Матушка Феврония... Игумения... Настоятельница единственного в Сербии ставропигиального монастыря, где проходит интронизация вновь избранных патриархов Сербских. Человек, без остатка положивший свою жизнь к ногам Христовым.
Мне она запомнилась молчаливой, сдержанно-сосредоточенной, одобряющей издалека. Матушка держалась так, будто боялась пролить содержимое драгоценного сосуда, заключенного где-то глубоко внутри. Наверное, таков истинно-смиренный человек.
Впервые я попала в Печ Патриаршую почти 10 лет назад. Практически ничего не зная о Косово, с двумя русскими подругами я беспечно ворвалась в этот древний край, чтобы навсегда оставить здесь частичку своего сердца.
Беззаботное, в сущности, путешествие потеряло свою легкость одновременно с пересечением границы - и не только разрушенные дома, обилие мусора и присутствие натовских военных всех рас послужило этому причиной. Нет, не только - вернее, не столько это. Сам дух, завладевший древней сербской землей, исключал веселье. Никогда, приезжая в Косово впоследствии, я не чувствовала столь остро этого мученического духа, намертво схлестнувшегося с сатанинским.
Я бродила по двору Печи, с тоской смотрела на наблюдательные вышки, колючую проволоку, караулы итальянцев
Наш проводник в Сербскую Святую Землю направился прямиком в Печ Патриаршую. Признаться, тогда я немного струхнула (памятуя об опыте пребывания в женском монастыре в России), это чувство усилилось, когда на пропускном пункте перед обителью у нас забрали паспорта. Я бродила по двору, с тоской смотрела на наблюдательные вышки, колючую проволоку, караулы итальянцев - не радовали меня даже их смешные красные колпаки с подпрыгивающими помпонами (часть формы итальянского подразделения КФОР (НАТО) - вылитые Пиноккио). Мы оказались, как мне тогда виделось, не только заложниками в сербском гетто... «Засмиряют до смерти», - вертелась назойливая мысль.
Легкомысленной прихотью своей залетевшие не только в КиМ (Косово и Метохию), но и саму Сербию - миновав автостопом несколько стран, - мы, простые «русскини», сидели с настоятельницей в парадной гостиной. Дежурная монахиня принесла кофе, а матушка Феврония ласково потчевала, пододвигая по ажурной вязаной скатерти то сербские «колачичи» (печенья), то вазочку с медом. Это позже пришла свобода в обществе сербских игуменов и архиереев, а тогда, с непривычки - мы были еще достаточно дики - простота эта вызывала шок. На трапезе нас попытались посадить во главе стола рядом с игуменией, и монахини, годящиеся в бабушки - и как позже оказалось, жившие в монастыре более полувека, - пододвинулись, уступая свои места. Мы были поражены и, не по-монастырски наотрез отказавшись, попытались убежать в конец длинного стола, но неумолимо были водворены на главенствующие места. Постепенно я «оттаивала», матушки, больше походившие на добрых тетушек, не дозволяли работать, относились с любовью и терпением, и принимать участие в их хозяйственных заботах приходилось «с боями».
Игумения Феврония неизменно присутствовала на всех службах. Она сидела, склонившись, вслушиваясь в ставшие частью ее самой молитвы, а позади на стене зимней капеллы виднелось ее изображение, написанное еще при жизни: патриарх Герман по правую руку от Пресвятой Богородицы, игумения Феврония - по левую. И ни у кого не возникало мысли, что силуэты их появились здесь необдуманно или преждевременно.
В следующие годы, когда я наведывалась в Печ, мать Феврония, произнеся неизменное: «Добродошли!», со всегдашней своей молчаливой приветливостью благословляла жить в верхних гостевых комнатах столько, сколько было надо для завершения очередного моего косовского дела.
Вечер 16 февраля 2008 года - накануне провозглашения албанцами независимости Косова - я буду помнить до конца жизни. Тогда в гостиной монастыря, при колеблемом неярком свете свечей (электричество отключили), мы, не зная, что будет дальше из-за стремительности событий, пытались понять, что принесет будущее. Тревога пронизывала не только воздух - искажала лица, врывалась в души, парализуя их страхом. «У меня есть только Бог и Евангелие», - сказала тогда мать Варвара. И никогда, наверное, я не чувствовала столь остро истинности этих слов: искать защиты мы могли только Там, отверстость небес ощущалась физически.
