|
Ольга Гобзева - одно из самых неповторимых лиц нашего кино. В ту пору, когда я ещё верил в коммунистические идеалы, всякий раз, увидев её на экране, думал: «Какая настоящая, советская!» Беззащитная, отстранённая, она воплощала что-то святое и неосуществимое в нашем недавнем прошлом. Что именно? Когда я узнал, что актриса стала монахиней, более того, верила в Бога всегда, с самого раннего детства, - понял что-то не только о ней, но и обо всей нашей истории.
Тот трепетный огонёк русской веры, который освещал Бондарчука в «Судьбе человека», Ивашова, Самойлову, Алексея Смирнова или Леонида Быкова, освещал и моих родителей, и всех тех прекрасных людей, что я встретил в своей жизни. Это и было единственно ценным в нашем прошлом.
Они грели, не давали забыть о любви, спасали и почти спасли нашу страну, вопреки всему страшному и жестокому, что с ней происходило. Свет оставался светом. Нет, всё-таки что-то главное у них получилось. Эти люди не просто были, они продолжают быть.
Знакомый голос
- Ваш голос совсем не изменился, - говорю матушке Ольге, - я помню его по фильмам.
- Может быть, - едва улыбается она, - голос меньше всего поддаётся изменению.
(«Потому что голос - это наша душа», - сказала мне жена, услышав запись этой беседы.)
Что стало с матушкой Ольгой после пострига, я так и не успел толком расспросить - монашество будто покрывает всё. Но это не значит, что ничего не происходит. Много лет она кому-то помогает, восстанавливает русское православное кладбище в Харбине (об этом я ещё расскажу в одном из следующих номеров), заботится о старых наших актрисах, о детях, солдатах. Один её рассказ, опубликованный на сайте «Милосердие.ру», поразил меня.
«Мы ходили в госпиталь к солдатам из "горячих точек", получившим различные ранения. Представьте себе: патронажная сестра - женщина воцерковлённая, но живущая благополучной жизнью, приходит к раненому бойцу из Чечни и начинает ему проповедовать, по-своему, по-женски. А он такое повидал... и смотрит на эту женщину, как на чужую, - у них нет общего языка. Когда мирянки, кончая Богословский институт, но не имея ещё ни жизненного опыта, ни духовного, начинают проповедовать, то они только отталкивают от веры в Бога.
Сёстры должны быть очень внимательны, деликатны, ничего не навязывать, а только исполнять просьбы. Я всегда прошу их лишь об одном: сделай только то, что просят - подать попить, купить мороженое... Иногда даже сигареты (я потом просила прощения у владыки): человек курил всю жизнь и не может сразу перестать.
Был у нас такой случай. Солдат вылечился и, перед тем как ехать домой в Калмыкию, очень хотел посмотреть Москву. Ходил он с трудом, и мы возили бойца туда, куда он просил: на Красную площадь, на Поклонную гору. И он, я не знаю как, на костылях взошёл на ступени храма Василия Блаженного (а там очень крутые ступени), потом, весь бледный от боли, терпел, а мы с ног сбились, чтобы достать обезболивающее. Вот это и есть миссионерство - когда ты идёшь и делаешь то, что просит человек. Ведь он пошёл не в пивную, а в храм. А проповедовать могут только священники. От женщин надо просто терпение, добрый взгляд, юмор, улыбка».
Помню самый волнующий для меня эпизод из всех детских походов в театр. Однажды я случайно заглянул за кулисы, где был перекур у актёров. Один из них играл какого-то благородного идальго или мушкетёра на сцене (уже ни названия спектакля не помню, ни о чём он). Так вот, этот человек за кулисами о чём-то взволнованно и смущённо говорил улыбаясь, и я вдруг понял: он играл самого себя, в жизни он такой же. Он ничего особенного за кулисами не делал - не спасал девиц, не бился на шпагах. Просто оказалось, что это действительно хороший, странный человек, который во что-то верит.
Всё это я пережил снова, когда познакомился с матушкой Ольгой. Она всегда была собой. Есть люди, которым Бог это благословляет.
Святой мир
|
- Матушка, вы родились в Москве?
- Да. Мои родители приехали в столицу в 1925 году из деревни. Отец поступил работать на Казанскую железную дорогу, от которой получил комнатку в коммуналке. В нашей квартире было комнат двадцать, наверное. Помню длиннющий коридор, где дети могли кататься на велосипедах.
