Юрий Павлович Казаков вернул в советское время русской прозе поэтичность и тонкий психологизм, свойственные некогда Тургеневу, Чехову и Бунину, которых не без оснований считают литературными учителями Казакова. Возьмём лишь одну деталь из знаменитого рассказа Казакова «Адам и Ева» (1962). Герой, молодой, но крепко пьющий художник Агеев, на вокзале встречает свою возлюбленную. «Он пришёл раньше, чем надо, глянул мельком на перрон, на пассажиров с чемоданами и пошёл в буфет. А ведь когда-то у него начиналась бродяжья тоска и сердцебиение от одного вида перрона и рельсов». Перед нами - не проходная встреча или проводы, а рассказанная всего двумя предложениями история разочарования героя в жизни. Он не бьёт себя в грудь, не говорит напыщенно: «Всё суета сует и томление духа», он просто не ощущает чудесной «бродяжьей тоски», неясного ожидания счастья при виде блестящих рельсов, пахнущих мазутом шпал, и это много горше значительных монологов об утрате смысла жизни.
Один из первых рассказов Казакова - «На полустанке» (1954). На станции Лунданка в глубине России деревенская девушка провожает парня. Он штангист, уезжает в город делать, как сейчас говорят, спортивную карьеру. «Я в область явлюсь, сейчас мне тренера дадут, опять же, квартиру...» В общем, отправился человек в поход за счастьем. Это был первый после эпохи Сталина исход молодёжи из деревни. Уже окончательно сформировалась массовая система советского профессионального спорта («любительские» выступления, за которые платили армейскую или профсоюзную зарплату, премии «в конвертах», поощряли квартирами, машинами), дающая возможность выдвинуться здоровым парням из глубинки, наследовавшим от своих предков-землепашцев недюжинную силу. «Как они там живут? - с пренебрежением говорит о своих коллегах-горожанах будущий рекордсмен. - Тренируются... А у меня сила нутряная (курсив мой. - А.В.), ты погоди маленько, я их там всех вместе поприжму. За границу ездить буду, житуха начнётся - дай Бог. Н-да... А к тебе приеду... Я потом это... напишу...» Но он не приедет больше к ней никогда и ничего не напишет. Идя к поезду, парень в мыслях уже очень далеко от деревни, от девушки, которую твёрдо решил бросить, она же думает только о нём: «Ты там берегись, слишком-то не подымай... А то жила какая-нибудь лопнет...» До отхода поезда остаётся несколько секунд. Казаков мастерски использует это до предела сконцентрированное время для развязки рассказа: «Под вагонами зашипело, сдавленно крикнул впереди паровоз, и так же сдавленно отозвалось из леса короткое, глухое эхо. Вагоны едва уловимо тронулись. Заскрипели шпалы. Парень стоял на подножке, хмуро смотрел на девушку, потом покраснел и негромко крикнул:
- Слышь... Не приеду больше! Слышь...»
Как и у Бунина, одной из важнейших у Казакова является тема любви. Первый поцелуй на заснеженной пригородной платформе, расставание навсегда у поезда дальнего следования («Голубое и зелёное»). И целая жизнь - между электричкой, увозящей героев в такое близкое, кажется, счастливое будущее, и скорым поездом на Север, перечёркивающим это будущее. Может быть, поэтому электрички, особенно зимние, были как-то ближе, роднее Казакову и его героям.
Пожалуй, мало кто из современников Казакова умел так проникновенно писать о русской провинции, деревнях, пригородных поездах, станциях и полустанках и обо всём связанном с ними мире. Особенно ярко проявилось это в рассказе «Двое в декабре» (1962). «Мимо проносились скрипучие деревянные, засыпанные снегом платформы. На платформах иногда попадались фанерные буфеты, все выкрашенные в голубое, с железной трубой над крышей, с голубым же дымком из трубы, и он думал, как хорошо сидеть в таком буфете, слушать тонкие посвисты проносящихся мимо электричек, греться возле печки и пить пиво из кружки. И как вообще всё прекрасно: какая зима, какая радость...» Я хорошо помню с детства эти дощатые буфеты с печками, неведомо куда исчезнувшие в конце 60-х годов. Сначала на домиках появились ржавые амбарные замки, а потом пропали и сами домики. Тогда же перестали топить печки в станционных вокзальчиках, и пришли они от того в запустение. Вроде мелочь, а целый мир ушёл... Особенно жалко вокзальный павильон на станции «Покровское-Стрешнево» Рижского направления, стилизованный под средневековый замок с башенкой.
Но неповторимый мир пригородных поездов ещё существует, и он такой же, как описан у Казакова (если, конечно, есть свет и тепло в вагонах): «В вагоне электрички было тесно от рюкзаков и лыж и шумно: все кричали, звали друг друга, с шумом занимали места, стучали лыжами. Окна были холодны и прозрачны, но лавки с печками источали сухое тепло, и хорошо было смотреть на солнечные снега за окнами, когда поезд тронулся, и слушать быстрое мягкое постукивание колёс внизу» («Двое в декабре»).
Юрий Казаков прожил всего 55 лет, вдвое короче была его активная литературная жизнь. Всё написанное им умещается в одном средних размеров томе. Казаков промелькнул перед нами, как поезд с круглым красным щитком на буфере из его раннего рассказа «На полустанке». Лучше, чем написал об этом сам Казаков в своём чудесном рассказе «Кабиасы» (1961), не скажешь: «...он, будто сверху, с горы, увидел ночные поля, пустынные озёра, тёмные ряды опорных мачт с воздетыми руками, одинокий костёр и услышал жизнь, наполнявшую эти огромные пространства в глухой час».
Андрей Венедиктович ВОРОНЦОВ
