Продолжаем разговор с православным философом, богословом, миссионером Татьяной Михайловной Горичевой. И если в прошлый раз мы больше говорили о России, то сейчас побеседуем о Западе, — о Западе, отвергшем и религиозное, и национальное начало, готовом уже и культуру объявить излишеством, о Западе, наполовину завоёванном исламом, но всё ещё надеющемся выжить.
— Я вам сейчас очень глупые вопросы буду задавать, но это ничего — пусть вопросы глупы, лишь бы ответы были умными. Итак: сколько нужно приложить усилий, чтобы обратить Запад в Православие?
— Мне кажется, не так много. Надо просто рассказать о Православии, а главное — показать его. Ведь холодный, отстранённый рассказ о вере — он попросту никому не нужен. Надо свидетельствовать жизнью. А свидетельств таких очень мало. У меня есть масса друзей в Европе, которые пришли в Православие — не под моим воздействием, нет, — а просто они стали читать Святых Отцов, съездили на Афон… Вдохнули живой веры. Очень много молодых людей, талантливых, которые были в католицизме богословами уже, крупными даже — и перешли в Православие. И есть очень много католиков, которые, не меняя формально конфессии, в душе уже стали православными. Самый большой мой немецкий друг, духовник Кёльнского университета, профессор Вильгельм Ниссен, написавший десятки книг и имеющий несколько тысяч духовных чад, как-то раз сказал мне: «Я, Татьяна, давно стал бы православным, но как же я покину Кёльн? На кого я оставлю этот многомиллионный город?» Люди, жаждущие духовного совершенства, только на него там и смотрят: он преподавал то, что у нас называется «Добротолюбием», а у них, в Германии, — «Софией». Большинство образованных католиков ведь и не пытаются сейчас спорить с нами. Они и от «филиокве» своего готовы отказаться. Я езжу по церквам и знаю: когда во время мессы читают Символ Веры, то «филиокве» зачастую не произносится. Ведущие европейские богословы ещё в 70-х годах призывали отказаться от католического христоцентризма и сделать краеугольным камнем своей веры всю Святую Троицу, как это принято у православных.
— Если они такие сознательные, то выходит, что теперь между католиком и православным никакой разницы нет?
— Ещё как есть! Что вы! Я же говорю о духовной элите, а средний католический прихожанин — это совсем другое дело. Плотно поев, он приходит на свою пятнадцатиминутную «мессу-экспресс», подремлет на стуле, возьмёт руками причастие-облатку, сжуёт её равнодушно и отправится домой. И никакого преображения души на лице не отразится. У нас же идёт верующий к Чаше — и коленки дрожат, отходит — и лицо преображено, в каком бы состоянии до того он ни был. Всегда видно со стороны, что человек причастился. Вот в этом-то и заключается главное отличие Православия от западных конфессий: у нас таинство, у нас Крест Господень, у нас Пасха. Почему я в этот раз прилетела в Петербург? На Пасху. Я больная была, мне запрещено летать. Но я не могу эти дни на Западе провести — я помру там. Я с самолёта, совершенно больная, прямо в церковь пошла, — а там воскресла, конечно.
— Но ведь есть же и глубоко верующие католики, правда? Чем они отличаются от глубоко верующих православных?
— Глубоко верующие католики? Они тоже очень разные бывают, но, во всяком случае, мы с такими людьми понимаем друг друга. Меня и слушают-то по большей части именно глубоко верующие люди, потому что они ищут ещё большей глубины и надеются найти её в Православии. Глубоко верующий католик — он, во-первых, очень любит молитву. У них есть такая форма молитвы, которая называется «Розенкранц» — нужно много раз повторить «Отче наш» и «Аве Мария», — они находят, что по действию на душу это похоже на Иисусову молитву. Они любят созерцать Тело Господне, то есть преклоняются перед Причастием. Очень любят Литургию. Когда Литургия идёт на латинском языке — длинная, настоящая, и ладан курится, и хор поёт, то в церковь собирается чуть ли не весь город, люди стоят на улицах, на площадях… Всё, что католичество отвергло за последние сто лет, от чего оно «очистилось», по-прежнему привлекает верующих людей Запада. Католики жаждут возвращения прежнего католического благочестия. И находят его только в Православии. Поэтому я говорю: нельзя верующих европейцев называть нашими врагами — это сироты, это дети, в пустыне живущие.
— Так что же мешает им всем скопом принять Православие?
— По большому счёту — ничто не мешает. Но кто-то не знает толком о нашей вере, а кто-то не хочет предавать веру своих отцов. А надо сказать, что нередко переход в Православие — по вине некоторых наших ревнителей — обставлен именно как отречение от своих родных святынь. В результате человек чувствует себя не согретым лучами нового света, а предателем, отступником… Здесь задумаешься… Отрекаться от того, что дала тебе твоя родина, твоя семья и твоя церковь?.. И потом — тяжело людям разом перевернуть душу и включиться в нашу духовную жизнь: посты, долгие службы, монастырские послушания, молитвы. Люди идут на полумеры: многие, например, читают Иисусову молитву — по тысяче раз в день — и считают себя уже православными. Но я говорю им: «Вы же не причащаетесь, не исповедуетесь, вы же не поститесь — как же так? Это не годится: главное — это всё-таки жить в Церкви, а не молиться, лёжа на диване».