- Как у Высоцкого: «На 38 комнаток всего одна уборная».
- Володя жил в соседнем доме, у нас был общий двор. Помню, в детстве мальчишки кричали: «Володька, Володька!» - он озорной был, живой, как все наши мальчишки, но мы с ними особо не дружили, у нас был свой, девчоночий, круг: подружка Зина, подружка Лида.
Мир нашей квартиры, нашего двора был очень чистым, притом что населяли его, главным образом, семьи рабочих. Не помню, чтобы кто-то сквернословил. Однажды брат сказал не матерное даже, а просто грубое слово, и отец его одёрнул.
В каждой комнатке был свой мир, который мне был очень интересен. Хотелось заглянуть, увидеть, как там. Как-то соседка пустила меня, пятилетнюю, к себе. Жила она небогато, но в комнате царила необычайная опрятность и какая-то художественность: много вышивок, кружевных салфеток - просто пряничный домик. И я тогда поняла, что неважно, насколько человек состоятелен. Он своими руками может создать вокруг прекрасный мир. Мама тоже любила рукоделье, незадолго до кончины вышила мне цветок, со словами, что он будет меня радовать. Когда её не станет - это имелось в виду.
- Ваши родители были верующими?
- Да. И мама, и отец. После Казанской железной дороги он устроился на работу в гараж Московского горкома партии. Был простым шофёром, отказываясь от предложений: «Фрол, давай мы тебя начальником сделаем». Для мамы это было непонятно: пятеро детей, зарплата достаточно скромная. «Не торопись, мать, не нужно нам этого», - отвечал отец. Думаю, он хорошо понимал, что делает: оберегал таким образом свою семью и свою веру.
О том, что отец верующий, ходит в храм, на его работе, наверное, знали. Он ведь особо не скрывался, но, чтобы избежать неприятных последствий, читал молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его». Сыграли свою роль и его благородный, внушающий уважение характер, и то, что, будучи простым шофёром, отец не имел завистников. Наверное, поэтому на него так никто и не донёс.
- Расскажите об отце подробнее.
- Мы всемером жили в комнате всего 12 квадратных метров, но у нас всегда горела лампада, перед которой отец читал молитвы, а иногда большую книгу - как я потом узнала, Библию, переходившую в семье из поколения в поколение. Мы знали, что есть Бог, Он всегда жил с нами в комнате, отец говорил с Ним по-церковнославянски, стоя на коленях. Ещё не утерянный уклад русской жизни... Отец был для нас как царь - главным человеком в жизни, строгим и очень добрым. Мог наказать, даже шлёпнуть, когда я, скажем, увидев на картинке красивую девушку с чёлкой, решила так же подстричь сестру...
Но при этом каждое мгновение мы сознавали, как он нас любит.
Когда я заболела - двухстороннее воспаление лёгких - и умирала, отец меня просто вымолил. Я была ещё совсем маленькой и не помню подробностей, но общее мнение было таким: «Оля выжила молитвами отца».
- Он был единственным кормильцем в семье?
- Мама вела домашнее хозяйство. Отец считал это правильным, поэтому, кроме его зарплаты, доходов не было. Зато в день получки отец приходил домой с такими чудесными кульками! Помню невероятно вкусные конфеты «Мишка на Севере». Покупались детские книги, которых у нас было очень много. Даша, старшая сестра, выписывала «Мурзилку», потом «Юность», мы читали запоем. Брат Славик - даже ночью, приспособив фонарик.
Жили весело, насыщенно, так что бедность не замечалась. Иногда отец приносил с работы обрезки ситца, который им с избытком выдавали для полировки машин, и мама шила нам из него платья, при этом некоторые соседи неодобрительно говорили маме, скажем: «Что ж ты, Ксюша, балуешь так своих девчонок? Они у тебя всё время в нарядном ходят, ситцевом. Вот моя Лида на кухне скребёт, а твои чем занимаются?» Родители действительно не слишком нас утруждали, были убеждены: детство должно быть детством, вдобавок чтение тоже считалось работой. В итоге мы - все пятеро - получили высшее образование.
Мир ребёнка был для отца и мамы святым. К нам прислушивались, старались вникнуть, что происходит. Называли нас, детей, всегда только ласкательно-уменьшительными именами. В комнате было уютно и радостно, мы сестрой устраивали под большим дубовым столом свой домик. На Новый год обязательно покупалась ёлка, под которой пряталась синяя лампа, так что дерево приобретало волшебный зеленовато-голубой вид.
