ДЛЯ одних милосердие - это положить копеечку в руку попрошайке или накормить бездомную кошку. Для других его не существует, потому что мир вокруг жесток и разумнее жить по принципу "Человек человеку - волк". Для сестер милосердия Натальи АФОНИНОЙ и Елены ШИЧКОВОЙ это работа в женском неврологическом отделении Первой градской больницы г. Москвы. Таких девушек готовит Cвято-Димитриевское училище сестер милосердия, открытое в 1990 году при больнице (беседу с протоиереем Аркадием Шатовым, духовником Свято-Димитриевской общины сестер милосердия, читайте в ближайших номерах "АиФ"). Единственное, что на первый взгляд отличает Наташу и Лену от обычных медсестер Первой градской, - это улыбка. Не казенная и вымученная, а по-настоящему приветливая. Столь непривычная для такого грустного места...
Особый подход
ПОКА Лена помогает мне переодеться в белый халат и косынку - форму сестры милосердия, Наташа напутствует: "Бабушки у нас после инсульта, многие парализованы, есть и буйные. Ты не бойся: начнут драться - сразу меня зови. У меня к ним особый подход есть". Наташе 25 лет, а на вид не дашь больше 18. Служит в больнице она уже четвертый год. Глядя на ее худенькую спинку с выпирающими лопатками, сложно представить, что девушка способна справиться с кем-то, кто сильнее ребенка.
В палате четыре кровати, звенящая тишина и неистребимый запах хлорки. Над каждой из коек - имя больной и лик Божьей Матери. "Доброе утро, бабулечки", - произносит Наташа, но ответа не получает: большинство пациенток парализовано.
Пока я в нерешительности мнусь с полотенцем в руках у изголовья кровати, Наташа приподнимает одеяло первой пациентки, и моему взгляду открывается страшная картина: сморщенное старческое тело, усохшее почти до размеров ребенка, лежащие мертвыми плетьми руки и ноги, разметавшиеся по подушке редкие волосы. Бьющий в нос запах лекарств, человеческих выделений и гниющей плоти заставляет меня отпрянуть от кровати.
"Сейчас мы вас помоем, Зинаида Ивановна", - как ни в чем не бывало произносит Наташа и ловким движением рук переворачивает больную на бок, чтобы снять с нее испачканное белье. На лице девушки ни тени отвращения. "Неужели к этому можно привыкнуть?" - спрашиваю я, стараясь смотреть в пол, а не на пациентку. "Можно, но делать этого ни в коем случае нельзя. Иначе легко стать равнодушной к чужому горю. Ощущение, с которым ты первый раз подошел к больному - трепет, благоговение, боль и радость, - не должно стираться".
Из оцепенения меня выводит голос Лены: "Мы заняты с Зинаидой Ивановной, ты начинай умывать остальных". Пока я протираю влажным полотенцем лицо и руки одной из женщин, она продолжает лежать с закрытыми глазами. Ничто не выдает того, что пациентка понимает смысл происходящего. Закончив процедуру, перемещаюсь к другой кровати, и тогда едва слышный голос произносит мне в спину: "Спасибо, что хоть пыль с меня смахнули. А то лежу тут, как труп, а Боженька никак не дает мне умереть".
В глаза смерти
САМОЕ трудное - это посмотреть им в глаза. Остановившиеся и бесцветные, они кричат такой мукой, что пересилить себя и не разрыдаться почти невозможно. Я вглядываюсь в спокойное и ласковое лицо Наташи и никак не могу понять, как же ей удается не только сдерживать слезы, но и умудряться говорить с больными.
"Ну потерпи, бабулечка", - приговаривает она, смазывая высохшие ноги и спину старушки кремом. Женщина стонет - каждое движение причиняет ей нестерпимую боль, поэтому Наташа бережно перекладывает ее, удерживая беспомощно болтающуюся голову свободной рукой. "Порой не знаешь, - вздыхает она, - пользу ты им приносишь или страдание. Сделаешь больно, а про себя знаешь, что ты не пациента обидел, а самого Христа". "Неужели их дети или родные совсем о них не заботятся?" - интересуюсь я. "Если нужно что-то из еды, лекарств, конечно, помогают. А выносить судна никто из них не станет".
