Вот уже почти два года прошло с момента объединения Русской Православной Церкви в Отечестве и За рубежом. Хочется верить, что литургическое общение уврачевало многие раны, нанесенные трагическими событиями ХХ столетия.
Однако и сегодня мы по-прежнему мало знаем о жизни русских людей, оказавшихся на чужбине. «Первая волна эмиграции», «вторая», «третья волна» — уже устоявшиеся понятия. Но многие люди старшего поколения, вынужденные в свое время покинуть родину, никогда не считали себя эмигрантами, а называли себя беженцами, изгнанниками. Их судьбы сложились по-разному, но было в них то общее, благодаря чему возникло уникальное явление в мировой культурной, политической, общественной жизни, имя которому — Русское Зарубежье. На чужой земле русские люди не только сохранили свою национальную идентичность, свою культуру, но и приумножили культурное достояние России и познакомили с ним весь остальной мир. Основой же, стержнем этого единства была и остается православная вера, Православная Церковь. «Мы потеряли земное Отечество, но обрели Отечество Небесное» — эти слова верующих русских людей очень верно отражают роль Православия в их жизни.
Эмиграция бережно сохраняла «Россию, которую мы потеряли». Зарубежная Православная Церковь хранила лучшие традиции дореволюционной церковной жизни, которые путем страшных гонений новая власть стремилась истребить в Отечестве. Мы же сейчас очень многое вынуждены начинать сначала, открывать для себя заново. Поэтому сегодня так интересен для нас опыт Русской Православной Церкви За рубежом, других Православных Поместных Церквей. Ведь, несмотря на различия, мы, православные люди, остаемся единым Телом Христовым, Церковью, которую, по слову Спасителя, врата ада не одолеют (Мф. 16, 18) до конца времен.
* * *
Протоиерей Михаил Фортунатто часто шутит: «Я появился на свет в русском городе под названием Париж». После революции Франция приняла сотни тысяч русских эмигрантов, жизнь которых на чужбине складывалась непросто. Но именно оттуда, из детства во Франции, у отца Михаила — горячая, неугасающая со временем любовь к храму и Церкви, которая определила всю его жизнь. Отец Михаил — один из авторитетнейших регентов, известный богослов и специалист по богослужебному пению, пастырь, которого любят и помнят все, кто встречался с ним на своем жизненном пути.
Стаж его регентства можно отсчитывать с 1945 года, когда четырнадцатилетним подростком он был назначен старшим регентом летнего лагеря для эмигрантской молодежи. Поэтому наш разговор начался с вопроса: каким было детство отца Михаила, помнит ли он, когда впервые попал в храм?
Отечество земное и небесное
Мне кажется, я рос на клиросе. Русская эмиграция была очень рассеянной, конечно. Жили, где придется, где смогли устроиться, но в храм меня водили с раннего детства. Мой папа, Всеволод Львович Фортунатто, был очень верующий, очень церковный человек, сам пел в хоре. Его отец, мой дед, был профессором горного дела в Екатеринославе (теперь это Днепропетровск). Он был либерал и, кажется, в храм не ходил. А папа, когда пошел в гимназию, уже прислуживал в алтаре. Он ушел в Белую армию и эвакуировался с Врангелем, как и два миллиона эмигрантов первой волны. И был до конца своих дней, если так можно сказать, очень крепко верующим. Мама была, скорее, литературно настроена, она нас русскому учила. Так что мы, два брата (третий наш брат родился позже), росли в очень благодатной атмосфере. Мой младший брат — тоже священник.
Русскую культуру мы знали и ценили. Но вокруг — ее не было. За рубежом ведь живешь не в своей среде. Семья русская, а ребенок ходит во французскую, английскую школу и волей-неволей становится французом, англичанином. Правда, в наше время русских эмигрантов в Париже было много и у нас было много русских друзей. Но все-таки в школе — менталитет французский, западный. Нельзя сказать, что там все плохо — там очень много хорошего: порядок, в том числе упорядоченность мышления, что очень свойственно французам. У русских же очень много таланта, но порядка им не хватает…
И вот вопрос: можно ли в себе сохранить две культуры? Одна воспринята от родителей, но вне контекста, в окружающей жизни не на что опереться… Я так отвечаю на это, понял со временем: чтобы две культуры одновременно в себе сохранить, их нужно взращивать, культивировать. Мы, например, «Евгения Онегина», «Медного всадника» знали почти наизусть. И главное, благодаря родителям и вере, росли с ощущением, что человек есть Божие создание, где бы он ни жил. И когда я вырос и стал учиться уже в Богословском институте[1] в Париже, я постепенно пришел к выводу, что живу в такой среде, которая нуждается в Православии и нуждается во мне (без хвастовства). Потому что Православие — это глубокая истина жизни, а вокруг — что-то другое, что-то, если так можно сказать, разжиженное. И главной нашей целью стало свидетельство.