Благословение
- Вы с детства мечтали стать актрисой?
|
- Я очень смешно знакомилась с миром кино. Это было в посёлке, где наша семья имела небольшую дачу. Денег на билеты не было, поэтому брат просовывал меня в маленькую дырку в окошке, и я летела, а с той стороны меня подхватывали. Потом начинался фильм. Будучи ребёнком впечатлительным, я иногда переживала происходящее на сцене довольно бурно. Например, когда в «Графе Монте-Кристо» стали закапывать младенца, я разревелась. Меня вывели, а брату сказали, что, если он ещё раз меня пропихнёт, его самого пускать перестанут.
Но если говорить о том, как я стала актрисой кино, то это произошло как-то само собой.
Мне было лет десять, когда я перешла улицу Новую Басманную, чтобы попасть в Центральный дом детей железнодорожников. Остановилась перед огромной дубовой дверью - она была резной, красивой и очень тяжёлой. Потом, напрягая все силы, открыла её и, попав во дворец, ахнула. Там были розовые колонны, широкие лестницы, белая лепнина под потолком. Справа увидела расписание работы кружков. Мне захотелось записаться сразу в несколько, например в танцевальный. И конечно, в библиотеку, где я потом стала частой гостьей. Это был дивный зал, сделанный в мавританском стиле, с великолепной мозаикой.
По времени мне больше всего подошёл кружок художественного слова. Я оказалась в комнате, где вокруг красивой женщины сидели дети. Спрашиваю: «Можно к вам?» «Можно, - ответила женщина, - а ты знаешь какие-нибудь стихи?» Стихов я не знала, зато помнила басню «Две собаки». Прочла. «С тобой никто раньше не занимался?» - спросила Маргарита Рудольфовна Перлова - так звали педагога. «Нет», - говорю. Меня приняли. Этот короткий разговор предопределил в моей жизни очень многое. Детскую группу сменила старшая, а я продолжала сидеть. Помню, как Лариса Сомова читала Чехова (она это замечательно делает по сей день), и я слушала как зачарованная. В конце концов меня еле выгнали, опасаясь, что родители уже волнуются о моей пропаже.
- Кроме вас и Ларисы Сомовой, из кружка вышли какие-то известные люди?
- Конечно. Например, Алик Даль.
- Олег?
|
- Да, Олег, но мы звали его Алик. Он был потрясающе озорным мальчишкой, в котором будто соединялись два человека. Хрупкий, аристократичный, однако всё хулиганьё с Новой Басманной слушалось его беспрекословно. За ним ходили такие типы, что дрожь пробирала, просто головорезы какие-то, во всяком случае хулиганы. Сам Алик шпаной не был, просто прирождённый вожак. Очень общительный, он был при этом всё время весь в себе и раскрывался, лишь когда читал стихи.
Спустя несколько лет мы вместе с Маргаритой Рудольфовной отправились на БАМ давать концерты. Нам даже предоставили отдельный вагон, но решено было, что читать классику комсомольцам, конечно, дело хорошее, но и самим чтецам неплохо бы приобщиться к физическому труду. И мы таскали камни. Мне стало плохо, и меня освободили. Алик был тогда влюблён в одну девочку, её звали Алла, и очень интересно за ней ухаживал. Во время коротких остановок в тайге успевал найти и нарвать каких-то фантастически красивых цветов.
- Чему вас учили, кроме владения голосом?
- Считалось, главное - стать личностью, прежде всего через любовь к классической литературе. Без настоящего переживания и понимая того, что ты читаешь, ничего не выйдет. Это стало прекрасной школой. Однажды был объявлен в Москве конкурс на чтение чеховских рассказов, и меня в него включили. В комиссии сидели такие люди, как Алексей Грибов, Дмитрий Журавлёв, нас слушала величественная Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. И когда мне что-то там присудили, она меня приласкала, поцеловав в макушку.
- Своего рода благословение. Тем не менее театральной актрисой вы не стали.
- Мне сказали, что я «слишком естественна» для театра, поэтому лучше идти во ВГИК. Так я и сделала.
Актриса
- Кто из актрис стал для вас образцом, ориентиром?
- На меня особенно сильно повлияла Марина Ладынина, её все помнят по фильму «Свинарка и пастух», потом были «Кубанские казаки», «Сказание о земле Сибирской» и многие другие картины. Она жила какой-то своей, особенной жизнью и была очень естественна.
