|
Пушкина уже не раз пытались сбросить с «корабля современности», но каким-то удивительным образом все эти попытки оказывались тщетными. Более того, Пушкин остается в сознании людей не только творцом современного литературного языка, но и камертоном, по которому мы определяем соответствие языковой норме. Несмотря на двухсотлетнюю дистанцию, пушкинские произведения не воспринимаются современным читателем как архаичные или непонятные[1].
Как ни странно, но большая заслуга в этом принадлежит Русской Православной Церкви, которая бережно хранит свой богослужебный язык. Ведь церковнославянская стихия в творчестве Пушкина имеет огромное значение - об этом написано множество книг и научных работ.
«Славянизмы становятся у Пушкина знаками той или иной культурно-идеологической позиции, которая определяет перспективу повествования», - отмечает знаменитый исследователь русского языка Борис Успенский[2]. Так, славянизация может служить обозначением восточного колорита, как в «Бахчирасайском фонтане», или средством исторической стилизации, как в «Борисе Годунове». При этом характерно, что церковнославянские и русские слова и выражения используются поэтом в рамках единого поля. Недаром один из пушкинских современников ехидно замечал по поводу известных строк, что впервые «дровни в завидном соседстве с торжеством», отмечая теснейшее сближение славянизма с простонародной лексикой.
Этот стилистический синтез впоследствии развил и теоретически обосновал Гоголь, который выступал за соединение живой простонародной стихии с церковнославянским языком, ибо они, по словам писателя, «сливаются органичнее всего». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» писатель говорит: «Сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны - выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий...».
В данном случае нам важно зафиксировать значимость церковнославянизмов в поэтическом мире Пушкина. Без них его творчество невозможно себе представить. Причем, как убедительно показала в своей книге «Пушкин и христианство» Ирина Юрьева, для поэта первостепенное значение имела церковно-славянская Библия, которая служила для него «главным источником поэтического вдохновения»[3].
Возьмем знаменитые строки о призвании Ломоносова:
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
Если с «брегом» и «отроком» среднестатистический читатель, будем надеяться, справится (хотя однажды я был шокирован, услышав от пожилой женщины неожиданное «открытие», что «отче» - это отец), то со словом «мрежи» могут возникнуть серьезные проблемы. Только знание церковнославянского позволяет понять, что речь идет о рыбацких сетях. Да и сам образ - евангельского происхождения, о призвании апостолов, а потому в другом контексте слово «мрежи» было бы чужеродным (ср. например, «Тятя! тятя! наши сети притащили мертвеца»).
Так, в службе святому апостолу Фоме говорится: «Мрежею словес Божественных рыбы уловив словесныя...»[4]. Что же случится, если вдруг слово «мрежи» признают малопонятным в богослужебных текстах и произведут замену на какие-нибудь «сети», которые в общем-то не кажутся совсем уж просторечными? Какого «мертвеца» притащит такое обновление? Кто-кто, а Пушкин уж точно получит еще одну пулю навылет.
В проекте документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви XXI века» прямо говорится: «Основное внимание следует уделить лексическому составу языка: замене полностью малопонятных церковнославянских слов...» Кто будет определять степень понятности каждой лексической единицы? Ясно, что не Пушкин.
В одной юмористической заметке предлагалась такая русификация пушкинского «Пророка»:
Вставай, пророк, смотри и слушай,
Мои желанья выполняй,
И обходя моря и земли,
Сердца людей словом сжигай.
И действительно, все эти «виждь» и «внемли» - разве не архаизмы? Пусть скажут спасибо, что «пророка» оставили в покое, а то и его бы сменили на какую-нибудь «гадалку» - так оно доходчивее.
В том же «Пророке» есть еще и «персты, легкие, как сон» и «вещие зеницы» - кто даст гарантию, что они не попадут в разряд «малопонятных»?
Ирина Юрьева подчеркивает, что Пушкин «чаще всего обращался к священным текстам, которые звучали на церковных службах»[5]. Именно благодаря церковному звучанию они стали, по словам поэта, «пословицею народов». Та же ситуация с Гоголем, для которого было особенно важно церковное бытование библейского слова.
Можно вспомнить и «вертоград моей сестры», и «сердечный глад», и «немые стогны града», и бесчисленное множество других церковнославянизмов, встречающихся в поэзии Пушкина. Однако влияние богослужебных текстов на его творчество касается не только лексики, но и синтаксиса. В одном их стихотворений встречаем:
На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы...
В этих знаменитых пушкинских строках легко опознается тот поэтический порядок слов, который мы так часто встречаем в богослужебных текстах. И с которым, надо заметить, пытался бороться в своей справе архиепископ Сергий (Страгородский). Однако именно этому «спрямлению синтаксиса» предлагается следовать в нынешней реформе, как следует из проекта документа о церковнославянском. Иными словами, превратить поэзию в прозу.
Богослужебная справа, если она пойдет по пути упрощения конструкций, замене малопонятных слов, устранению поэтической многозначности, рикошетом ударит по всей русской культуре, приведет к обеднению лексического запаса языка в целом. И главное - едва ли приведет к той цели, которая декларируется. Недавно в нашем храме на исповеди женщина упрекнула меня: «У вас в Церкви ничего не понятно. Вот что он сейчас говорит? Я ничего не могу разобрать». В это время священник громко и четко объявлял расписание богослужений на следующую неделю. Естественно, на русском языке...
Эта заметка не претендует на исчерпывающий анализ ситуации, тем более что в процессе обсуждения документа уже прозвучали аргументы разных сторон. Однако важно еще раз отметить, что вопрос об исправлении богослужебных текстов не является чисто внутрицерковным: от его разрешения во многом зависит судьба русской культуры в целом. Хотим ли мы, чтобы наши дети понимали Пушкина и не считали его устаревшим? Если да, то стоило бы иметь в виду органическую связь русской словесности с церковнославянской стихией.
[1] См. напр. Б.А. Успенский. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). - М.: Гнозис, 1994. - С. 183. [2] Б.А. Успенский. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). - С. 174. [3] Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство: Сборник произведений А.С. Пушкина с параллельными текстами из Священного Писания и комментарием. - 2-е изд., доп. - М.: ИД «Муравей», 1999. - С. 10-14. [4] 6 октября, служба св. ап. Фомы, седален по 3-й песни канона. [5] Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство. - С. 17.
http://www.pravoslavie.ru/polemika/49719.htm
