Какими различными могут быть свидетельства об истине! Но, наверное, самое сильное свидетельство - то, которое "прорывается", звучит как бы вопреки. Вопреки желанию говорящего, в чем-то - вопреки даже его собственному, реальному опыту. Точнее - вопреки опыту "обычному", земному и в согласии с опытом внутренним, духовным.
Такое по своему уникальное свидетельство - настоящая статья, рассказ об очень непростой (а у кого она простая?) истории воцерковления. Рассказ, в чем-то предельно горький, неутешительный, поскольку автор не стесняется говорить о том, что его шокировало, что оттолкнуло, когда он переступил порог православного храма, что заставило совершить "паломничество в страну Запада", иными словами - искать в католичестве того, что "не удалось" обрести в Православии. Но вместе с тем и утешительный - потому что в нем с предельной ясностью проступает самое важное: Церковь - не люди, которые несвободны от недостатков, не организация, в которой что-то может быть не так устроено, не культурно-исторический феномен. Она - дом Божий, "столп и утверждение истины", и открывается это не уму, а сердцу человека, которого коснулась благодать и который понял: правда именно здесь, где она, благодать, так удивительно и непредсказуемо действует.
Это чудо сердечного прозрения произошло с автором. И всё после того, как оно совершилось, остается, кажется, прежним - и мы, несовершенные христиане, далеко не всегда могущие достойно представлять другим то сокровище, которое даровал нам в нашей вере Господь, и наши немощи. И вместе с тем что-то неуловимо изменяется: приходит осознание: эта жизнь, жизнь в Церкви - общая. И только войдя в нее, став ее частью, можно по-настоящему судить о ней, поняв, что "лучше" или "хуже" она становится не благодаря кому-то другому, а благодаря нам самим. И поняв так же другое - что жизни лучше нет и не может быть.
Три года моей жизни прошли в римско-католической церкви. Когда я уходила из нее в Русскую Православную Церковь, те немногие друзья, с которыми я могла этим поделиться, не понимали меня совершенно:
- Зачем переходить, какая разница? Что-то там не так толкуется? Но кто знает, где истина? Если есть смысл в чем-то пребывать, чему-то в той или иной мере принадлежать, то только тому, в чем тебе хорошо.
Действительно, я уходила оттуда, где мне было, в общем, неплохо - туда, где мне и до того было, и в дальнейшем могло быть заметно хуже. Так, по крайней мере, я воспринимала свою ситуацию в тот нелегкий момент.
"Мы для него - клиенты,- думала я, бредя из храма на работу.- Клиенты, заплатившие за услугу, только и всего"...
Опыт общения с прихожанами также оказался печальным. Однажды во время службы с моей головы соскользнул шарф, и стоявшая рядом женщина резко вскрикнула: "Покройтесь!..". В ее голосе была какая-то смесь категоричного приказа и крайнего испуга: как будто на нее и на всех присутствовавших из-за моего шарфа должны были обрушиться страшные кары. Скорее всего, она так и думала... Другой раз я стояла в храме, сжимая правой рукой запястье левой или наоборот - ну, есть у меня привычка держать руки именно так. И вдруг какая-то прихожанка с перекошенной физиономией принялась яростно меня теребить и собственными движениями показывать, что руки я должна непременно держать по швам - как в строю...
А скопление нелепых предрассудков! "В той комнате, где стоит телевизор, молиться нельзя... Евангелие нельзя читать, если с мужем накануне спала..." и т.д. Не знаю, может быть, это были козни лукавого, но в православных храмах я то и дело сталкивалась с весьма специфическими людьми. Мне представлялось, что люди эти с детства чем-то обделены, они казались мне несчастными, закомплексованными, а порой даже агрессивными и подозрительными, и при том поразительно бестактными. В их религиозности, как мне казалось, доминировал страх наказания. Света и радости на их лицах я не видела - даже сразу после Причастия. Они будто какие-то скорбные маски надевали, входя в храм, и считали необходимым маски эти, как билетики в трамвае, до конца поездки сохранять. В этом им виделось благочестие... Сталкиваясь с такими людьми, я чувствовала себя среди чужих.