- Пятидесятые-шестидесятые годы - время, когда кино достигло, как мне кажется, вершины своего развития.
- Наверное, это связано с войной. Действительно, произошёл взлёт нашего кинематографа и мирового - европейского, американского. Война - это страшное дело, но она очищает дух народа, люди начинают осмысливать себя, спрашивать: «Ради чего мы живём?» Очень талантливый режиссёр Чухрай, скажем, прошёл войну солдатом. И многие другие прошли войну - кто не на фронте, те в тылу, где тоже было трудно. Война пробуждает сознание себя как части целого, Божьего мира, своей родины. Человек не размельчается на кусочки собственного «я», а собирается. Это и рождает шедевры.
Благословенный период, когда кино стало каким-то ведущим фактором в нашей жизни, а мы, вгиковцы, оказались как бы в эпицентре. Помню встречу с Феллини и Джульеттой Мазини. Картины показывали нам до начала лекций. В семь утра приезжаешь в институт, толком не проснувшись, а там - дивный фильм: «Рокко и его братья» или «Адские водители».
- Какой стала ваша первая работа во ВГИКе?
- Витя Гресь, он известен как режиссёр «Чёрной курицы», предложил подготовить этюд по сказке Андерсена «Соловей». Витя играл китайского императора, а я - Смерть. В костюмерной нашла монашескую рясу (правда, я тогда не понимала, что это за одежда), у отца попросила старую косу, которую я точила на сцене, задавая Вите вопрос: «Готов ли ты?» Зал в ответ просто умирал, но только не от страха, а от хохота.
Потом два режиссёра - Андрей Смирнов и Борис Яшин - пригласили меня сниматься в дипломной короткометражке по пьесе Сарояна «Эй, кто-нибудь!». Я играла с Володей Ивашовым. Я была девчонкой, он - знаменитостью, но в жизни Володя был таким же, как в «Балладе о солдате»: простым, очень чутким человеком. Вышел из рабочей среды, при этом, как и в Алике Дале, в Володе уживались принц и нищий.
Тогда, во время съёмок, я впервые увидела море - такое огромное! Я просто задохнулась от восхищения. Море чистое, глаза у Володи тоже чистые. И как будто ничего нет больше в мире, кроме этой красоты и свободы. Может, оттого что я была ещё почти ребёнком, отношения ко мне не были замешаны на чувственности. Поэтому всё было легко и светло.
Наконец фильм снят, и начинается самое трудное - как посмотрит на мою роль Михаил Ильич Ромм. Если он одобрит, значит, я смогу быть актрисой. Слава Богу, одобрил. Мне нравилось играть, нравились мои герои. Но однажды режиссёр Лариса Шепитько сказала с неодобрением: «Ты всё играешь хороших. А я хочу, чтобы ты сыграла сволочь». У меня была роль журналистки, которая, по замыслу Ларисы, должна была получиться циничной, но вышла просто отвлечённой. После этого я стала избегать этого режиссёра, не откликалась на предложения. Показалось, что она относится к актёру, как художник к краске, которую можно положить так, можно иначе. Наверное, мы просто принадлежали к разным школам. В моей считалось, что самое интересное - «живая жизнь человеческого духа». Это слова Станиславского.
- С Олегом Далем вас судьба ещё сводила?
- Последний раз мы встретились за два дня до его смерти, в Каунасе, недалеко от гостиницы. Не помню, в какой картине я играла, в какой играл он. Олег рассказывал, как плохо ему в «Современнике» (он там годами ходил в каких-то эпизодах), говорил, что все женщины «дуры». Было понятно, что он ужасно устал. Он говорил - а я только слушала и плакала.
Его действительно плохо понимали, его парадоксальность, глубину. Хотя были режиссёры, сумевшие его оценить, но сказать, что он успел раскрыться по-настоящему, особенно в театре, я не могу. Даль - уникальный актёр с ангельской душой, сильнее большинства современников, и не только в нашей стране. При этом сыграно всего несколько важных ролей.
|
Сравнить с ним я могу только Олега Борисова. В этих двух людях я нашла то, чего больше не встречала у мужского населения: почти детскую тонкость в понимании вещей, глубину почти мистическую. Они были посланцами иного мира, подвластного их актёрскому воплощению. Олегу тоже было очень трудно.
- Почему?
