Владимир Вигилянский: в "Огоньке" я понял - народ невежественен и необразован

Владимир Вигилянский (1951, Тернополь) - публицист и литературный критик; протоиерей Русской Православной Церкви. В 1977 году окончил Литературный институт им. Горького, работал в секторе Художественных проблем средств массовых коммуникаций Государственного института искусствоведения. В 1982-1986 годах - внештатный сотрудник Издательского Отдела Московской Патриархии. С 1990 года член Союза писателей. В 1991-1993 годах - главный редактор журнала "Русская виза". В 1992-1994 годах - редактор русской версии газеты The New York Times. В 1994-1995 годах - главный редактор воскресного приложения газеты "Московские новости". В 1995 году рукоположен во диакона; в том же году рукоположен в священника. В 1996-1998 годах вел курсы церковной публицистики и радиожурналистики в Институте Церковной журналистики при Издательском совете Московской Патриархии. В 2000-2005 годах - декан факультета журналистики Православного университета святого апостола Иоанна Богослова. В 2005-2012 годах - руководитель Пресс-службы Московской Патриархии (с 2009 года - Пресс-служба Патриарха Московского и всея Руси). В 2010 году возведен в сан протоиерея. С декабря 2012 года - настоятель храма святой мученицы Татианы при МГУ.

В 1988-1991 годах - сотрудник отдела литературы, заведующий отделом прозы, член редколлегии, главный редактор издательства "Огонек", председатель совета трудового коллектива журнала.

- Я сразу скажу: я имею какое-то отношение к "Огоньку" не потому, что я там работал в отделе литературы редактором, потом руководил отделом прозы, потом стал главным редактором издательства "Огонек" и членом редколлегии, а потому, что я был председателем совета трудового коллектива. А тогда думали, что народное профсоюзное движение будет иметь продолжение, и когда вышел закон о печати, то по уставу я получал свидетельство о регистрации "Огонька", на нем моя подпись. Мы одни из первых его получали (по-моему, на нем номер 15). Тогда, по новому уставу, трудовой коллектив как бы нанимал главного редактора. Раньше журнал был органом тех или иных организаций, они и утверждали главного редактора. А тут председатель совета трудового коллектива стал больше, чем главный редактор.

- А как вы попали в "Огонек"?

- Я работал в 1988 году в Институте искусствознания младшим научным сотрудником. И мои друзья работали в журнале "Огонек" - [поэты] Олег Хлебников, Андрей Чернов. И я тогда написал один хит - статью про то, как в советские времена руководители Союза писателей кормили себя тем, что определяли [издательскую] политику - кого, где и сколько печатать. Я показал, что все руководители Союза писателей стали миллионерами, вписав себя в планы [выпуска] собрания сочинений, многотиражных изданий типа "Роман-газеты" или "Библиотеки военного романа", "Библиотеки колхозной прозы" и т.п. И за эти массовые тиражи не проценты, как все другие, получали, а наоборот, фантастические гонорары. Я написал, какие тиражи были, например, у [Фазиля] Искандера и сколько было у секретарей Союза писателей, у всяких Бондаревых или Михаилов Алексеевых. И открылась совершенно фантастическая картина чудовищной коррупции в Союзе писателей.

- Как вы получили эти данные?

- Эти данные мог получить любой человек, просто надо было посидеть с картотекой Ленинской библиотеки. Можно было увидеть, что каждый год, например, роман "Горячий снег" [Юрия] Бондарева издавался, скажем, восемью изданиями, общим тиражом 300-500 тысяч. А тогда очень лимитировалась бумага, она была в дефиците и, печатая эти произведения, они отбирали бумагу у других. Были писатели, ну например, [Валентин] Пикуль, очень востребованные и издававшиеся массовыми тиражами, но Пикуль с каждым изданием получал все меньшие проценты, а руководители СП издали такой указ, что если эти книжные серии типа "Библиотеки военного романа" имеют патриотический или политический смысл, то авторские отчисления только увеличиваются. У них было по 150 книг, а у Фазиля Искандера - 11. После публикации этой статьи я стал приметным человеком, меня познакомили с [главным редактором "Огонька" Виталием] Коротичем, и он меня позвал в отдел литературы. До меня отделом занимался известный ныне Андрей Караулов. Он мне сдавал дела.

- Что вы должны были делать?

- Там шло довольно много прозы, романы, детективы, я отбирал.

- Вы участвовали в работе редколлегии?

- Я не был членом редколлегии, но меня звали, и поэтому я всегда был на редколлегиях и имел там определенный голос. Только в конце своей работы в "Огоньке" я стал членом редколлегии. Олег Хлебников был заведующим отделом литературы, нас там было человек семь, он не всегда бывал, и я стал его таким неформальным заместителем.

- На что была похожа тогдашняя редакционная жизнь?