Вопреки распространенному мнению о "прозелитизме католиков в России" никто не кинулся навстречу мне с распростертыми объятиями и не выразил радости по поводу моего выбора. Напротив, меня, не имеющую никакого национального оправдания (никаких польских или иных западных корней), встретили настороженно, хотя внешне приветливо. Объяснили, что если я крещена в восточной Церкви, то креститься вторично мне не нужно, но до Причастия меня допустят не сразу, к этому нужно готовиться месяцев эдак семь-восемь. За это время священник и помогающие ему монахини-клариссы должны убедиться, что мой выбор серьезен и осознан достаточно глубоко.
Такой испытательный срок меня не устроил. Решительный и настойчивый характер помог добиться его сокращения. Предшествующий первому Причастию экзамен я сдала блестяще. И вот, пожалуйста - полноценная жизнь католички.
Вы знаете, в этой жизни было немало хорошего! Даже теперь, вернувшись в Православие, я часто вспоминаю нашего священника - ирландца Майкла Скрина. Повторяю про себя его слова: "Если вера не растет - она умирает". Или: "Бог может сделать с человеком все, если человек Ему не мешает. Но это и есть самое трудное - перестать Ему мешать".
Совсем не бесполезной оказалась и католическая литература. Помню, как поразила меня мысль Анри Каффареля: "Человек не встречает Бога внутри самого себя, потому что обитает на шумной и замусоренной окраине собственного существа, а Господь живет в глубине...".
Я не осталась равнодушной к своеобразной поэзии католичества, любила голоса монахинь, читавших Розарий в гулком пустом костеле перед мессой, но больше всего мне нравились минуты тишины после проповеди: закончив говорить, священник садился в кресло, а паства обдумывала то, что он только что произнес. Тишина в эти минуты стояла глубокая - дыхание слышно - но совершенно не напряженная, то есть не вынужденная. Люди действительно думали... и в их душах царила тишь, потому так удивительно тихо было снаружи.
Нечего скрывать, меня привлекала и значительная облегченность и комфортность современной католической мессы по сравнению с литургией в православном храме. Для большинства приходивших в костел русских и прочих (приход был многонационален) именно это стало главной причиной выбора. Мне запомнились реплики: "Раньше я ходила в НАШУ церковь, но там всю службу надо стоять - я не могу, устаю". Или даже так: "В русской церкви я, русская, ничего не могу понять - все поется и читается на церковнославянском. Я прихожу в нерусскую церковь - и здесь со мной наконец-то говорят о Боге по-русски, вот парадокс". (Латынь в католическом богослужении теперь сведена к минимуму - в России, по крайней мере).
Помимо прочего, меня устраивало и отношение к одежде. Я всю жизнь хожу в джинсах, никакого греха в этом не вижу, а что до шарфов и косынок на голове - это совсем не мой облик! В костеле ни юбки, ни косынки от меня никто не требовал, там меня принимали такой, какой я сама принимаю себя. А главное - в католической церкви я ни разу не столкнулась со всем тем, что так не понравилось мне в церкви православной...
- Ну и зачем было уходить?! - все вышеизложенное возвращает, конечно, к этому вопросу.
Меня не оставляло беспокойство. Все происходящее в костеле - при всей привлекательности и во многом искренности - казалось... не совсем настоящим. Приблизительным. Условным. Было ощущение, что я, как некая машина, работаю вхолостую. Бегу на месте. Обманываю сама себя.
Это чувство действительно коренилось глубже сознания. Накапливались, однако, и вполне осознаваемые вещи. "О Мария, без первородного греха зачатая..." - читали монахини в гулком пустом костеле перед мессой. Услышав это, я вздрогнула. Почему без первородного греха? Разве Богоматерь не была в земной своей жизни обычной женщиной? Разве не такой, как все, Она родилась?
