В центре современного города Дзержинского расположен Николо-Угрешский ставропигиальный мужской монастырь - один из красивейших в Подмосковье. Факт, известный разве что биографам русского писателя-мыслителя Константина Николаевича Леонтьева: в этом монастыре совершился один из актов его религиозной драмы...
Много потрудился для обители преподобный Пимен, в миру Петр Дмитриевич Мясников, вологодский уроженец, в 1838 году принявший в этом монастыре постриг и вскоре преобразовавший его из штатного в общежительный. При этом Пимен был возведен в сан игумена и назначен настоятелем Угреши, где его тщанием выстроены пять церквей. В 1858 году митрополит Московский Филарет (Дроздов) возвел Пимена в сан архимандрита. Среди прочего основал архимандрит и скит, и именно в нем зимой 1874 года оказался Константин Леонтьев, по приглашению Пимена поступивший в обитель послушником.
Нелегко пришлось здесь философу, литератору, дипломату, и полгода спустя он покинул Угрешу. "Телесно мне через 2 месяца стало невыносимо, - писал Леонтьев в неопубликованной "Исповеди", - потому что денег не было ни рубля, а к общей трапезе я никак не мог привыкнуть... Ел только, чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть и забыл, как это бывают сыты... Отец Пимен звал меня дураком и посылал в сильный мороз на постройки собирать щепки... Братия была груба и завистлива. Старались подвести и нарочно очень худо говорили об игумене, а я защищал его и просил оставить эти разговоры".
Скит, где провел полгода своего незадавшегося послушничества 44-летний Леонтьев, эстет, почитатель всего яркого и самобытного, враг всякого усреднения и опрощения, располагался в северо-западной части обители, недалеко от Среднего Монастырского пруда, возле построенного в середине ХIХ века деревянного храма апостолов Петра и Павла (после упразднения монастыря в 1925 году храм не раз перестраивался и лишь 70 лет спустя, когда монашеская жизнь в Угреше возобновилась, приобрел прежний вид). Вряд ли угрешские монахи догадывались, кто он на самом деле - этот послушник, производивший, по отзывам друзей, "впечатление утонченно развитого русского барина". Что же побудило его принять приглашение настоятеля Пимена и в результате целых полгода удостаиваться от последнего звания "дурака"?
Потомственный дворянин Константин Леонтьев родился в 1831 году в сельце Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии. Сельцо принадлежало его отцу Николаю Борисовичу, небогатому помещику, человеку весьма легкомысленному, которого в молодости за буйство изгнали из гвардии в чине прапорщика. Воспитанием детей занималась его супруга Феодосия Петровна, выпускница петербургского Екатерининского института благородных девиц, происходившая из старинного дворянского рода Карабановых. Десяти лет от роду будущего философа определили в смоленскую гимназию, где его опекал брат матери генерал-майор Владимир Петрович Карабанов. После смерти генерала мальчика перевели кадетом в Дворянский полк, расквартированный в Петербурге, но там он, будучи от природы весьма болезненным, продержался недолго. Окончив с отличием калужскую гимназию, он поступил, опять же по настоянию матери, в Московский университет на медицинский факультет, не чувствуя к медицине ни малейшего влечения. Учеба по принуждению, постоянные хвори, опасливая мысль, не чахоткой ли болен, привели студента к стремлению забыться в писательстве, и из-под его пера вышла комедия "Женитьба по любви".
Едва ли не накануне получения докторского диплома Леонтьев удивил всех просьбой отправить его в охваченный войной Крым, непосредственно в Севастополь. Император удовлетворил эту просьбу, однако в Севастополь Константин Николаевич все же не попал, назначенный сначала батальонным лекарем Белевского егерского полка, а затем младшим ординатором Керчь-Еникальского военного госпиталя. Он писал матери из Крыма: "Иногда, не понявши ничего в какой-нибудь болезни, я прописывал какое-нибудь слабое лекарство, уходил домой, добивался понимания по книгам и рисункам и после обеда назначал средство серьезное. Иногда на дежурстве меня будили ночью для принятия новых больных. Другие товарищи этого не делали; я хотел их превзойти в энергии..." Не полюбив медицины, он трудился на ее поприще с величайшей серьезностью и ответственностью.