Идем в туалет: "Смотри, сюда будешь выливать грязные судна", - показывает на старое биде, где в мутной жиже плавают куски хлеба. Наташа выгребает хлеб рукой, открывает окно и бросает его птицам. В форточку врываются свежесть дождя, запах мокрой листвы и совсем другой, счастливой жизни. Я делаю глубокий вдох. Окно закрывается, мы возвращаемся туда, где сейчас больше всего нужны.
Система милосердия
ТАМАРА Константиновна в палате считается "буйной": на каждое прикосновение реагирует криком. "Когда женщин в таком состоянии беспокоят, им кажется, что кто-то к ним пристает с грязными намерениями, вот они и защищаются", - поясняет Наташа. Пока я расчесываю легкие, как перышки, седые волосы старушки, она сокрушается: "Я лежу, а муж мой небось гуляет... А я здесь даже по-большому сходить не могу".
Причесанная и умытая Тамара Константиновна улыбается беззубым ртом и произносит: "Спасибо, сестричка. Врачи скоро придут, а я, как невеста, красивая. Вот бы мне еще и ногти постричь, а то царапаются сильно... Недавно приходила дочка моя, я ее попросила, так она говорит: "Неудобно мне". Неудобно в карман чужому залезть, а не родной матери ногти постричь". Лена, ни слова не говоря, достает из тумбочки ножницы и принимается за дело.
Каждый, кто хоть раз бывал в больнице, знает: за "особенное" отношение нужно платить. "Помню один случай, - улыбается Наташа, - лежала у нас мама крупного бизнесмена. Мужчина ко мне подошел в коридоре, стал доллары предлагать. Я, разумеется, отказалась. Так и ушел он растерянный. Говорит, мол, я вкалываю, как лошадь, потому что мне за это платят, а ты-то зачем? Одним словом, не понял нашей системы".
Для больного прием пищи - еще одна пытка. Увидев тарелку с супом, Тамара Константиновна принимается кричать: "Не надо кушать! Умру от голода... и то хорошо". Девушка ласково гладит старушку по редким волосам, и та перестает сопротивляться: цедит суп из стакана через трубочку и послушно жует покрошенный кусочками хлеб.
Запах работы
К ТРЕМ часам дня мне кажется, что прошла целая вечность. Сестры приглашают на обед. Есть хочется ужасно, но перед глазами совсем некстати всплывают грязные судна и подгузники. К горлу подступает комок. "А мы уже привыкли, - говорит Наташа. - Прямо за столом иногда обсуждаем, кто покакал, кто пописал. Иногда чашку подносишь к губам, а от пальцев запах. Хотя и моем руки тщательно". Только начинаем обедать, приходит Лена с известиями: "Там Иванову вырвало. И Семеновой помощь нужна".
...Бабушка лежит тихо-тихо и смотрит на нас детскими глазами. Я стараюсь ей улыбнуться, но получается не очень. Держу ее за худое бедро, Наташа обрабатывает пролежни. Запах такой, что мне с трудом удается подавить рвотный спазм. Осторожно оглядываюсь - не заметил ли кто из больных.
Входит санитарка, смотрит на спину Семеновой и охает. В человеческом теле дыра до самой кости - будто кто-то выгрыз кусок мяса. Наташа вспоминает: "Я когда на практике первый раз такое увидела, в обморок упала. В тот день по дороге домой я заехала в церковь и молилась о том, чтобы Господь помог мне преодолеть этот страх".
Пока я ходила за горячей водой (в больнице плановое отключение), на мою голову обрушился шквал вопросов и требований. Одна бабуля просила молока. Другая сварливо требовала заведующую. "Где же ты, Наташа?!" - бормотала я и неслась с вытаращенными глазами по больничному коридору... прямо в руки родственникам-посетителям. Они настоятельно просили: срочно перестелить простыню, поменять подгузник, что-то объяснить про страховой полис и т. д. "Да, опыта у вас столько же, как и у нас", - вздыхали родственники. "Я первый день работаю!" - оправдывалась я. С появлением Наташи мгновенно находится молоко, меняется белье, и даже заведующая пациентке уже не нужна. "Надо же, какая вредная больная вам попалась", - сочувствую я. "Что ты! Они не вредные - они как дети".