Я не была сильна в догматике. Не знала, что догмат о непорочном зачатии Девы Марии был провозглашен Римским папой Пием IХ в 1854 году. Не читала православной критики этого догмата. Но я сходу почувствовала: выделять Богоматерь из человечества, придавая Ей какую-то особую, очищенную и возвышенную природу,- значит отделять от нас самого Христа. Лишать Его жертву подлинного смысла и подлинной силы.
Когда я стала читать книги о католических святых, первая моя мысль была такой: "Это гораздо интересней, чем православные жития!". Да, многие из людей, канонизированных римско-католической церковью, остаются моими спутниками и сегодня. Чего стоят одни только мученики, исповедовавшие веру в нацистских концлагерях! Но, продолжая свои чтения, я встречала все больше конъюнктурных "святых", слепленных на скорую руку буквально из ничего. К примеру, 12-летняя Мария Горетти, объявленная не больше и не меньше как мученицей целомудрия. Меж тем это была просто несчастная девочка, которую пытался изнасиловать, а затем убил некий негодяй... Фальшивый и сентиментальный культ Марии Горетти отталкивал. Еще более неприятно было то, что за нею последовал целый ряд таких же "святых мучениц" - обычных девушек, ставших, увы, жертвами сексуальных преступлений... Я стала понимать, что в католической церкви за последнее столетие, по крайней мере, сложилось какое-то иное понятие о святости - крайне упрощенное по сравнению с тем же понятием в Православии.
Крайне облегченным оказалось и отношение к посту. В общем, он никого не волновал. Никто не мог мне толком объяснить, как и зачем его соблюдать. Духовного опыта поста у меня тогда не было совсем. Но я внутренне чувствовала, что пост необходим каждому христианину лично, и в то же время это дело не только личное - соблюдая пост, каждый из нас духовно поддерживает Церковь. В костеле этого не чувствовалось, об этом не говорилось, и оттого усиливалось чувство "ненастоящести".
Я поняла, что мне надо уходить. И не куда-нибудь (простора для конфессиональных блужданий в городе достаточно!), а именно туда, где мне уже однажды не понравилось,- в Русскую Православную Церковь.
- Не считаю - чувствую,- отвечала я, стараясь не дать втянуть себя в спор, поскольку не очень-то была к нему готова,- чувствую в первую очередь. Хотя кое-что и считаю тоже.
Уйти из католической общины, не прощаясь, то есть просто перестать приходить, я не могла. В конце концов, меня всегда встречали здесь улыбкой. Спрашивали, как дела и не надо ли чем помочь. Искренне сочувствовали в главном - в стремлении обрести спасительный путь.
Отец Майкл как раз уехал в Европу лечиться, чем значительно облегчил мне задачу: огорчать его мне было бы просто больно... Все, что могла я в тот момент объяснить, я объяснила сестре Берте - монахине-клариссе, мексиканке, много лет уже работавшей в России. Берта внимательно выслушала и с улыбкой сказала: "Все нормально". Нормальный, то есть, процесс идет... Кто, впрочем, знает, может быть, и патер наш среагировал бы на мои объяснения точно так же.
Через несколько месяцев я встретила Берту на улице. Она сразу спросила:
- Как ТАМ (там - в восточной Церкви) у тебя дела?
- "Там" у меня дела трудно, Берта,- ответила я.
- Но тогда, может быть...
- Нет, я не вернусь.
Я стала задавать себе вопросы. Что заставляет их - мужчин и женщин, стариков и подростков, доцентов и шоферов - приезжать сюда каждое воскресенье к восьми утра? Выстаивать службы, для многих других утомительные и непонятные? Учить церковнославянский язык? Что помогает этим людям перешагнуть через лень, через естественную усталость, через личные проблемы, чтобы увидеть и почувствовать Смысл? Я не могла не заметить, что многие из этих людей и в храме бывают куда чаще, и вообще гораздо терпеливее и прилежней меня, а почему? Потому что в них больше веры и смирения. Разве не достойны эти люди всяческого уважения? В какой-то момент у меня появилось очень интересное чувство гордости - гордости за других людей, за тех, кто стоял рядом со мною в храме.