- Это нелегко объяснить. Что-то с ними, что-то вокруг. Они не смогли приспособиться, не умели жить: Даль, Борисов, Гена Шпаликов, Шукшин, Георгий Рерберг. А те, кто смог, не имели такого дарования. Шукшин подошёл однажды, глядя на меня весело, с каким-то юмором, сказал, показывая на ВГИК: «Ну, хорошо, я понимаю про себя, но ты-то здесь что делаешь, милая?» В его словах было некое смешение полувопроса и полурешения, он дал понять, что не в этой среде мне нужно быть. Он перед тем немножко выпил. Начал рассказывать о своей жизни, как попал в кино, ещё о чём-то.
Эти неприкаянные люди создавали, держали нашу культуру. Если бы кто-то из молодых подхватил сейчас эту неприкаянность, непривязанность к миру! Может, в глубинке такие люди ещё есть. На это надеюсь. Последние десятилетия всё сделали вульгарным, плоским.
- Со Шпаликовым вы были хорошо знакомы?
- Гену я очень любила, но мы принадлежали к разным компаниям, потому что я не пила водки. Пили тогда многие прекрасные люди, от какой-то тоски.
- Им не хватало любви?
- У них были романы, но немножко придуманные - как часть какой-то игры. Если отношения складывались в обычную человеческую жизнь, появлялась семья, то начиналась трагедия, как у Шпаликова с Инной Гулай.
- Что самое трудное в актёрской профессии?
- Желание нравиться. После пострига это было самым трудным для меня - попытаться избавиться от этого. Я благодарю Господа, что Он меня извлёк из этой среды. Какая это милость! Наверное, по молитвам моего отца. Актёрская профессия - это трагедия: если человек не может отвлечься от своих ролей, он перестаёт себя ощущать в реальном мире, живёт в иллюзиях. Это грустно.
- Вы не скучаете по прежнему миру?
- Нет. Да, было весело, остроумно, были гениальные встречи. Но, скажем, трапеза в монастыре куда интересней во всех смыслах. Откровением стало знакомство с владыкой Питиримом (Нечаевым). В миру я людей такого уровня не встречала.
Рождество
- Вы верили всегда?
- Да, сколько себя помню. Но, увлечённая профессией, в Церковь пришла не сразу. Всё началось накануне рождения сына. Он родился в марте 1976-го, а в конце февраля я открыла Евангелие. Я читала его и прежде, выборочно. Ещё в молодости меня ошеломил Симеон Новый Богослов, но на этот раз всё было иначе. Я не отрывалась от Евангелия день и ночь, пережив сильнейшее потрясение. Это дерзновенно - сравнивать, но я начала немного понимать, что пережил апостол Павел, услышав: «Савл, Савл, что ты гонишь Меня?» Это трудно передать. Когда говоришь о таких вещах, всё упрощается и даже вульгаризируется, поэтому слова не самое главное, если ты не Достоевский или Пушкин.
- Что было дальше?
- В храм я пришла лишь через год или около того. Это был очень тяжёлый период в моей жизни. И день был пасмурный, один из тоскливых ноябрьских дней, когда дождь сыплется пополам со снегом. Одна девушка рассказала мне о церкви Иоанна Предтечи на Краснопресненской, что там всё серебряное, красивое. Не то чтобы это было важно, просто хотелось отвлечься от грустных мыслей. Я не знаю, почему вошла, ни о чём не думая, ничего не предполагая. В куртке, брюках. В храме было пусто, только священник стоял в глубине. Его первые слова меня поразили. Он сказал, что женщина не должна ходить в мужской одежде, особенно в храм.
- Многих это обижает.
- Меня не обидело. Отец Георгий Бреев - это был он - знает, кому что сказать. Я должна была услышать именно это. И подумала: «Как правильно, как справедливо». В следующий раз пришла в платочке и юбке. Вот уже тридцать лет, как отец Георгий мой духовник. Он венчал нас с мужем, помогал в самые трудные времена, когда болела мама, когда парализовало отца. После соборования отец снова начал ходить.
Были моменты яркие, потом я отвлекалась - зарабатывая на хлеб, растя сына. Не хватало сил верить, как должно, с полным напряжением сил. Но постепенно всё сложилось в тот путь, которым я сейчас иду: монашеский. Просто не могу вообразить, что было бы со мной без этого.
