Рокочут. И ночью, и днем рокочут...
Услышишь в ночи, как заревет в перелеске, перед рекой, перед железным мостом, в железном грохоте, - вспоминается маленький, с испитым, в морщинках, лицом, товарный кондуктор с сундучком и отстегнутым хлястиком замызганной шинели.
- Даже начальство удивляется - откуда что! Та-ак работаем... прямо, гоном!
Стали на разъездах цветные поезда - зеленые, желтые синие: дали дорогу красным, еще вчера неслышно пробиравшимся по ночным путям. Теперь они слышны, только они одни, провожаемы надеждой, желанные. Они пошли и пошли, пошли и пошли ходом, в лязге, реве и грохоте, с широкогрудыми высоченными ревунами в голове. Теперь уж не ждут часами на глухих станциях, чтобы пропустить щеголеватый экспресс в огнях, чтобы захватить сиротливый вагончик с овсом или платформу бревен какого-нибудь уездного торговца. Цокочут без останова, с места до места, полные доверху, не теряющие по дороге; и машинисты у них на страже, и топки полны, и кондуктора не дремлют. Не лес и мануфактура, не товары какие обычные на них, что могут ждать, - валит на них подымающаяся сила, живая сталь, натуго закрутившаяся пружина великого размаха. Бегут и бегут в грохоте, не сдерживаемые мостами.
На мосту, - виден его серый сквозной переплет, - за лугом, над кустами густого тальника, над рекой, - сторожевые огни. Не дремлет стража. Нет-нет - и гукнет встревоженный чем-то выстрел. Напрасно. Покойно кругом. Никто не подойдет, нет врагов здесь, в Калужской губернии, на тихой речке. И нигде на родной земле нет врагов. За лесами? За лесами поля, за полями опять леса, - родные леса, родные поля, - деревни, города с трубами, а за ними опять леса и поля. Кругом родное, провожающее тревогами этот железный грохот ночного бодрствования. А на тихой речке что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболов пристраивается на отмели на ночную ловлю. Сидит с удочкой, слышит набегающий рокот колес и думает - дай-то, Господи. И вспоминает про своего сына, артиллериста-наводчика. В Смоленске стоял... где-то теперь?..
Покойно кругом, но не спит стража на мосту. Кто знает! Вон, говорят, другой день бродит у полустанка неведомый человек в серой тройке. Чего ему тут делать?
-...И вдруг заявляется эта незнакомая личность, в серой хорошей тройке... - рассказывает покупателям старичок- лавочник с полустанка. - Обсмотрел все полочки, какой есть товар. А есть, спрашивает, у вас настоящие консервы?
- Какие такие - настоящие консервы? - спрашиваю его, будто и не знаю.
- Разные, - говорит. - Кильки, сардинки, а если есть, то и перца бы маринованного... в жестяных коробках!
- Ага... В жестяных коробках?! Нет-с, говорю, в жестяных коробках у меня нет ничего. В жестяных коробках, говорю, порох, бывает, продается и еще, бывает, что и динамит-с! А вам, собственно, для какой же надобности?
- Закусить.
- Вот селедку возьмите и закусите.
- Нет, селедки я не хочу. Мне надо консервы.
- По-нимаете? А уж меня еще намедни из трактира предупреждали. Третий день вертится неизвестный человек у дороги. То на переезде, на бревнышке посидит - обсматривается, то в чайной чайку попьет с ситным, присматривается подозрительно, а ни с кем разговору не заводит. Женщина тут наша проходила с корзинкой - в корзинку заглянул, засмеялся. Скажите, пожалуйста, чего тут смеяться? Все при деле, сурьозны, у каждого сын ли, два ли, у кого и папаша на войну ушли... везде забота и труд, как говорится, а он ходит и посмеивается... Да еще консервов! Жестяные коробки... И неизвестно откуда взялся!
- Ну, и что же, узнали?