— Известно, что многие из русских учителей Церкви считали католических святых простыми психопатами, людьми, страдающими религиозной истерией…
— Не знаю… Есть такое искушение у католиков: наслаждение страданиями. Если для нас в евангельской истории главное — это Воскресение, то для них — страдания, боль, крестная смерть… У нас, когда говорят: «Слава Страстям Твоим, Господи», сразу добавляют: «Слава Воскресению Твоему». Фильм «Страсти Христовы» я не могла смотреть — и все мои православные друзья тоже. Я понимала, что фильм очень хороший, но именно потому, что он очень хорош, очень правдив, — именно поэтому я не могла его смотреть: этот католический натурализм неприемлем для православной аскетики, в нём есть что-то двусмысленно-сексуальное. Когда мы слышим о святой Терезе, которая падает с криком: «Ты мой Жених, Господь! Я отдаю себя своему Супругу!» — для нас это по меньшей мере странно… У нас главное — целомудрие, в том числе и в вере. Я против того, чтобы католических святых считать психопатами: может быть, это всё тоньше… Но для нас святость должна быть целомудренна и прикровенна.
— А вам приходилось встречаться с католическими — ну, не святыми, — с праведниками?
— Да. Я, например, не раз встречалась со знаменитым аббатом Пьером. Он сейчас умер, а тогда ему было уже за 90. Это человек, который был признан святым ещё при жизни. Когда католики говорят о святости, сразу вспоминают аббата Пьера. Лет 50 тому назад он выступил по французскому телевидению — да и вообще выступал, где только мог, — с призывом: «Франция, какой позор! На улицах твоих городов люди замерзают, — бездомные люди!..» Это были выступления такой силы, что когда он только появлялся на улице, то богатые француженки срывали с себя драгоценности и бросали ему. Он собрал очень много денег, построил целые деревни для бездомных-клошаров, дал им работу… Я его посещала… Он жил, конечно, очень уединённо, но мои друзья меня привезли к нему, потому что он очень любил Россию, интересовался ею. Сперва я сама хотела его порасспросить, взяла с собой диктофон… И не получилось ничего: он сам обрушил на меня сотни вопросов о России. Я забыла о своих планах, расцвела и стала рассказывать. Очень долго мы с ним говорили, и он восхищался Россией, потому что видел, какой яркий свет льётся от нашей Родины. Всё-таки я сумела задать ему единственный вопрос: «Что, — говорю, — было самым трудным в вашей жизни?» И он ответил: «Очень трудно любить».
— Вот это слово!
— Да. И я его запомнила.
— А мы можем чему-то поучиться у католиков?
— Только не в том, что касается веры… А вот если говорить о жизни в обществе, о социальной деятельности — это дело другое. Хотя многие считают — и справедливо, — что социальное служение есть не только самая сильная сторона католичества, но и самая слабая: заботясь об улучшении жизни людей, они порой забывают об их душах. И всё-таки, и всё-таки… Когда в католическом храме после проповеди слышишь: «Такой-то наш брат попал в больницу, кто может навестить его?» — и в ответ тотчас откликаются несколько человек, нельзя не проникнуться уважением к этим людям. А образование для неимущих? Попадаешь в какой-нибудь Бидонвиль, в страшные, невообразимые трущобы, и непременно видишь там двух-трёх католических монахинь, которые держат школу для местных ребятишек. Куда самим не добраться — в горы, в крошечные деревеньки, к индейским племенам, — туда проводят радио и обучают народ с помощью радиопередач. Это всё католики делают. А в России? В минувшем году у нас три миллиона детей по разным причинам не смогли пойти в школу. Разве Церковь организовала для них какое-то обучение? Церковь — это, кстати, и мы с вами. Сейчас нам, православным, дана возможность быть светом миру, но мы очень мало пользуемся этой возможностью. В больницах всё больше действуют протестанты. Как тут быть? Не могу же я говорить умирающим людям: «Плюньте вы на этого сектанта!» У нас, правда, есть батюшки и целые сестричества, которые и по хосписам, и по тюрьмам ходят… Есть, но мало. У католиков же это настолько вошло в кровь и плоть, что просто диву даёшься. В каждом храме после проповеди обязательно молятся за кого-то и говорят: «Сейчас соберём деньги и немедленно пошлём туда, где люди страдают». И это всё так чётко организовано, что нам с ними в этом отношении не сравниться.
— Хорошо. Но вот какой, в конце концов, вопрос возникает: где же граница между экуменизмом и дружбой с католиками?
— Для меня экуменизм — это туризм за чужой счёт, это безответственная болтовня на безсмысленных собраниях, это форма дипломатии, то есть всё, что не имеет никакого отношения к подлинной вере. И у католиков, и у православных много любителей подобной экуменистской деятельности. Но и у католиков, и у православных есть много решительных противников подобной позиции. Например, нынешний папа Бенедикт XVI, с которым я довольно хорошо знакома лично. Он решительный антиэкуменист. На этой почве мы с ним и сошлись. Больше скажу: подружиться с католиками можно только на почве антиэкуменизма. Если человек видит, что я православный, что я твёрдо стою на своих позициях, имею свой духовный опыт, свои святыни и не собираюсь от всего этого отказываться, — он проникнется ко мне уважением. То же и я. Если я вижу, что человек истинно верует, что в его жизни есть вертикаль духа, то мне по меньшей мере будет интересно с ним общаться. По-человечески мне много дороже убеждённый католик, чем тот, кто говорит: «Я немножко такой и немножко такой… Я и нашим, и вашим…» Этот мне по-человечески неприятен. А Православие — это самая человечная конфессия, Православие абсолютно человечно. И что ни говори, а оградить себя от встреч с инославными в современном мире всё равно не удастся, тем более в России, где нам приходится жить бок о бок и с мусульманами, и с буддистами… И слава Тебе Господи за это! Держитесь твёрдо своего — тогда и чужое будет вам понятнее, и вас будут уважать окружающие.
Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН
http://www.pravpiter.ru/