* * *
- Расскажите о владыке Питириме.
|
- В конце 80-х началось печальное, даже трагическое время для нашей страны. Это было ужасно, всё оскорбляло - любой выход Горбачёва, Ельцина, за которых мне было стыдно, тяжело, и я не знала, что это только начало. Вдруг звонит подруга: «Ты знаешь, Ольга, при Издательском отделе Патриархии открывается воскресная школа». На следующий день мы с сыном Святославом - бегом туда. Нас приняли, не отвергли - туда всех принимали.
Возглавлял школу отец Михаил Дронов - очень интересный священник; так преподавал богословие адаптированно к детскому сознанию, что заслушаешься. Как-то раз он сказал, что родители должны помогать школе, по силам, кто чем может. Я предложила устроить рождественский праздник, на который пришёл владыка Питирим - высокий, величественный, что-то было в нём нездешнее.
Но когда он общался с детьми, то сам становился прекрасным ребёнком. Как он смеялся! Когда наш маленький Олег Робинов, ему было два года, читал «Умом Россию не понять», у владыки даже слёзы навернулись. А Олегу на сцене понравилось, там было интересно, не хотелось уходить, и он залез под рояль. При этом было видно - дитя пребывает в полной уверенности, что его никто не видит. Тут слёзы у владыки просто потекли, он достал белоснежный платок, со смеху умирал весь зал, и только Олег не понимал, над чем смеются. Потом выступила с необычайной глубиной Маша, племянница владыки. Это, наверное, уже в генах, когда среди твоих родных, предков пять поколений священнослужителей.
Однажды один мальчик из нашей воскресной школы подходит ко мне с вытаращенными глазёнками и говорит очень уверенно: «Ольга Фроловна, а за владыкой - ангелы, ангелы!» Ещё несколько ребятишек подтвердили, что видели это.
Так, как митрополит Питирим читал на службах Евангелие, я не слышала нигде и никогда. Было понятно, слышно каждое слово. Когда он обращался к рассказу о немом, бесноватом, я думала: «Неужели это обо мне, это я такая...»
Находиться рядом с ним было счастьем.
* * *
- Вы помните ещё какие-то радостные моменты, связанные с тем временем?
- Был рождественский праздник. Прежде мы знали только пятиконечные звёзды, а Вифлеемская - она восьмиконечная. Мой сын решил её смастерить; все в школе делали, но он хотел, чтобы его звезда была лучшей. Нашёл золотистую слюду, вставил фонарик так, чтобы можно было его зажигать от батарей, лежащих в кармане, через длинный проводок. Звезда получилась объёмная, восхитительная.
|
Совершенно счастливый, Святослав принёс её в школу, а там Настя Мезенцева - золотые волосы, глаза зелёные, редкой красоты. Увидела звезду, глазки загорелись, чуть не в слёзы. Сын всё понял. Молча оторвал звезду от сердца и протянул Насте. На празднике она возглавила шествие, была прекрасна в своём оранжевом платье.
Так прошёл год, второй, третий. В стране творилось что-то страшное. В октябре 93-го я могла его потерять - сына. По людям стреляли снайперы, когда Святослав бежал мимо здания ТАСС, его автоматами прижали к земле. Потом отпустили.
- Не всем так посчастливилось.
- Я плохо понимала, как такое возможно. Была уже в монастыре. Мы с ужасом узнавали новости и молились за свою родину, за тех, кого оставили в миру. Всё это началось не в 80-е. Я никогда не доверяла и не доверяю нашей интеллигенции, подверженной всяким веяниям. Когда появилось диссидентство, какие бы красивые слова ни говорились, сколь бы талантливы ни были люди, которые в это ввязались, - всё было неправдой, предательством.
- В тот момент им, наверное, невозможно было что-то объяснить. Может, после устыдились, глядя на то, что вышло? Не знаю. Большинство снова нашло виноватых. Без Христа нет надежды на прощение, и человек лжёт себе просто из страха.
- Я бесконечно благодарна Церкви, которая стала для нас с сыном спасительным ковчегом. Когда вокруг всё гибло, мы жили, действовали, чтобы уберечь хоть что-то в себе и в других. Рождественские, пасхальные вечера, которые я помогала устраивать, привлекали множество людей.