— Кого Вы считаете своими наставниками?
— Мои наставники — это, прежде всего, профессора Богословского института и те русские музыканты, у которых я учился.
Главное, что их характеризует как поколение, как социальный феномен,— это то, что они не потерялись. Живя в чужой стране, в большой нужде, часто в нищете, они остались собой и передали нам, следующему поколению, то, что знали, то, чем они были богаты. Это были люди великого служения.
Они поняли, что такое милосердие, потому что знали, что Бог к ним был милосерд, сохранил их в беде. Я бы сказал, что в трудных обстоятельствах они пережили воскресение души и тем самым свидетельствовали о Воскресении Христовом. Их сердца жили Православием, и для меня они святые люди, праведники.
Большим ученым, конечно, был владыка Кассиан[2], он преподавал Новый Завет. Ради нас он, наверное, постиг всю западную науку новозаветную и нас с ней познакомил, вооружил научным аппаратом. Мы сперва брыкались: зачем нам немцев нужно изучать, нам нужны святые отцы! А он говорит: и то, и другое нужно. Немцев вы не узнаете так просто, поэтому я вам расскажу о них. Сам он был очень добрый человек.
Очень серьезный богослов был Антон Владимирович Карташев[3]. Это уже был старый, маститый профессор, он преподавал еще в Петербургской Духовной Академии. Он был историком Церкви, русской и византийской, знатоком Ветхого Завета — в общем, он все знал. Он нам такую мысль подал (писал он об этом и в своей книге «Воссоздание Святой Руси»): та симфония Церкви и государства, которая началась с императора Константина в 314 году, прекратилась в России в 1917-м. Что же теперь? Кто займет место помазанника Божия на земле? Профессор Карташев пришел к выводу, что теперь каждый крещеный человек есть помазанник Божий, и православные люди в обществе должны стать той силой, которую прежде представлял собой император. В любой стране они должны жить по-христиански и в любом деле действовать по-христиански — с милосердием к людям, чувствуя ответственность перед Богом. Эта его мысль была для нас такой важной, потому что мы-то остались не только без царя — мы без родины остались. Она нас очень воодушевила: мы поняли, что у нас есть свое историческое место, и мы можем быть совершенно полноправными гражданами и государства, где мы живем, и нашей родины Небесной.
В присутствии Христа
— В документальном фильме «Регент» с Вашим участием есть кадры великопостного богослужения в Успенском соборе Лондона. Меня просто потрясли благоговение и молитвенность, которые чувствовались в фигуре служащего в алтаре, лица его мы при этом не видели. Служил митрополит Антоний?
— Да. Он был человек очень умный, все понимал. При этом не то, чтобы ничего не боялся — но на любую опасность, любую проблему он мог посмотреть прямо и старался решить ее. И, конечно, благодаря этому он, во-первых, очень хорошо вел Церковь свою и, во-вторых, он знал место Бога в жизни — Бог вот здесь! Он с Богом говорил как с другом, понимаете? Думаю, от него я научился, я понял, что когда я пою в храме, я могу быть очень близким с Богом, душа в душу с Богом, ведь Он здесь, рядом.
Однажды я служил, а не регентовал, и стоял на солее, на амвоне, и потом подвинулся немножко ко Христу, к иконе Христа. И вдруг почувствовал себя как-то иначе, почувствовал огромное тепло от этой иконы. Что это такое? Ведь мы знаем, что когда мы находимся в присутствии кого-то очень важного для нас, очень любимого, все существо наше как бы облагораживается. И вот так я себе представляю службу — в присутствии Христа.