Честно признаюсь, до конца дня я не выдержала. Ныла спина, гудели ноги, голова была пустой, как барабан. Я вышла в больничный двор. Дождь перестал стучать по старому крыльцу храма, солнечные блики тонули в лужах. До конца работы сестер оставалось еще два часа, а через несколько дней они снова вернутся к своим двадцати бабушкам. Почему я едва вытерпела один день, а девушки работают в больнице уже несколько лет? Как выдерживают? Этот вопрос не дает мне покоя. Единственное, что ответила на это сама Наташа: "С Божьей помощью". И улыбнулась по-особенному, как умеет только она.
Фамилии больных изменены.
N 22 (1231) от 2 июня 2004 г.
Особый подход
ПОКА Лена помогает мне переодеться в белый халат и косынку - форму сестры милосердия, Наташа напутствует: "Бабушки у нас после инсульта, многие парализованы, есть и буйные. Ты не бойся: начнут драться - сразу меня зови. У меня к ним особый подход есть". Наташе 25 лет, а на вид не дашь больше 18. Служит в больнице она уже четвертый год. Глядя на ее худенькую спинку с выпирающими лопатками, сложно представить, что девушка способна справиться с кем-то, кто сильнее ребенка.
В палате четыре кровати, звенящая тишина и неистребимый запах хлорки. Над каждой из коек - имя больной и лик Божьей Матери. "Доброе утро, бабулечки", - произносит Наташа, но ответа не получает: большинство пациенток парализовано.
Пока я в нерешительности мнусь с полотенцем в руках у изголовья кровати, Наташа приподнимает одеяло первой пациентки, и моему взгляду открывается страшная картина: сморщенное старческое тело, усохшее почти до размеров ребенка, лежащие мертвыми плетьми руки и ноги, разметавшиеся по подушке редкие волосы. Бьющий в нос запах лекарств, человеческих выделений и гниющей плоти заставляет меня отпрянуть от кровати.
"Сейчас мы вас помоем, Зинаида Ивановна", - как ни в чем не бывало произносит Наташа и ловким движением рук переворачивает больную на бок, чтобы снять с нее испачканное белье. На лице девушки ни тени отвращения. "Неужели к этому можно привыкнуть?" - спрашиваю я, стараясь смотреть в пол, а не на пациентку. "Можно, но делать этого ни в коем случае нельзя. Иначе легко стать равнодушной к чужому горю. Ощущение, с которым ты первый раз подошел к больному - трепет, благоговение, боль и радость, - не должно стираться".
Из оцепенения меня выводит голос Лены: "Мы заняты с Зинаидой Ивановной, ты начинай умывать остальных". Пока я протираю влажным полотенцем лицо и руки одной из женщин, она продолжает лежать с закрытыми глазами. Ничто не выдает того, что пациентка понимает смысл происходящего. Закончив процедуру, перемещаюсь к другой кровати, и тогда едва слышный голос произносит мне в спину: "Спасибо, что хоть пыль с меня смахнули. А то лежу тут, как труп, а Боженька никак не дает мне умереть".
В глаза смерти
САМОЕ трудное - это посмотреть им в глаза. Остановившиеся и бесцветные, они кричат такой мукой, что пересилить себя и не разрыдаться почти невозможно. Я вглядываюсь в спокойное и ласковое лицо Наташи и никак не могу понять, как же ей удается не только сдерживать слезы, но и умудряться говорить с больными.
"Ну потерпи, бабулечка", - приговаривает она, смазывая высохшие ноги и спину старушки кремом. Женщина стонет - каждое движение причиняет ей нестерпимую боль, поэтому Наташа бережно перекладывает ее, удерживая беспомощно болтающуюся голову свободной рукой. "Порой не знаешь, - вздыхает она, - пользу ты им приносишь или страдание. Сделаешь больно, а про себя знаешь, что ты не пациента обидел, а самого Христа". "Неужели их дети или родные совсем о них не заботятся?" - интересуюсь я. "Если нужно что-то из еды, лекарств, конечно, помогают. А выносить судна никто из них не станет".
Идем в туалет: "Смотри, сюда будешь выливать грязные судна", - показывает на старое биде, где в мутной жиже плавают куски хлеба. Наташа выгребает хлеб рукой, открывает окно и бросает его птицам. В форточку врываются свежесть дождя, запах мокрой листвы и совсем другой, счастливой жизни. Я делаю глубокий вдох. Окно закрывается, мы возвращаемся туда, где сейчас больше всего нужны.