Я внезапно поразилась неотмирному спокойствию матушки Февронии. Нет, это не была тоска обреченности
Позже, когда Косово забурлило - албанцы упивались своей победой, а сербы стали выходить на митинги, - в Печи собрались архиереи и «верники» (верующие). Внутри меня всё клокотало от ощущения собственного бессилия и чувства непоправимости происходящего - бездействие казалось сродни преступлению. Делать - что угодно, - но только делать, не оставаться в казавшемся тогда предательским покое. И посреди всего этого клокотавшего, когда обуревал отнюдь не «дух мирен» (я готова была примоститься где-то с краю, если бы сербы решили драться), я внезапно поразилась неотмирному спокойствию матушки Февронии. Нет, это не была тоска обреченности... Она невозмутимо сидела среди епископов и, как всегда, была немногословна. А уж кому, как не ей - не только свидетелю, но и участнице всех скорбных событий последних десятилетий, - было прочувствовать всю боль от свершившейся несправедливости. Я помню, тогда мне хотелось плакать, плакать бессильными и отчаянными слезами.
Даже день своего 33-летия (рубеж, значимый для каждого человека) я встретила в Печи. Совпадающий с Крещенским сочельником, ознаменованный строгим постом и многими службами, он переживался мною во внутреннем одиночестве. Тогда я никому не сказала, что вступаю в пору зрелости, но навсегда сохранила в памяти то чувство свершившегося перехода, сотканное из запаха ладана, погремушечного, чуть альтового звука кадила и полумрака старинных церквей, где, пытаясь унять дрожь от холода (храмы летние, не отапливаемые), я пыталась раствориться во времени навсегда остановившейся здесь истории.
Разрозненные картины восстают из памяти, когда я пытаюсь воскресить образ игумении. То вижу ее удивленный, без тени укоризны взгляд, когда, произведя неподобающий случаю шум, поднимаюсь с земли, свалившись посреди Великого водосвятия на монастырском дворе: от излишнего рвения его запечатлеть, не заметила торчащий позади розовый куст. То ослепляюще солнечный зимний день, когда, проводив митрополита Черногорского Амфилохия, застыла игумения и сестра ее с иконками Рублевской Троицы в руках, - и миг этот, с отразившимися друг в друге родными сестрами-монахинями - настолько они были похожи внешне и жестами, - запечатлела причудливая прихоть в долю секунды опускающегося затвора фотоаппарата.
Только что я узнала, что мать Феврония умерла...
Казалось бы, сама фамилия ее - Божич - предопределила земной путь еще при рождении. И излишни здесь умственные выкладки. Тиха грусть здесь, в России, за тысячи километров от Косово и Печ Патриаршей, тиха и радость от прихода еще одной души туда, куда стремилась она все свои долгие годы. Стремилась в пылающей ризнице, когда, невзирая на опасность, заботилась не о сохранении собственной жизни, а о спасении вверенных ей святынь; во время хозяйственных и иных хлопот по налаживанию жизни и возрождению женского монашества (вытравленного турками) в древнейшей святыни. Во все эти скорбные и другие потаенные, неведомые нам, радостные моменты шла матушка по единственно верному, ей одной ведомому пути к Тому, Кто составлял средоточие ее жизни. Не скопила, не оставила видимых личных богатств кроме нового конака (келейного корпуса) и колокольни, построенных в Патриаршей, сохраненных, не разрушенных и не спаленных храмов, крепкого сестричества, среди которого неспешно протекала и завершилась ее жизнь, и памяти о себе, разбросанной, будто драгоценные кусочки смальты по всему миру, собирающейся из всего этого разнородного многоголосья в яркую образную мозаику.
В Косово говорили, что патриарх Павел (бывший владыка Косовский), мать Феврония, игумения Печи Патриаршей, да мать Евфросиния, игумения Грачаницы, - три истинных столпа Православия. Столпы, простирающие - переходящие от Земли на Небо.
Вечная память матушке Февронии. Вечная память в селениях праведных, пополнившихся еще одной светлой душой.