- Наши мужики уж взялись за это дело - смотреть надоело. Борис Иваныч, урядник, приезжает... указывают ему и сообщают - так и так. Где такое? А вот тут, опять вон сидит у самой линии, на перекладинке. Примите его на основании закона, разглядите его вид. Теперь такое время, что шляющих людей надо обязательно сторожить. Жестянки все разыскивает. И пошли все, полон трактир. Какой вы человек, где живете, какой при тебе вид? Оказался лакей. Какой лакей? Новый лакей, от господина Ерофеева, с мансуровского хутора, прежний на войну взят. И показывает документ. - «Барин уехал на неделю, а мне делать нечего, хожу от тоски в трактир чай пить и гуляю. Барин одинокий, дал позволение гулять». - Ну, тут мы ему все стали говорить. Урядник ему сказал: «Тебе бы какое дело делать, а ты только народ смущаешь». Ну, он нам тоже объяснил. - «Я, говорит, сам бы на войну полетел, но у меня грыжа и хожу на бандаже даже. А сюда я из хутора от тоски хожу, смотрю, как поезда, солдатики наши едут, кланяюсь им». - И вот вынимает портмонет, достает рублик и подает уряднику: «Примите от меня в пользу военных действий!» Ну, ничего, пошли все чай пить. А то прямо сомнение на всех навел. Всяко бывает...
Лавочник, седенький, румяный, чистенький старичок, теперь орудует один в лавке. Оба сына ушли - кавалерист и пехота. Он тот же, как и раньше, - разговорчивый и не унывает; только никак не может разыскать товар: на покой, было, отходил, а теперь надо торговать. Ищет свечи - находит чай. Перепутал цены.
- Ставили они у меня тут всякие свои знаки, сколько себе стоит... а расспросить-то как следует забыл, не до того было, спешка...
Прочитывает покупателям письма, открытку и настоящее, которые лежат на виду, под весами.
- Николя пишет - на позицию идут завтра... дней десять тому, а теперь неизвестно, как что. Но надеюсь на святителя-угодника Николу Чудотворца... Как Господь, дело святое... А другой у Двинска. Этот у меня отчаянный. - «Молите, говорит, папаша, Бога, чтобы я там как с немкой какой не окрутился! Чего, говорит, вам из Берлина привезти?» - Привезти... Сам-то бы приехал! А карасину нет и нет, военное движение сейчас, а уж с карасином потерпим.
Я смотрю в его приятное, открытое, доброе лицо - русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу от него ни упрека, ни жалобы. Он знает, что мы войны не хотели, а упреки и жалобы не помощь.
- Как думаю-то? А так думаю, что, как у нас пословица такая есть: зачинщику первый кнут. И это так и будет-с. И вот вам порука!
И показывает на образ Николы.
- Может, даже это и к лучшему, что они первые. Гордость и высокое мнение очень, как по газетам говорят. Поет курица петухом - на свою голову. Ай за карасином? Нет, брат, сам со свечкой сижу.
Теперь уже не слышно в ночи от полустанка криков, - это в первые дни было. Теперь проходят дальние поезда. Округа уже отдала своих. А то, как спустится ночь, услышишь гул набегающего поезда, и в тиши полей за две версты прокатывается за сердце хватающее - ура-а! И слышится оно долго-долго, пока не поглохнет в грохоте на мосту. Это окружные, провожаемые высыпавшими жителями станционного поселка. Они проезжают мимо знакомых мест. Но не видно знакомых мест в темноте. Так пусть услышат. Ура-а!!
Совсем глубокая ночь, скоро начнет светать. А все громыхает и громыхает по мосту, спешит-спешит. Спешит Россия, летит на железных крыльях с широких своих просторов на потревоженные границы. Шумит и шумит железной гремью. И болит сердце, хоть верит и твердо знает, что после великих бурь приходят долгие, незакатные дни.
1914
Иван Шмелев