Хотя мне бывает и грустно тоже. От того, например, что, приходя в один и тот же храм два года подряд, я всех постоянных прихожан знаю в лицо, но никого не знаю даже просто по имени. И моего имени не знает никто, кроме священника. Мы не общаемся, мы в лучшем случае друг другу киваем. Я не знаю, почему так, и не в силах это изменить.
Вообще, я думаю, что у нас - у нас, сегодняшних православных, решусь произнести - много проблем. Но воля коренится глубже этих проблем, глубже сознания и душевной чувственности. Проблемы могут разрешиться, могут и не разрешиться, но опору и спасение следует искать в том, что глубже их. Такой вывод я смогла сделать из своей эпопеи с Востока на Запад и обратно.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4986&Itemid=289
Такое по своему уникальное свидетельство - настоящая статья, рассказ об очень непростой (а у кого она простая?) истории воцерковления. Рассказ, в чем-то предельно горький, неутешительный, поскольку автор не стесняется говорить о том, что его шокировало, что оттолкнуло, когда он переступил порог православного храма, что заставило совершить "паломничество в страну Запада", иными словами - искать в католичестве того, что "не удалось" обрести в Православии. Но вместе с тем и утешительный - потому что в нем с предельной ясностью проступает самое важное: Церковь - не люди, которые несвободны от недостатков, не организация, в которой что-то может быть не так устроено, не культурно-исторический феномен. Она - дом Божий, "столп и утверждение истины", и открывается это не уму, а сердцу человека, которого коснулась благодать и который понял: правда именно здесь, где она, благодать, так удивительно и непредсказуемо действует.
Это чудо сердечного прозрения произошло с автором. И всё после того, как оно совершилось, остается, кажется, прежним - и мы, несовершенные христиане, далеко не всегда могущие достойно представлять другим то сокровище, которое даровал нам в нашей вере Господь, и наши немощи. И вместе с тем что-то неуловимо изменяется: приходит осознание: эта жизнь, жизнь в Церкви - общая. И только войдя в нее, став ее частью, можно по-настоящему судить о ней, поняв, что "лучше" или "хуже" она становится не благодаря кому-то другому, а благодаря нам самим. И поняв так же другое - что жизни лучше нет и не может быть.
Три года моей жизни прошли в римско-католической церкви. Когда я уходила из нее в Русскую Православную Церковь, те немногие друзья, с которыми я могла этим поделиться, не понимали меня совершенно:
- Зачем переходить, какая разница? Что-то там не так толкуется? Но кто знает, где истина? Если есть смысл в чем-то пребывать, чему-то в той или иной мере принадлежать, то только тому, в чем тебе хорошо.
Действительно, я уходила оттуда, где мне было, в общем, неплохо - туда, где мне и до того было, и в дальнейшем могло быть заметно хуже. Так, по крайней мере, я воспринимала свою ситуацию в тот нелегкий момент.
* * *
Ведь и пришла-то я в католическую церковь во многом из-за травм, полученных ранее в православных храмах. Начать хотя бы с Крещения. Пожилому батюшке, крестившему нас троих - двоих взрослых и ребенка,- мы были, кажется, безразличны совершенно. Он не спросил нас, кто мы, почему мы решили креститься, знаем ли мы хотя бы Символ веры. Он не поздравил нас. Он вообще не сказал нам ни слова о совершившемся в нашей жизни событии. За время Таинства он несколько раз переспрашивал мое имя - забывал, потому что был явно в своих мыслях."Мы для него - клиенты,- думала я, бредя из храма на работу.- Клиенты, заплатившие за услугу, только и всего"...