Вспоминаю Рождество 1993-го. Мне благословили тогда ходить в апостольнике и подряснике, сказав: «Это будет твоя ограда». Обратилась к владыке Сергию (он сейчас митрополит Воронежский, а тогда возглавлял Социальный отдел), попросила подарков для гостей. Он спрашивает: «Сколько?» Отвечаю: «По количеству мест - полторы тысячи». Нужно представить себе то время, когда у людей совершенно не было денег. Владыка хладнокровно воспринял мои слова, хотя я догадываюсь, как непросто ему пришлось. Подарки получились большие, вкусные. Мы раздали их всем гостям: и детям, и родителям. Один мужчина подходит с девочкой на руках, она увидела подарок, обрадовалась. А второй я протягиваю её отцу. Он не понимает, уточняет растерянно: «Это мне?!» - «Да, - говорю, - на Рождество каждый должен получить подарок». На глазах этого взрослого, мужественного человека выступили слёзы.
«Матушкой будешь»
- Ваша актёрская карьера началась с Чехова, победы на конкурсе. Чеховым, насколько я знаю, и закончилась.
- Да, в Киеве я сыграла в двух фильмах по Чехову. Первый был снят по «Архиерею», где я исполнила роль монахини. Надела рясу, читала святую триодь, и никто меня не узнавал, люди думали, что режиссёр пригласил настоящую инокиню. Вторую ленту снял тоже Артур Войтецкий по мотивам «В овраге», но переименовал в «Господи, прости нас грешных». Это была последняя моя работа в кино. Партнёром был Богдан Ступка.
- Он был верующий?
- Мы не были ни близки, ни дружны. Ступка зло отзывался о России, мне это не нравилось.
- Не спорили с ним?
- Как можно спорить с человеком, который что-то не любит? Ну, не любит и не любит. Это его личное дело.
- Ваша роль повлияла на будущее монашество?
- Нет. Я не шла в монахини - это происходит не по собственной воле. Мой духовный отец, давно уже родной мне человек - отец Георгий, - очень ясно мне это объяснил в своё время. Однажды пришла к нему, говорю: «Батюшка, не могу быть больше актрисой, это перестало мне нравиться, тяжело для души». «Ты понимаешь, Оля, - ответил он, предугадав ход моих мыслей, - в монастырь Господь приводит за руку, сами не приходят. У тебя есть сын. Снимайся в фильмах, которые не противоречат твоей вере, а дальше случится то, чему должно случиться».
- Просто поразило, что незадолго до пострига вам пришлось сыграть, в каком-то смысле, саму себя.
- Как-то, в семидесятые годы, я снималась в Киеве, фильм назывался «Мост через жизнь». И решила воспользоваться случаем побывать в Лавре. Мне давно этого хотелось. С трепетом, почтением я вошла в пещеры, была очень молитвенно настроена, горячо обращалась к святым Феодосию, Антонию, другим. Вдруг - голос, который совершенно выбил меня из себя: «А я тебя знаю, видел». Поворачиваюсь - вижу высокого молодого монаха, который весело на меня смотрит. «Где видели?» - спрашиваю через силу. «В телевизоре!»
«Боже мой», - думаю. Говорю: «Батюшка, я помолиться пришла, а вы о телевизоре». «Ладно, подожду наверху», - нимало не смущается монах.
Я постаралась выбросить эту встречу из головы, бродила в одиночестве, народу было мало. Когда поднялась из пещер, монах тут как тут, всё такой же весёлый. Стал меня о чём-то расспрашивать. Чувствую - человек куда серьёзней, чем кажется. Разговорились. В какой-то момент он восклицает: «Да ты, наверное, голодная!» Пожимаю плечами - как-то не думала об этом. Монах велит мне подождать его на скамеечке и вскоре возвращается с огромным ломтём обдирного хлеба и роскошным таким украинским помидором. Насыпал соли, она у него была в горсти, размазав её большим пальцем, простым таким, щедрым движением. Я такая эстетка, но тут понравилось, до того всё было сердечно. Съела с наслаждением. На прощание этот светлый, радостный человек проводил меня до ворот Лавры и как бы невзначай сказал: «А ты матушкой будешь!»
«Какой ещё матушкой, - удивляюсь про себя, - чудной какой монах!»
А спустя несколько лет состоялся наш памятный разговор с отцом Георгием о монашестве. Слова его - не поступаться верой в фильмах - мне запомнились.
В одной картине (она снималась в Белоруссии) предполагалось втащить в церковь рояль и моя героиня, из первых коммунарок, должна была сыграть на нём Шопена. Близилось тысячелетие Крещения Руси, а тут такое. Это было плохо, бесстыдно. Говорю режиссёру: «Это совершенно нелепый сценарий, в этой сцене играть не буду. Она просто анахронизм, а я человек верующий». Режиссёр пошёл на уступки, убрал антирелигиозные сцены. Партнёром моим в тот раз был Тихонов, с которым произошёл конфликт. «Я - коммунист», - говорил он. Ну и что? Это моё дело - верить в Бога. Его - не верить.