- Редакционная жизнь была чудовищной. Я туда пришел в 1988-м году, когда тираж "Огонька" был 300 тысяч экземпляров, а уходил, когда он был 5 миллионов, в начале 91-го года. Поэтому текучка была фантастическая. Было постановление партии и правительства о том, что на каждое письмо читателя надо отвечать. На мою статью пришел с человеческий рост мешок писем. Это не потому, что я такой замечательный, а потому, что люди были очень активны, на любую писульку приходили сотни и тысячи откликов, и на каждый надо было отвечать. Отдел писем, которым заведовал Валентин Юмашев, разрастался не по дням, а по часам - там в конце моего пребывания в "Огоньке" было человек 25. И нас всех заставляли отвечать. У нас были шаблоны ответов, туда вписывалось только "Уважаемая Ирина Валентиновна" и, может быть, какая-то приписочка, чтобы было видно, что мы прочли письмо. Было штук 10 шаблонов. Но надо было расписываться под письмами - и на это уходило час или два в день, а это был отдел литературы. А сколько писем приходило в отдел публицистики, которым гремел "Огонек", - страшно представить.

- А письма были интересные?

- У меня до работы в "Огоньке" отношение к народу нашему было очень оптимистическое. Народ, мол, хороший, а плохие правители. Но за два года в "Огоньке" я понял, что народ не такой уж и хороший, как мне кажется. Невежественен и необразован. По письмам было все понятно.

- Сколько у журнала на тот момент было подписчиков?

- Я не помню этого, но очень хорошо помню одно заседание редколлегии: обсуждали, что делать для подписчиков в будущем году. И Юмашев предложил: "А давайте подадим в суд на Сталина? Созовем историков, правоведов, они напишут иск к Сталину. Ну, понятно, что по нашему закону с мертвыми не судятся, нам вернут дело с какой-то формулировкой, а мы подадим в городской, в областной, потом в Верховный суд, потом в президиум правительства, и в это время будем печатать материалы, связанные с судом над Сталиным". Коротич сказал, что идея замечательная, но в России нет бумаги на то, чтобы поддержать тираж 20-30 миллионов для всех тех, кто захочет это прочесть. И этого не случилось, хотя это была гениальная идея Юмашева и очень нужная сейчас.

- Много ли времени вы проводили в редакции?

- По 12 часов, была постоянная сдача номера, нескончаемая. Надо же было все редактировать, не было компьютеров, надо было вручную вгонять тексты в определенное количество строк, количество знаков.

- А как технически это выглядело?

- Печатали сначала на пишущей машинке, потом отдавали в набор, они печатали длиннющие колонки, мы их вклеивали в полосы, и то, что висело, надо было отрезать. Я потом книги читать не мог, я любую, которую открывал, начинал сокращать. И сокращением я всегда улучшал прозу. И это было второе разочарование - что у нас плохо пишут прозаики. Не было таких, которых нельзя было сократить для улучшения. Было всего два случая, когда я не мог выкинуть ни строчки, - у Юрия Нагибина и у молодого писателя, который как-то канул в лету, пришлось даже перезаказывать художнику картинку поменьше, хотя художник в журнале был самым главным. А Нагибина пришлось публиковать на два с половиной разворота, это был первый раз за всю 90-летнюю историю "Огонька" - максимум на прозу давался разворот с кусочком.

- А были запрещенные у вас писатели?

- Нет, но тогда доживала последние дни цензура, и меня Коротич как переговорщика отправлял в цензуру. Я стал старый, у меня вылетают из памяти имена. Помню, там был знаменитый умнейший цензор Москвы, с ним я мог договориться о чем угодно. Мы тогда делали "Антологию русской поэзии" [Евгения] Евтушенко и "Антологию рассказа 20-го века" [Бенедикта] Сарнова. Мы печатали многих, кого тогда не печатали. Ну, например, "Матренин двор" [Александра] Солженицына в 1988-м году. И ничего не цензурировали, только сквернословие. При этом я сам цензурировал - например, я первый издал "Остров Крым" [Василия] Аксенова и убрал там скабрезные полстраницы и где-то мат. И я спорил уже не с цензурой, а спорил с Васей. Я говорил: "Слушай, ты понимаешь, там 15 строчек точек будут действовать сильнее, чем твой текст" - там герой и героиня в лифте совершают половой акт в подробностях. Несвойственные для русской литературы подробности.

- Он согласился?

- Вынужден был согласиться.

- Это вы из религиозных соображений?

- Нет, исходя из традиций культуры, которые есть в России. Они не позволяют подобного рода вещи.

- А когда вы стали главой трудового коллектива, что вы должны были делать?

- Защищать перед администрацией трудовой коллектив. Там была идея создания договоров администрации с каждым членом. Этот договор должен был подписывать я.

- У вас было ощущение, что вы ускоряете процесс политических перемен в стране?