Опыт общения с прихожанами также оказался печальным. Однажды во время службы с моей головы соскользнул шарф, и стоявшая рядом женщина резко вскрикнула: "Покройтесь!..". В ее голосе была какая-то смесь категоричного приказа и крайнего испуга: как будто на нее и на всех присутствовавших из-за моего шарфа должны были обрушиться страшные кары. Скорее всего, она так и думала... Другой раз я стояла в храме, сжимая правой рукой запястье левой или наоборот - ну, есть у меня привычка держать руки именно так. И вдруг какая-то прихожанка с перекошенной физиономией принялась яростно меня теребить и собственными движениями показывать, что руки я должна непременно держать по швам - как в строю...
А скопление нелепых предрассудков! "В той комнате, где стоит телевизор, молиться нельзя... Евангелие нельзя читать, если с мужем накануне спала..." и т.д. Не знаю, может быть, это были козни лукавого, но в православных храмах я то и дело сталкивалась с весьма специфическими людьми. Мне представлялось, что люди эти с детства чем-то обделены, они казались мне несчастными, закомплексованными, а порой даже агрессивными и подозрительными, и при том поразительно бестактными. В их религиозности, как мне казалось, доминировал страх наказания. Света и радости на их лицах я не видела - даже сразу после Причастия. Они будто какие-то скорбные маски надевали, входя в храм, и считали необходимым маски эти, как билетики в трамвае, до конца поездки сохранять. В этом им виделось благочестие... Сталкиваясь с такими людьми, я чувствовала себя среди чужих.
* * *
Итак, я решила попытать счастья в костеле, благо, таковой в нашем городе имеется - большой и красивый.Вопреки распространенному мнению о "прозелитизме католиков в России" никто не кинулся навстречу мне с распростертыми объятиями и не выразил радости по поводу моего выбора. Напротив, меня, не имеющую никакого национального оправдания (никаких польских или иных западных корней), встретили настороженно, хотя внешне приветливо. Объяснили, что если я крещена в восточной Церкви, то креститься вторично мне не нужно, но до Причастия меня допустят не сразу, к этому нужно готовиться месяцев эдак семь-восемь. За это время священник и помогающие ему монахини-клариссы должны убедиться, что мой выбор серьезен и осознан достаточно глубоко.
Такой испытательный срок меня не устроил. Решительный и настойчивый характер помог добиться его сокращения. Предшествующий первому Причастию экзамен я сдала блестяще. И вот, пожалуйста - полноценная жизнь католички.
Вы знаете, в этой жизни было немало хорошего! Даже теперь, вернувшись в Православие, я часто вспоминаю нашего священника - ирландца Майкла Скрина. Повторяю про себя его слова: "Если вера не растет - она умирает". Или: "Бог может сделать с человеком все, если человек Ему не мешает. Но это и есть самое трудное - перестать Ему мешать".
Совсем не бесполезной оказалась и католическая литература. Помню, как поразила меня мысль Анри Каффареля: "Человек не встречает Бога внутри самого себя, потому что обитает на шумной и замусоренной окраине собственного существа, а Господь живет в глубине...".
Я не осталась равнодушной к своеобразной поэзии католичества, любила голоса монахинь, читавших Розарий в гулком пустом костеле перед мессой, но больше всего мне нравились минуты тишины после проповеди: закончив говорить, священник садился в кресло, а паства обдумывала то, что он только что произнес. Тишина в эти минуты стояла глубокая - дыхание слышно - но совершенно не напряженная, то есть не вынужденная. Люди действительно думали... и в их душах царила тишь, потому так удивительно тихо было снаружи.