Я уверен, что владыка Антоний так же представлял себе литургию, когда ничто другое не привносится ни в мысли, ни в жесты. Только Бог, только молитва — вот это самое важное, все остальное отложим попечение, как поется в «Херувимской». Я могу еще охарактеризовать это словом «серьезность». Серьезность — это манера уходить глубоко в предмет. Если предмет — молитва, то нужно полностью себя посвятить этому. Мне кажется, что вот это создает мир в богослужении.
Ведь для кого мы служим, для кого мы поем — священник, хор, чтец и так далее? Во-первых, для Бога, потому что мы к Нему обращаемся, во-вторых, для себя, для своей души, в-третьих, для окружающих, для общины и, в-четвертых,— для Предания, потому что мы ему верны, мы продолжаем молитву вековую. Вот это все, вместе взятое, воплощается в одной службе.
— Вы совмещали и регентское, и священническое служение. С одной стороны, это кажется очень естественным, с другой — так очень редко бывает. Почему? В чем особенность такого «двойного» служения?
— Мне кажется, регентом я родился, я не могу жить без музыки. А священный сан я принял по благословению митрополита Антония. Ситуация у нас была такая, что регентов не хватало. Поэтому мне пришлось служить так: в субботу, в воскресенье и в праздники я — регент. В эти дни я никогда в алтаре не служил, хотя, конечно, зная все в алтаре, я вибрировал алтарем, пусть даже там не присутствовал. Но все будние дни я был пастырем. Мое священство заключалось, в первую очередь, в пастырстве, то есть в заботе о людях. Понимаете, нужда людей в этом в эмиграции очень большая. После службы очень важны были встречи с людьми. Знаете, как начнешь разговаривать после службы… У каждого проблемы, заботы, нужна помощь, молитвы… В домах наших прихожан я бывал тысячи раз. Так что моя жизнь была очень полной.
Служение на клиросе — это тоже, хоть и не священническое, но все же духовное служение. Оно очень важное. Как создать настроение в храме? Я представляю себе, каким было настроение у апостолов в первый день Воскресения, в тот момент, когда Христос вошел к ним в первый раз, дверем затворенным[4]. Они были врасплохе. А Он вошел, и Его первые слова были: Мир вам. И вот этот мир, я думаю, первая забота регента: суметь передать слово и благодать Божию всем присутствующим.
Очень часто люди приходят в храм потому, что у них горе, или забота, или гнетет грех. И вот я заметил, что, когда люди постоят на службе, они уходят умиротворенными. Даже когда они приходят на панихиду, потому что потеряли кого-то дорогого, может, ребенка — все же умиротворяются. Почему? — спрашивал я себя. И я пришел к такой мысли: если у меня горе и я плачу, то уже не смогу петь, а если я пою, то уже не смогу плакать. Думаю, что пение исцеляет, это противоядие от горя. Это удивительная вещь: церковное пение действует и на душу, и на физиологию людей. Это очень сильный инструмент.
— Я знаю, что при митрополите Антонии в Успенском соборе появилось двуязычное богослужение. Как оно складывалось? Было ли единым и гармоничным?
— Второй язык входил в богослужение постепенно. Сначала очень долго служили на церковнославянском. Но с конца 1950-х годов начало увеличиваться число англичан в храме, и те, кто мог и хотел петь, вступали в хор. Я им ставил условие: выучите кириллицу, научитесь читать, и из службы в службу они постепенно научались смыслу молитв. Естественно, они быстро усваивали молитвы, которые на каждой службе поются, а с меняющимися — стихирами, тропарями и т.д. — было труднее.
Лет через 10 после начала вот этого «английского притока», в 1969 году, мы впервые отслужили всенощную на английском языке. И так длилось долго, десятилетие, может быть: одна служба — по-английски, другая служба — по-славянски. И получалось, что одна часть прихода приходит на одну службу, а другая — на другую. И Владыка сказал: «Давайте попробуем устроить смесь языков». Он попросил меня составить план такой службы. И мы делили ее на большие блоки, скажем, начало до Евангелия по-английски, потом от Евангелия до «Херувимской» — на славянском и так далее. А на следующей службе место языков меняется. И вот это соседство постепенно сглаживалось и сглаживалось. Благодаря чему? Благодаря тому, что стиль исполнения на обоих языках — тот же самый. То, что мы пели по-английски, в точности соответствовало по мелодии, по интонациям тому, что мы пели по-церковнославянски. Придешь в храм и не сразу поймешь, на каком языке поют, нужно прислушаться.
