Бушующее
море, корабли и портовые доки - не просто антураж его произведений.
Суровая морская романтика долгие годы составляла реалии его жизни.
В своё время Александр Гриневский - долговязый юноша из Вятской
губернии - объехал, а точнее, исходил под парусами едва ли не всё
побережье Чёрного моря: Одесса, Севастополь, Ялта, Феодосия; Баку
на Каспии, и даже дальше - рейс на торговом судне в египетскую
Александрию. Так он воплощал свою детскую мечту. Верный спутник - море -
не только превратило Гриневского в ловкого морехода, но и послужило
толчком к раскрытию его литературного дарования. И появился на свет
писатель-романтик Александр Грин, которому посчастливилось встретить
в жизни ту единственную, ласково названную позже «моя Ассоль»...
Пристанище
«Мне было 26 лет, когда я вышла замуж за Грина... В 1921 году ему шёл сорок первый год. Он прожил большую пёструю жизнь, был в возрасте стремления к покою и равновесию - общем желании много поживших людей. Я же была в периоде жадного знакомства с жизнью, интереса к ней, к развлечениям. Но за все годы жизни с ним у меня ни разу не появилось чувства неудовлетворённости, скуки, стремления к чему-либо иному, жажды развлечений вне дома, без Александра Степановича. Всё заполнял он».
Феодосия. Улица Галерейная, 10. Этот небольшой одноэтажный домик возле набережной знает едва ли не каждый прохожий - благодаря его приметному фасаду, но прежде всего - благодаря всемирной славе одного из его жителей. Семья Грина поселилась здесь в мае 1924 года, когда романтическая повесть «Алые паруса» уже вышла в свет. Сейчас тут действует дом-музей писателя. Хотя музей - слишком громкое название. Это, скорее, своего рода дань богатой литературной фантазии Александра Грина. Комнаты домика напоминают каюты опоэтизированных им парусников из далёких городов Каперны, Зурбагана, Гель-Гью и Лисса.
В реальном
виде в музее воспроизведён лишь кабинет. Каким он был, можно узнать
по воспоминаниям жены писателя. «„Кабинет" - звучит внушительно.
В действительности это небольшая квадратная комната с одним окном
на Галерейную улицу. Убранство её чрезвычайно скромно и просто...
Небольшой старенький ломберный стол. Его Грин купил сам и, хотя
он не очень удобен для работы, другого не хотел. Квадратная гранёная
стеклянная чернильница с медной крышкой. Она - из письменного набора
моего отца, подарена мною Александру Степановичу в первый год нашей
совместной жизни. Весь прибор он не захотел взять, но с удовольствием
взял чугунную собаку. Грин считал, что почти каждый человек имеет
нескорое сходство с каким-либо животным, птицей или предметом. И сам он,
несомненно, походил на этого пойнтера. Недаром его любимое домашнее имя
было Соби, Собик, Пёс. Меня он звал Котофей, или „Котофеич, который
ходит сам по себе", или Дэзи... Электрическая лампа со светло-зелёным
шёлковым абажуром на бронзовом подсвечнике, простая ручка, которой Грин
всегда писал, красноватое мраморное пресс-папье, щёточка для перьев
и пачка рукописей - вот и всё».
В молодости Грин относился к категории людей, привыкших довольствоваться малым. Годы странствий и неизменный спутник - бедность - не позволяли обрастать имуществом. Поэтому, когда писателю наконец удалось «бросить якорь в порту», он с удовольствием принялся налаживать семейный быт, сам ходил по барахолкам и покупал мебель для квартиры.
Затворники
Феодосийцы проявляли живой интерес ко всему, что происходило в городке. Поэтому, когда Грины обустроили жилище и стали появляться на публике, за видной четой наблюдало немало любопытных глаз. «Вечер. Мы с Александром Степановичем опять на берегу, слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся острым запахом моря, или бродим по тёмным, тихим улочкам и переулкам Феодосии... Иногда идём в кино, до которого Грин был большой охотник. Многие феодосийцы с любопытством разглядывали нас в кино, удивляясь, как мы всегда тихо и дружно о чём-то говорили, не замечая окружающих... В Феодосии называли нас „мрачные Грины". Мы никогда не были мрачны, но необщительны, знакомств не заводили, жили замкнуто... Городок интересовался: живёт писатель. А как живёт - никто не знал...»