Нечего скрывать, меня привлекала и значительная облегченность и комфортность современной католической мессы по сравнению с литургией в православном храме. Для большинства приходивших в костел русских и прочих (приход был многонационален) именно это стало главной причиной выбора. Мне запомнились реплики: "Раньше я ходила в НАШУ церковь, но там всю службу надо стоять - я не могу, устаю". Или даже так: "В русской церкви я, русская, ничего не могу понять - все поется и читается на церковнославянском. Я прихожу в нерусскую церковь - и здесь со мной наконец-то говорят о Боге по-русски, вот парадокс". (Латынь в католическом богослужении теперь сведена к минимуму - в России, по крайней мере).
Помимо прочего, меня устраивало и отношение к одежде. Я всю жизнь хожу в джинсах, никакого греха в этом не вижу, а что до шарфов и косынок на голове - это совсем не мой облик! В костеле ни юбки, ни косынки от меня никто не требовал, там меня принимали такой, какой я сама принимаю себя. А главное - в католической церкви я ни разу не столкнулась со всем тем, что так не понравилось мне в церкви православной...
- Ну и зачем было уходить?! - все вышеизложенное возвращает, конечно, к этому вопросу.
* * *
Действительно, если бы я исходила только из своих личных особенностей, привычек, предпочтений - я бы оставалась в костеле если не до конца жизни, то достаточно долго еще, наверное. Но тут вмешалось нечто выходящее за пределы моих особенностей, привычек, мнений, реакций... За пределы моего "я" - насколько я могла тогда это определить. Гораздо позже, уже в православных книгах, я прочитала, что воля человека коренится глубже сознания и глубже душевной чувственности - в ядре личности, именуемом духом.Меня не оставляло беспокойство. Все происходящее в костеле - при всей привлекательности и во многом искренности - казалось... не совсем настоящим. Приблизительным. Условным. Было ощущение, что я, как некая машина, работаю вхолостую. Бегу на месте. Обманываю сама себя.
Это чувство действительно коренилось глубже сознания. Накапливались, однако, и вполне осознаваемые вещи. "О Мария, без первородного греха зачатая..." - читали монахини в гулком пустом костеле перед мессой. Услышав это, я вздрогнула. Почему без первородного греха? Разве Богоматерь не была в земной своей жизни обычной женщиной? Разве не такой, как все, Она родилась?
Я не была сильна в догматике. Не знала, что догмат о непорочном зачатии Девы Марии был провозглашен Римским папой Пием IХ в 1854 году. Не читала православной критики этого догмата. Но я сходу почувствовала: выделять Богоматерь из человечества, придавая Ей какую-то особую, очищенную и возвышенную природу,- значит отделять от нас самого Христа. Лишать Его жертву подлинного смысла и подлинной силы.
Когда я стала читать книги о католических святых, первая моя мысль была такой: "Это гораздо интересней, чем православные жития!". Да, многие из людей, канонизированных римско-католической церковью, остаются моими спутниками и сегодня. Чего стоят одни только мученики, исповедовавшие веру в нацистских концлагерях! Но, продолжая свои чтения, я встречала все больше конъюнктурных "святых", слепленных на скорую руку буквально из ничего. К примеру, 12-летняя Мария Горетти, объявленная не больше и не меньше как мученицей целомудрия. Меж тем это была просто несчастная девочка, которую пытался изнасиловать, а затем убил некий негодяй... Фальшивый и сентиментальный культ Марии Горетти отталкивал. Еще более неприятно было то, что за нею последовал целый ряд таких же "святых мучениц" - обычных девушек, ставших, увы, жертвами сексуальных преступлений... Я стала понимать, что в католической церкви за последнее столетие, по крайней мере, сложилось какое-то иное понятие о святости - крайне упрощенное по сравнению с тем же понятием в Православии.
Крайне облегченным оказалось и отношение к посту. В общем, он никого не волновал. Никто не мог мне толком объяснить, как и зачем его соблюдать. Духовного опыта поста у меня тогда не было совсем. Но я внутренне чувствовала, что пост необходим каждому христианину лично, и в то же время это дело не только личное - соблюдая пост, каждый из нас духовно поддерживает Церковь. В костеле этого не чувствовалось, об этом не говорилось, и оттого усиливалось чувство "ненастоящести".