Система милосердия
ТАМАРА Константиновна в палате считается "буйной": на каждое прикосновение реагирует криком. "Когда женщин в таком состоянии беспокоят, им кажется, что кто-то к ним пристает с грязными намерениями, вот они и защищаются", - поясняет Наташа. Пока я расчесываю легкие, как перышки, седые волосы старушки, она сокрушается: "Я лежу, а муж мой небось гуляет... А я здесь даже по-большому сходить не могу".
Причесанная и умытая Тамара Константиновна улыбается беззубым ртом и произносит: "Спасибо, сестричка. Врачи скоро придут, а я, как невеста, красивая. Вот бы мне еще и ногти постричь, а то царапаются сильно... Недавно приходила дочка моя, я ее попросила, так она говорит: "Неудобно мне". Неудобно в карман чужому залезть, а не родной матери ногти постричь". Лена, ни слова не говоря, достает из тумбочки ножницы и принимается за дело.
Каждый, кто хоть раз бывал в больнице, знает: за "особенное" отношение нужно платить. "Помню один случай, - улыбается Наташа, - лежала у нас мама крупного бизнесмена. Мужчина ко мне подошел в коридоре, стал доллары предлагать. Я, разумеется, отказалась. Так и ушел он растерянный. Говорит, мол, я вкалываю, как лошадь, потому что мне за это платят, а ты-то зачем? Одним словом, не понял нашей системы".
Для больного прием пищи - еще одна пытка. Увидев тарелку с супом, Тамара Константиновна принимается кричать: "Не надо кушать! Умру от голода... и то хорошо". Девушка ласково гладит старушку по редким волосам, и та перестает сопротивляться: цедит суп из стакана через трубочку и послушно жует покрошенный кусочками хлеб.
Запах работы
К ТРЕМ часам дня мне кажется, что прошла целая вечность. Сестры приглашают на обед. Есть хочется ужасно, но перед глазами совсем некстати всплывают грязные судна и подгузники. К горлу подступает комок. "А мы уже привыкли, - говорит Наташа. - Прямо за столом иногда обсуждаем, кто покакал, кто пописал. Иногда чашку подносишь к губам, а от пальцев запах. Хотя и моем руки тщательно". Только начинаем обедать, приходит Лена с известиями: "Там Иванову вырвало. И Семеновой помощь нужна".
...Бабушка лежит тихо-тихо и смотрит на нас детскими глазами. Я стараюсь ей улыбнуться, но получается не очень. Держу ее за худое бедро, Наташа обрабатывает пролежни. Запах такой, что мне с трудом удается подавить рвотный спазм. Осторожно оглядываюсь - не заметил ли кто из больных.
Входит санитарка, смотрит на спину Семеновой и охает. В человеческом теле дыра до самой кости - будто кто-то выгрыз кусок мяса. Наташа вспоминает: "Я когда на практике первый раз такое увидела, в обморок упала. В тот день по дороге домой я заехала в церковь и молилась о том, чтобы Господь помог мне преодолеть этот страх".
Пока я ходила за горячей водой (в больнице плановое отключение), на мою голову обрушился шквал вопросов и требований. Одна бабуля просила молока. Другая сварливо требовала заведующую. "Где же ты, Наташа?!" - бормотала я и неслась с вытаращенными глазами по больничному коридору... прямо в руки родственникам-посетителям. Они настоятельно просили: срочно перестелить простыню, поменять подгузник, что-то объяснить про страховой полис и т. д. "Да, опыта у вас столько же, как и у нас", - вздыхали родственники. "Я первый день работаю!" - оправдывалась я. С появлением Наташи мгновенно находится молоко, меняется белье, и даже заведующая пациентке уже не нужна. "Надо же, какая вредная больная вам попалась", - сочувствую я. "Что ты! Они не вредные - они как дети".
Честно признаюсь, до конца дня я не выдержала. Ныла спина, гудели ноги, голова была пустой, как барабан. Я вышла в больничный двор. Дождь перестал стучать по старому крыльцу храма, солнечные блики тонули в лужах. До конца работы сестер оставалось еще два часа, а через несколько дней они снова вернутся к своим двадцати бабушкам. Почему я едва вытерпела один день, а девушки работают в больнице уже несколько лет? Как выдерживают? Этот вопрос не дает мне покоя. Единственное, что ответила на это сама Наташа: "С Божьей помощью". И улыбнулась по-особенному, как умеет только она.
Фамилии больных изменены.
N 22 (1231) от 2 июня 2004 г.