Тот факт, что супруги не афишировали своей жизни, порождал всяческие слухи и небылицы. Феодосийцы привыкли к почти круглогодичному присутствию в городке творческих людей. Художников привлекали сюда имена прославленных живописцев Ивана Айвазовского и Константина Богаевского. Поэтов и театралов - резиденция Максимилиана Волошина в Коктебеле с бесплатным абонементом на все летние месяцы и весёлой вольготной жизнью неугомонных постояльцев Дома поэта.
Повышенное внимание тяготило Грина. Он предпочитал, чтобы больше интересовались его произведениями, а не знакомились с ним самим. «Моя биография - в моих книгах. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актёр. Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, тёмный и светлый, свои желания и действительность. И, какова бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Оттого я и говорю смело: в моих книгах - моя биография. Надо лишь уметь их прочесть».
Только погружаясь в мир своих героев, неисправимый романтик Грин чувствовал себя свободно. Удивительно, но яркое феерическое действо его прозы невероятно контрастировало с реалиями жизни самого автора. Стоило взглянуть на фигуру писателя, чтобы стало ясно: душе было тесно в этом долговязом нескладном теле. Вероятно, поэтому на людях он держался отчуждённо, по большей части молчал и избегал расспросов, хотя рассказчиком слыл отменным. С творческой когортой, облюбовавшей крымское побережье, близко не сходился, предпочитая общение с женой и её матерью, жившей вместе с ними. А ещё любил пешие прогулки к морю, которое с юности запало ему в душу.
«Грин любил у моря тишину, звуки моря, порта, а не курортный шум. На пляж в Феодосии мы не ходили из-за малярии Александра Степановича и моего больного сердца. Кроме того, Грин не выносил курортной раздетости... Летом Александр Степанович всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в тёмно-сером люстриновом, который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель, где раздетость мужчин и женщин доходила до крайности, Александр Степанович особенно подтягивался в строгости своей и моей одежды. Мы с ним почти всегда были единственными одетыми людьми на пляже. Нам нравилось видеть гримасы или скрытый в глазах смех раздетых гостей Макса Волошина при виде нас, сугубо городских, провинциальных, „даже в чулках, подумайте!"».
Грин,
выросший в суровом крае, чтил ценности патриархальной семьи, а потому
не воспринимал разгульной жизни курортников, шумными толпами сновавших
по улицам и набережной. Закалённый ветрами голодных революционных
будней, годами мытарств по съёмным комнатам и обиванием порогов
издательств, он, пожалуй, не вписывался в общую атмосферу курортного
города.
Зная такую его особенность, Нина Николаевна вместе со своей матерью, Ольгой Андреевной Мироновой, занимались не только обустройством быта. Словно невидимой ширмой, женщины ограждали писателя от посторонних глаз и реалий, чтобы ничто не нарушало полёта его мысли. Они обе знали: только в своих незримых мирах суровый романтик Грин, отбросив все условности и разорвав узы реального времени, раскрывался в полную силу своего литературного дара.
«Когда Грин писал, в квартире царила полная тишина. Сначала он протестовал против неё, говоря, что ему никто и ничто не мешает, что он привык работать в шуме меблированных комнат или общих квартир, что мы должны жить в эти часы, как обычно, не думая о нём. Мы и жили, как обычно, но только двери закрывали тихо, каблуками не щёлкали по полу, стульями не гремели, немногочисленных наших знакомых отучили приходить в рабочие часы Александра Степановича, а посторонних случайных людей дальше кухни не пускали... Впоследствии, привыкнув к тишине, Александр Степанович говорил, что это даёт ему такую возможность сосредоточиться в себе, что он как бы уходит в другую страну и не возвращается, временами побуждаемый к тому звуками окружающей жизни, а остаётся до момента, когда ставит последнюю точку дня».
