполняя пророчество преподобного Иринарха, занемог и умер 15 октября 1611 года...
Ну, а сам Лев Иванович Сапега лично участвовал в осаде Смоленска и всячески продвигал на московский трон королевича Владислава...
Нет нужды сейчас во всех подробностях описывать эту деятельность Льва Сапеги, тоже обернувшуюся для Московской Руси неисчислимыми бедами и несчастьями.
Сергей Михайлович Соловьев писал, говоря о Стефане Батории, что он «принадлежал к числу тех исторических лиц, которые, опираясь на свои личные силы, решаются идти наперекор уже установившемуся порядку вещей, наперекор делу веков и целых поколений, и успевают вовремя остановить ход неотразимых событий; эти люди показывают, какое значение может иметь в известное время одна великая личность, и в то же время показывают, как ничтожны силы одного человека, если они становятся на дороге тому, чему рано или поздно суждено быть».
Эти слова можно отнести и к продолжателю дела Стефана Батория Льву Ивановичу Сапеге.
Действительно, вглядываясь в его судьбу, мы ясно видим, как ничтожны силы одного человека, если он становится на дороге тому, чему рано или поздно суждено быть...
Согласно Деулинскому перемирию, заключенному 1 декабря 1618 года, Великому княжеству Литовскому отошел Смоленск, а Польше - Чернигов, но и эти столь тяжелые для Московской Руси уступки не смягчили Великого канцлера.
Под влиянием Сапеги, Владислав, несмотря на заключенное перемирие, так и не признал Михаила Федоровича Романова царем и не отказался от притязаний на Московский престол.
Сапега же, став виленским - в то время это была самая почётная военная должность в Великом княжестве Литовском - воеводой, немедленно принялся за изготовление, благо рецепт был не забыт, нового самозванца для Руси.
К первому самозванцу не решился пристать Лев Иванович.
Второго - использовал в своих интересах.
Третьего - решил изготовить самолично.
В его слонимском имении и воспитывается Лже-Ивашка I - Ян Фаустин Луба, который якобы являлся сыном Марины Мнишек от Лжедмитрия II.
На самом деле четырехлетний Ваня-ворёнок еще в 1614 году был повешен в Москве, и воскресили его в образе шляхтича из Подляшья только неутоленные мечтания перевалившего на седьмой десяток Льва Ивановича Сапеги...
Из всех самозванцев этот оказался самым малоудачным.
Хотя причина этому не в недостатке опыта и умений у его конструктора, а в том, что изменилось само время, а силы одного человека, если он становится на дороге тому, чему рано или поздно суждено быть, слишком ничтожны.
7 июня 1633 года человек, который так легко менял православие на кальвинизм, а кальвинизм на католичество, скончался.
Всего на три месяца пережил его патриарх Филарет.
1 октября 1633 года скончался и этот удивительный человек, поставленный в митрополиты Лжедмитрием I, возведенный в патриархи Лжедмитрием II...
* * *
Много раз уже говорилось, что в дни юбилеев происходит не только всеобщее воспоминание о событии, бывшем сто, двести или полтысячи лет назад, но во всеобщем, всенародном переживании его происходит укрупнение и подлинное осуществление этого события.
И каждый раз удивляешься, как насущно точно подходят юбилейные переживания к событиям, которые происходят с нами сейчас, как необходимы они для верной оценки наших поступков и деяний.
- Великий подвиг пронес преподобный через свою иноческую жизнь... - сказал в эти дни Высокопреосвященнейший Пантелеимон митрополит Ярославский и Ростовский. - Преподобный нес великие подвиги, они сегодня кажутся нашим современникам тяжелыми и просто неисполнимыми. И Господь принял его подвиг и его труды, благословив его многими дарами. Сегодня мы приносим свои посильные молитвы преподобному и верим, что он усугубит наши молитвы перед престолом Господним и поможет нам в этот сложный период хранить веру...
Мудрые, исполненные подлинного православного смирения слова...
Жалко, конечно, что 400-летие преставления преподобного Иринарха, человека, сыгравшего ключевую роль в спасении Руси в кровавой Смуте начала XVII века, оказалось сжатым до епархиального уровня, и так и осталось незамеченным всей Россией.
Тем более сейчас, когда особенно актуален явленный преподобным Иринархом опыт диалога с католическими представителями; опыт противостояния молитвы политическому расчету; опыт стояния в вере и в любви к своему Отечеству...
[1] Принцип Liberum veto («Свободное вето»), позволявший любому депутату сейма, выступив «против», прекратить обсуждение вопроса в сейме и работу сейма вообще, начал действовать только во второй половине XVII века.
[2] Раздел IV, артикул 1, пункт 4.
[3] Смотри, например, протоколы Большого церковного собора 1667 года, наложившего проклятия на раскольников и старые русские обряды.
[4] Планы Сигизмунда III были иными. Будучи избран на престол Речи Посполитой, Сигизмунд стремился объединить под своей властью Речь Посполитую и... Швецию. На короткое время ему это удалось. В 1592 году он объединил под личной унией оба государства, но в 1595 году шведский парламент избрал герцога Седерманландского регентом Швеции, и король Сигизмунд III потратил большую часть своей оставшейся жизни на попытки вернуть себе обратно утраченный престол.
[5] Соловьев С.М. История России с древнейших времен, том 7, М., 1989, с. 202.
[6] Филарет и другие Романовы возвратились в Москву, как утверждает Русский исторический словарь, на правах родственников мнимого царя Лжедмитрия. Однако, хотя Романовы и были шуринами царя Иоанна Васильевича Грозного, двоюродными братьями царя Федора Иоанновича, но с царевичем Дмитрием у них никакого родства не было. И если были они так щедро одарены самозванцем, то сделано это было совершенно за другие заслуги.
[7] «Слота же и Никон ту же въ подкопе згорешя», - писал Авраамий Палицын.
Николай Коняев