Я поняла, что мне надо уходить. И не куда-нибудь (простора для конфессиональных блужданий в городе достаточно!), а именно туда, где мне уже однажды не понравилось,- в Русскую Православную Церковь.
* * *
- По-твоему, только она - настоящая? Только православные правы, все остальные неправы, так ты считаешь? - в голосе подруги (из тех немногих, с кем я могла в те дни поделиться) слышалось хорошо знакомое интеллигентское беспокойство. Она явно хотела сказать, что Православная Церковь монополизирует истину, деспотически навязывает всем свою точку зрения, и не приемлет плюрализма.- Не считаю - чувствую,- отвечала я, стараясь не дать втянуть себя в спор, поскольку не очень-то была к нему готова,- чувствую в первую очередь. Хотя кое-что и считаю тоже.
Уйти из католической общины, не прощаясь, то есть просто перестать приходить, я не могла. В конце концов, меня всегда встречали здесь улыбкой. Спрашивали, как дела и не надо ли чем помочь. Искренне сочувствовали в главном - в стремлении обрести спасительный путь.
Отец Майкл как раз уехал в Европу лечиться, чем значительно облегчил мне задачу: огорчать его мне было бы просто больно... Все, что могла я в тот момент объяснить, я объяснила сестре Берте - монахине-клариссе, мексиканке, много лет уже работавшей в России. Берта внимательно выслушала и с улыбкой сказала: "Все нормально". Нормальный, то есть, процесс идет... Кто, впрочем, знает, может быть, и патер наш среагировал бы на мои объяснения точно так же.
Через несколько месяцев я встретила Берту на улице. Она сразу спросила:
- Как ТАМ (там - в восточной Церкви) у тебя дела?
- "Там" у меня дела трудно, Берта,- ответила я.
- Но тогда, может быть...
- Нет, я не вернусь.
* * *
В дальнейшем, однако, "мои дела" в Православной Церкви стали налаживаться. Я нашла хорошего священника и закрепилась за приходом. Приход оказался стабильным и разнородным - разновозрастным, обоеполым и т.д. В силу этого, может быть, не темным (в целом), не ханжеским и не агрессивным (тоже в целом). Немного расслабившись (перестав ждать окрика или шипения за спиной) и немного смирившись с косынкой на голове, я смогла, наконец, иначе увидеть людей, наполняющих сегодня российские православные храмы.Я стала задавать себе вопросы. Что заставляет их - мужчин и женщин, стариков и подростков, доцентов и шоферов - приезжать сюда каждое воскресенье к восьми утра? Выстаивать службы, для многих других утомительные и непонятные? Учить церковнославянский язык? Что помогает этим людям перешагнуть через лень, через естественную усталость, через личные проблемы, чтобы увидеть и почувствовать Смысл? Я не могла не заметить, что многие из этих людей и в храме бывают куда чаще, и вообще гораздо терпеливее и прилежней меня, а почему? Потому что в них больше веры и смирения. Разве не достойны эти люди всяческого уважения? В какой-то момент у меня появилось очень интересное чувство гордости - гордости за других людей, за тех, кто стоял рядом со мною в храме.
Хотя мне бывает и грустно тоже. От того, например, что, приходя в один и тот же храм два года подряд, я всех постоянных прихожан знаю в лицо, но никого не знаю даже просто по имени. И моего имени не знает никто, кроме священника. Мы не общаемся, мы в лучшем случае друг другу киваем. Я не знаю, почему так, и не в силах это изменить.
Вообще, я думаю, что у нас - у нас, сегодняшних православных, решусь произнести - много проблем. Но воля коренится глубже этих проблем, глубже сознания и душевной чувственности. Проблемы могут разрешиться, могут и не разрешиться, но опору и спасение следует искать в том, что глубже их. Такой вывод я смогла сделать из своей эпопеи с Востока на Запад и обратно.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4986&Itemid=289