Тайны ремесла
В доме на Галерейной Грин написал «Бегущую по волнам», «Золотую цепь», «Дорогу никуда», «Джесси и Моргиану», несколько десятков рассказов. Задуманное не всегда легко ложилось на бумагу. «Бегущую по волнам» писатель начинал около сорока раз. Неудавшиеся страницы приносил для растопки плиты Ольге Андреевне. И каждый раз, принимаясь за что-то новое, волновался, как новичок. «Пишешь задуманное, и всё, перегоняя друг друга, толпится во мне. Закончил, и... полная пустота, глухо. Появляется страх: иссяк родник. Неужели навсегда? Цепляешься воображением за всё, что хранится в памяти. Ворошишь старое на дне этого сундука - и ничего, ничего. Но проходит время, и не замечаешь, когда в тебе что-то забрезжило. Сырое, неясное зыблется, рассыпается в арабески. И вдруг блеснёт центр, ствол, какая-то главная важная минута. И снова покой и равновесие, плыву по реке будущего».
«Нет ни одного произведения Грина с 1921 года, где он хотя бы мимолётно не коснулся нашей жизни, - писала Нина Грин в книге воспоминаний. - Теперь, в старости, далеко отойдя от своей чудесной, сказочной жизни, от себя, молодой, смотря на всё с высоты старческой мудрости, перечитывая книги его, я встречаю везде свой облик, части его: то жест, то руку, то слово, привычку, манеру, слова, рассыпанные всюду, встречаю наши мысли о жизни, нашу жизнь. То, что навеки привязало меня к нему, украсило и расцветило его последние годы».
Грин печатался мало. В 1929 году только что изданный роман «Бегущая по волнам» попал в рубрику «Книги, не рекомендуемые для массовых библиотек» в силу того, что «роман умело построен, но насквозь мистичен». «Пишите на темы дня», - предлагали ему в редакциях. Но он мог творить только на темы сердца, которые требовали океанских просторов, а не серых газетных страниц. «Я не могу писать для никого. Я должен знать, что у меня есть читатель, некий близкий, невидимый для меня, которому я рассказываю. Мне же говорят: „Один роман в год и никаких переизданий"; или „Вы не сливаетесь с эпохой, и она мстит вам в нашем лице". Словно я сапожник: одну пару обуви. А может быть, я за три года один роман напишу - чем же жить прикажете? Это же моя профессия, мой хлеб. Убивается стимул к жизни, ощущение читателя. Я не из тех, которые в рукописях распространяются: я - только для души человеческой».
Войдя в трудное положение писателя, редактор журнала «Звезда» Николай Тихонов предложил Грину выступить на страницах журнала с рассказами о себе. Вскоре там были опубликованы «Бегство в Америку», «Одесса», «Баку», «Охотник и матрос» и другие очерки, написанные в Феодосии. Впоследствии они составили книгу «Автобиографическая повесть». Последний очерк - «Севастополь» - был написан уже в Старом Крыму. Очерки эти Грин писал с большим неудовольствием. «Сдираю с себя последнюю рубаху», - говорил он.
Старый Крым
В ноябре 1930 года, когда стало совсем невмоготу, Грины переехали из Феодосии в Старый Крым. «Мы ходили на прогулку к Имарету*. Возвращаемся под вечер. Проходя мимо церкви, заходим в неё. Идёт служба. В церкви молящихся ни души, только священник и дьячок справляют всенощную. Лучи заходящего солнца косыми розовыми полосами озаряют церковь. Задумчиво и грустно. Мы стоим у стены, близко прижавшись друг к другу. Церковь меня волнует всегда, обнажая душу, скорбящую и просящую о прощении. За что - не знаю. Стою, без слов молюсь настроением души, прошу словами милости Божией к нам, так уставшим от тяжёлой жизни последних лет. Слёзы струятся по моему лицу. Александр Степанович крепче прижимает мою руку к себе. Смотрю на него. Веки его опущены, и слёзы льются из глаз. Рот скорбно и судорожно сжат. „Бедный ты мой, дорогой друг", - думаю я с тоской и, склоняясь, целую его руку, держащую меня под локоть. Он ещё крепче сжимает мою руку и говорит тихо: „Пойдём". Выходим из церкви, садимся на одной из могильных плит и долго молча сидим, прижавшись друг к другу, грустя об одном и разном. „Не люблю летних вечеров, - говорил Грин, - в их красоте, грустной и прощающей, всегда что-то меня болезненно волнует и беспокоит...". Словно чувствовал он, что смерть его придёт в 6 часов красивого июльского вечера...».