- Да, по "Огоньку" за границей определяли, что происходит в стране. [Михаил] Горбачев постоянно отчитывал Коротича.

У меня какая была идеология при советской власти, такая и сейчас, меня жизнь как бы ничему не научила, ни-че-му. Что я думал тогда, то я думаю и сейчас. Я вообще консерватор, но меня, как теоретика журналистики, интересовал журнал как эстетическое целое, как некий организм, как художественное произведение, у которого есть своя специфика и свой язык. Дело в том, что отдел, которым я занимался в институте искусствознания, назывался "Отдел художественных проблем средств массовых коммуникаций". В журналистике тогда было интересно работать, потому что создавались новые жанры, новый подход, новое раскрытие материала. Сейчас журналистика находится в чудовищном кризисе, так что даже не знаю, что может разбить те наросты и коросты, которые уже ничем нельзя соскоблить с той журналистики, которая есть сейчас.

- Наросты чего?

- Во-первых, штампы. Во-вторых, формат. Чудовищное слово. Интересно все, что не в формате, а требуется только формат. Существует некий формат, который заставляет этот материал коснеть и бронзоветь.

- Читаете ли вы что-то из нынешней прессы?

- Иногда покупаю что-то. А когда-то покупал все. Мне очень не нравится нынешняя позиция журналистов-демиургов - "я право имею, я некий глашатай, все, что я ни думаю, все правильно". Эта позиция мне отвратительна. Да, отвратительна. И потом, сейчас совершенно не придумываются новые жанры. А это говорит о том, что не востребован человек с новым мышлением, ему не пробиться, его скинут, если его не втиснут в свои лекала, его выплюнут. Жанр - это великая вещь, это смысловая вещь. Дело в том, что в нынешнем мировоззрении происходит утеря смысла. Смыслы сейчас никому не нужны, нужны фикции смыслов. И мифологизм как в советские времена, так и сейчас важнее фактов. Ты за белых или за красных? Если ты за красных, что бы ты ни сказал, все отвергается. Если за белых, то тебе прощается все - воровство, вранье, хамство, глупость. Я недавно в "Итогах" написал статью под названием "Шило на мыло", а они сняли мой заголовок. Мы убрали советский режим, а чем советский режим отличается от антисоветского? Чем наши власти отличаются от протестного движения? Одно и то же! Те же самые методы. Чума на оба ваших дома! Замечательная была совершенно запись в интернете - "ненавижу Болото, они меня заставили голосовать за Путина" - такова нынешняя реальность.

- Вы могли бы описать жанры, созданные "Огоньком"?

- О, их было очень много. Ну, например, письма. Это же журнал в журнале был. Сначала был подвал, потом полстранички, потом полоса, потом разворот, потом они шли через весь журнал. Эти письма писались, с ними работали, вызывались авторы писем, их редактировали, дописывали. По всем отделам шли письма. Это была совершенно потрясающая придумка. Где это сейчас есть? Сейчас печатаются отвратительные письма - похвалы своему журналу. В "Огоньке" такого никогда не было.

- Сколько в то время в "Огоньке" было членов редколлегии?

- Там было половина свадебных генералов типа Юрия Никулина, Евгения Евтушенко, Святослава Федорова. А "живых" членов - человек 20.

- Почему вы ушли?

- Я ушел со скандалом, со мной ушло 12 человек. Стали разворовывать журнал. Там был Лев Гущин, заместитель Коротича, которого когда-то на усиление Коротича поставили со стороны ЦК [КПСС]. Абсолютно недалекий человек, он стал заниматься коммерцией, продавал какие-то материалы, книжки издавал. Ко мне как к председателю совета трудового коллектива стали приходить коллеги. Я стал бодаться с Гущиным, чтобы прекратились эти делишки (Гущин продавал наши материалы за границу и даже авторов не спрашивал, известных писателей). Ну, я один раз ставил вопрос, другой раз ставил. И потом нам надо было переходить на новую финансовую систему, надо было проходить аудит, но нам не дали возможности все проверить. Я сказал: ну как же может журнал, который борется со злоупотреблениями в государственной сфере, сам оказаться в них замешан. Но потом что-то нашептали, видимо, Коротичу, и он в какой-то момент встал на сторону Гущина. И я ушел. Я выступил на собрании, все людям сказал, и неожиданно также ушли еще 12 человек - Хлебников, Дима Бирюков (сейчас президент издательства "7 дней") и другие.

© Фото: архив журнала "Огонек"Заседание фонда "Антиспид" в редакции журнала "Огонек". Выступление заместителя главреда Льва Гущина

- Коротич не появлялся больше в вашей жизни?

- Нет, но Гущин потом [в августе 1991 года] выгнал Коротича, который был в Америке. Сам стал главным редактором, и это было начало ужаса и падения "Огонька".