Воспринято это было очень хорошо прихожанами. В двуязычии есть и достоинства, и трудности. Но мы с удовольствием это делали, потому что верили, что это очень важно для миссионерства. И нигде я такого не видел в других местах. Во Франции, например, все приходы — либо французский, либо церковнославянский. И не допускают смешения, как-то очень ревностно стоят на страже своего языка. А митрополит Антоний нашел такой вариант, который покорил всех.
Чтобы душа была открыта Богу
— Сейчас в России великое множество и разнообразие церковных хоров. Кто-то из настоятелей категорически не приемлет профессионалов, потому что от них трудно добиться молитвенности. Кто-то все-таки предпочитает профессиональный хор. Кто-то, увлекшись знаменным распевом, не признает партесное многоголосие. Кто-то призывает петь песнопения богослужения всех молящихся в храме вместе с хором. Как Вы к этому относитесь?
— Мне трудно об этом судить, но мне кажется, что время пройдет, и прояснятся эти проблемы. У каждого варианта, о которых Вы говорите, есть свои достоинства и своя ущербность. Сейчас взялись за знаменный распев, но он еще не полностью открыт. Часто я сам пою дома знаменным распевом для изучения его. Его трудно постичь так, чтобы петь подобающе, для этого все-таки надо иметь известную культуру. Ведь знаменный распев был создан в Средние века, а у нас, в новое время, менталитет другой. И ничего не поделаешь, мы все-таки дети своего века и мы, так сказать, реагируем на другую гамму. Музыка, которая звучит вокруг, от симфонической до рока,— это все клавишная музыка. И с того момента, как инструменты завоевали наше слуховое пространство, мы стали привыкать к гамме современной, а она другая, не та же, что создала знаменный распев. И я мало знаю хоров, которые видят эту проблему и поют натуральной церковной гаммой.
— Насколько я знаю, Вы сторонник многоголосия.
— Вы знаете, 100 лет назад, на рубеже веков, в России много думали об этом (композиторы Рахманинов, Кастальский) и пришли к выводу, что пение должно соответствовать нашей культуре, то есть оно должно быть русское. Это был очень большой шаг, когда были развеяны иностранные влияния — немецкие, итальянские. Это очень важно. Но еще важнее, мне кажется, еще один шаг сделать и найти церковный ответ на это. Национальный ответ недостаточен, потому что он может нас задержать на фольклоре, например. У нас же очень богатый фольклор, и светская классическая музыка у нас очень хорошая, просто блестящая. А церковная музыка должна быть другая. Когда мы этого достигаем, иногда в самых простых храмах поют так хорошо, так душевно, что питают и успокаивают душу. И вот в этом воспитательное значение многоголосия — оно как бы обволакивает душу, оно отвечает на вопросы, на позывы души. Нужно воспитать душу так, чтобы она была открыта Богу во всем, что вы делаете. Можно ли, например, считать деньги и думать о Боге одновременно? Я не говорю, что многоголосие отвечает на этот вопрос, но я хочу сказать, что с душой, воспитанной духовно, относишься иначе ко всем благам жизни.
Да, и еще… Многоголосие способно внушить надежду даже тогда, когда все потеряно. Вот, скажем, Великий Пяток. Уже Богочеловек умер на Кресте, все апостолы совершенно потерялись, для них все было кончено. Церковь же поет «Благообразный Иосиф…» и другие песнопения этого дня («Искупил ны еси от клятвы законныя, честною Твоею Кровию») так, что мысль о воскресении не забыта. Мы переживаем смерть Христа, мы Его оплакиваем, однако помним, что Он жив. Это парадокс, действительно.
Вот как можно сохранить веру во Христа, в Бога Живого в любых обстоятельствах жизни, в самых трудных? Остаться способным на восстание, на воскресение души, когда все потеряно? Один из наших великих святых XX века, преподобный Силуан Афонский, молился о мире и видел, что мир погибает. И он говорил: «Держи ум свой во аде, но не отчаивайся!». Как все это воплотить в музыке? А это возможно, и некоторые композиторы сумели это сделать.