* Имарет - хутор в 4 км от Старого Крыма. Уничтожен в годы Великой Отечественной войны.
Грины скитались по разным квартирам и только в июне 1932 года переехали в собственный домик, купленный у двух монахинь за золотые часики Нины Николаевны - последнюю ценную вещь из их сбережений. Дом был маленький, саманный, без электричества, с земляными полами. Но Грин обрадовался новому жилищу: «Давно я не чувствовал такого светлого мира. Здесь дико, но в этой дикости - покой. И хозяев нет».
От издательств один за другим поступали отказы. Ничего не изменила и поездка в Москву, а также ходатайство в Союз писателей о назначении пенсии. Здоровье с каждым днём ухудшалось. Врачи вынесли вердикт: воспаление, а затем туберкулёз легких. А оказалось - рак лёгких и желудка.
В последние недели угасающей жизни Грин попросил жену поставить кровать у окна. За стеклом буйствовало красками лето, синели далёкие крымские горы и сияло небо - как отблеск любимого и уже навсегда утраченного моря.
Измотанный жизнью и недугом, романтик уже не писал. Словно извиняясь перед женой, брал в руки карандаш и бессильно водил по заметкам. Но взгляд его был уже не здесь - он устремлялся далеко за горизонт, где на самом краю неба виднелся образ «бегущей по волнам», лёгким движением руки манившей его за собою. Его не стало 8 июля 1932 года.
Для Нины Николаевны это был тяжёлый удар, да и вся её дальнейшая жизнь преисполнена боли и испытаний. Во время немецкой оккупации Крыма помешалась рассудком её мать. Душевнобольных немцы расстреливали без суда и следствия, и чтобы уберечь родного человека, вдова писателя пошла работать в немецкую газету. Благодаря её помощи партизанам - удалось спасти от расстрела тринадцать человек, многие избежали увоза в Германию. Но сотрудничество с оккупантами не могло остаться не замеченным советской властью. Её арестовали и приговорили к десяти годам ссылки: сначала она отбывала её на Крайнем Севере в лютых морозах, потом в знойной Астрахани. И всё это время она жила надеждой на увековечивание памяти писателя и создание дома-музея Грина.
По возвращении в Старый Крым в своём домике она застала курятник председателя колхоза. Пять лет ушло на борьбу за восстановление, как бы сейчас сказали, права собственности. Чего только ни натерпелась бедная женщина! По городу ходили слухи о фашистке Грин, о жене, оставившей мужа умирать в сарае, дети бросали в неё камни и обзывали... Но несмотря на это, Нина Николаевна упорно продолжала своё дело. Ещё десять лет ушло на превращение бывшего курятника в государственный мемориальный дом-музей Александра Грина, смотрительницей которого она и стала. Кто мог лучше рассказать посетителям об этом удивительном человеке?
После своей смерти Нина Николаевна тоже не хотела оставлять мужа и завещала похоронить себя в его могиле. Но и на это власти не дали разрешения, и она была погребена в другой части кладбища Старого Крыма. Только через год ночью, тайком, в день её рождения друзья перезахоронили Нину Николаевну согласно её завещанию.
Непростая судьба и невероятная сила духа этой маленькой хрупкой женщины - яркий пример того, что никакие беды, гонения и даже смерть не могут угасить истинную любовь.