Среди актёров верующих было немало ещё в 60-е годы - то у одного крестик увижу, то другой перед выходом на сцену перекрестится. Но были и кремни такие. На приёме у митрополита Филарета Минского Тихонов вдруг заводит: «А мы такой спектакль играли... знаете, чёрная скатерть, чёрные тарелки, чёрная свеча на столе, имейте в виду, владыка, это тайная вечеря». Я боялась глядеть на митрополита, а он будто не слышал. Потрясающе. Единственное, начал мне уделять больше внимания, и Тихонов очень ревниво к этому отнёсся. Ох, потом мне досталось! Ругал почём зря.
Спустя много лет мы встретились на каком-то вечере. Вячеслав подошёл и со слезами сказал: «Матушка, простите меня, помолитесь о моей дочке - Анне».
- Его отпели в Храме Христа Спасителя.
Таинство
- Как всё-таки Господь привёл вас в монашество? - спрашиваю матушку Ольгу.
- На дворе стоял 92-й год, я тогда всё больше принимала участие в церковной жизни, преподавала в воскресной школе. Как-то мы с отцом Кириллом Сахаровым отправились в Воронеж, на православную конференцию, посвящённую тюремной миссии. Помолилась там у мощей Митрофания Воронежского, Тихона Задонского. Остановилась у образа, написанного в память о них, подумав: «Как всё-таки иконография соединяет людей. Они и близкие, и в то же время такие разные». В этот момент слышу: «Вам уже пора в монашество».
Обернулась - увидела монаха, рядом с ним инокиня. Оказалось, они из Ивановской епархии. Пригласили в гости, в монастырь - поговеть Великим постом.
Спустя какое-то время вижу своего духовника, отца Георгия, на обеде в честь ангела Патриарха Алексия. Это была одна их тех случайных-неслучайных встреч, которые так много определяют в нашей жизни. Рассказала о приглашении. «Поезжай», - говорит батюшка. - «А вдруг постригут?» - «На всё воля Божия».
В первый день Великого поста подходит ко мне владыка Амвросий Ивановский - седой, сияющий, надевает платочек чёрный, набрасывает подрясник и вручает чётки. Я обмерла. Моего участия в происходящем - никакого, помню наказ: «Господь приводит».
Пост в монастыре строгий, первые три дня ничего есть вообще нельзя, в среду подали бульон из морковки, в пятницу тоже, в субботу что-то поели. Владыка, зная это, приехал поддержать сестёр, ради него стол, конечно, пошикарней накрыли - капустка там, картошка.
Когда принесли клобук, я ещё плохо понимала, что происходит. Когда, примеряя его, увидела себя в зеркале, то очень испугалась. Кто это? Было страшно. Такое искушение. Потом мне передали остальные монашеские одежды, завёрнутые в интересный такой куль - камвольный платок, совершенно деревенский. Надеюсь, их ещё выпускают. А в воскресенье торопят: «Скорей, скорей собирайся». Чётки в руке крепко сжимаю - и в храм. Слышу: «Ольга, Ольга, надо бы примерить». Может, не обо мне, разве я одна здесь - Ольга. Может, послушницей стану, это ещё ничего...
Постригали нас с Валентиной, ставшей моей духовной сестрой, в день Торжества Православия. Стою как мёртвая или будто во сне. Когда клобук надевали, владыка сказал: «Это - шлем», а о чётках: «Это ваше оружие». Один за другим оказывались на мне предметы облачения, и с каждым из них ко мне возвращалась жизнь, которая по милости Божией пока продолжается. Четырежды сомкнулись большие ножницы - и так хорошо стало. Когда всё закончилось, было ощущение, что я не хожу по полу, а плыву над ним.
Как всё это описать? Недаром в Церкви нашей любимой есть семь таинств, от слова «тайна», одно из них - постриг. Вот пусть тайной всё и остаётся. Обратите внимание, как текут ваши мысли: вы то переноситесь в прошлое, то возвращаетесь в настоящее, думаете об одном, о другом. Так и наша жизнь - она лишь кажется логичной, на самом деле рассказать о ней невозможно.
Беседовал Владимир ГРИГОРЯН