— Кто, например?
— Я бы сказал, что Кастальский лучше всех.
— В Вашей жизни и регентское дело, и богословская наука неразрывно связаны. Сейчас в храмы, в том числе и для того, чтобы трудиться в них, в большинстве своем приходят люди, не обладающие богословским багажом. Что бы Вы хотели сказать человеку, начинающему регентское или певческое служение в Церкви? Вообще человеку, начинающему жизнь в Церкви?
— Мне кажется, что в России очень нужна академия церковной музыки, музыкально-богословская. Пока в Русской Церкви нет такого специального учреждения, где бы все необходимое церковному музыканту преподавалось на высоком уровне. Но, главное, я думаю, чтобы те, кто поет в храме, любили читать. Любили читать о Христе. И притом не благочестиво-легкую, духовно-детскую литературу, а действительно что-то такое, чтобы «прогрызть» немного то, что говорили Вселенские Соборы о Христе. Ведь как понять эту Личность загадочную? Как это можно объяснить — Человек, который одновременно есть Бог? И вот об этом нужно читать, мне кажется. Читать и обсуждать это, не стесняться того, что ты христианин и интересуешься самым главным Человеком в истории. И что твое пение должно служить именно Ему. В чем заключаются Его мысли, Его Завет — Евангелие? Как это может быть, что Он умер и воскрес? Вот такие вопросы, связанные со Христом, я думаю, каждый служитель Церкви должен перед собой ставить. И должен сам искать на них ответ.
Мой святитель[5] был врачом, а стал большим богословом. Как? Он прочитал Новый Завет много раз, даже не знаю, не буду гадать, сколько тысяч раз он его прочитал. Но он знал его великолепно и наизусть помнил очень многое, и главное — он понял суть.
Благодаря богослужению я понял такую интересную вещь: время натянуто. Время стремится, как стрела куда-то. Куда — мы знаем: ко второму Пришествию. Господь устроил так, что мы не забываем — ежедневно приближается конец, Небо приближается. И уверение в этом находится в богослужении, каждый день во время службы чувствуешь — Господь идет. И все наше существо — и душа, и мысли — может к этому приноравливаться. Человек становится более стойким в жизни, углубляется его вера. Только надо проверять себя: Бог идет ко мне, а я-то к Нему иду?
Справка
Протоиерей Михаил Фортунатто родился в 1931 году в Париже в семье эмигрантов из России.
Окончил Свято-Сергиевский православный институт в Париже.
С 1962 года служил в Успенском кафедральном соборе Лондона, будучи одним из ближайших сотрудников митрополита Сурожского Антония (Блума, † 2003). Был регентом церковного хора, руководил «Приходским листком» Успенского храма. Преподавал в Оксфордском университете и в университете Восточной Англии в г. Норич. Бакалавр богословия Оксфордского университета. В 1969 году принял священный сан.
В 1990-е годы, как один из известнейших специалистов по церковной музыке, неоднократно приезжал в Россию и Белоруссию для преподавания в духовных школах возрождающейся Русской Церкви.
В настоящее время находится на покое, живет в г. Шатель-Монтань во Франции.
__________________________________________
[1] Свято-Сергиевский богословский институт в Париже (основан в 1925 г.) — старейшая православная богословская школа в Западной Европе, оказавшая огромное влияние на духовное становление Русского Зарубежья. Преподавателями и студентами института были многие видные иерархи Русского Зарубежья, ведущие духовные писатели и богословы: протоиереи Сергий Булгаков, Василий Зеньковский, Николай Афанасьев, архимандрит Киприан (Керн), епископы Кассиан (Безобразов), Вениамин (Федченков), историки А.Карташев и Г.Федотов. В настоящее время здесь учатся студенты из Франции, России, Румынии, Греции, Белоруссии и других стран мира.
[2] Епископ Катанский Кассиан (Безобразов, †1965) — профессор, доктор наук, второй ректор Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже.
[3] А.В. Карташев (†1960) — православный историк, богослов и библеист, профессор, доктор наук, один из основателей Свято-Сергиевского богословского института в Париже.
[4] Ин. 20, 19.
[5] Так отец Михаил называет митрополита Антония.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=6410&Itemid=5