После войны, побыв некоторое время домашним врачом в арзамасском имении барона Д. Г. Розена, Леонтьев решил оставить врачебную практику и отдаться литературным занятиям, с каковой целью, прихватив набитый рукописями чемодан, он отправился в Москву. В начале 1860-х годов в "Отечественных записках" выходит его первый, во многом автобиографичный роман "Подлипки", и сразу становится ясно, что на литературные гонорары не проживешь. К тому же и ожидаемых начинающим писателем откликов на роман не последовало. Критики хранили суровое молчание. Большинство из них предпочтут хранить это молчание до самой смерти Леонтьева. В 1863 году, чтобы материально обеспечить семью, Леонтьев поступает на службу в министерство иностранных дел и отправляется на Восток, ставший в известном смысле его духовной родиной. Ближний Восток, Эллада, Византия (давно уже захваченная турками), Крит полюбились ему с первого взгляда. Но с самого начала Леонтьева преследовали там и неприятности. На официальном приеме он наносит удар хлыстом французскому консулу Дерше за оскорбительное замечание о России. Впрочем, послу Н. П. Игнатьеву эта выходка молодого дипломата пришлась по душе, и Леонтьев не только не понес наказания, но даже с почетом был с Крита переведен в Константинополь.
В 1868 году у его жены Елизаветы Павловны проявились признаки душевного заболевания. В 1871 году умерла обожаемая им мать. В том же году он слег и сам - с подозрением на холеру. Двадцать лет спустя ученик и друг Леонтьева Василий Розанов в письме попросит его объяснить причины "переворота душевного", который заставил философа бросить консульство и подумать о монашестве. Леонтьев в ответном письме объяснит, что "причин было много разом, и сердечных, и умственных... давняя философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки и цилиндры, рационализм и т. п.)... эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия... случайность опаснейшей и неожиданной болезни и ужас умереть". Страх смерти, обострявшийся во время приступов болезни, привел к тому, что он "вдруг, в одну минуту поверил в существование и могущество... Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину". Леонтьев обращает к Богу мольбу о продлении его жизни, дает обет поехать на Афон и даже принять монашество, и как только болезнь отступает, действительно отправляется на Святую гору. Консульство оставлено по нездоровью, и почти год Леонтьев проводит в Руссике, как называли на Афоне русский монастырь святого великомученика Пантелеимона. Но мудрые старцы не склонились на просьбы Леонтьева о постриге, заявив, что его место в миру, а суровой монашеской жизни ему при столь слабом здоровье не вынести. До 1874 года прожив в Константинополе на положении дипломата-пенсионера, весьма скромном в материальном отношении, Леонтьев возвращается в Россию. Все эти годы он продолжает заниматься литературным творчеством. Опубликован его роман "В своем краю", задумывается новый цикл романов под названием "Река времени".
На родине, покончив с безотлагательными делами, связанными с имением в Кудинове, Леонтьев снова пытается отвоевать себе достойное место в литературном мире, для чего едет в Москву в надежде получить место в журнале "Русский вестник". Однако издатель журнала М. Н. Катков принял его не очень-то любезно: напомнил про долг в 4000 рублей и заявил, что платить журналистам по 250 рублей в месяц "у них не в обычае". Оставшись почти без средств (не считая небольшой пенсии), Константин Леонтьев был в смятении. "Поденное писательство, на которое я теперь почти решился, я считал горькой и временной унизительной необходимостью... И я никогда бы не променял своей службы на поденное писательство, если бы не клятва пойти в монахи". С мыслью, вернее сказать со страхом, что в монастыре ему "решительно запретят писать повести", тогда как у него "до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и много оригинального в памяти из русской жизни", он и становится послушником в Угрешской обители.
"Не писать ничего?.. Избави Боже! - восклицает Леонтьев в автобиографии, изданной под названием "Моя литературная судьба". - Не потому, чтобы я государственную деятельность презирал... Напротив, я ее чту высоко и своей ограниченной консульской деятельностью очень горжусь; не оттого, чтобы я литературу считал выше государственного дела; вовсе нет; но оттого, что, именно я, без литературного вдохновения и без литературной славы, считаю мою, именно мою жизнь ошибкой... для меня долго не писать, долго не печатать, долго не слыхать ничего о моих сочинениях есть такое страдание, такое лютое мучение, что я смолоду даже и вообразить себе его не мог и не умел". При таком состоянии духа стать вдруг "братом Константином", в монашеском подряснике носить воду из колодца, расчищать снег, по ночам дежурить у монастырских ворот, собирать щепки и выслушивать оскорбления нелегко. В одном из писем той поры он срывается: "Да не хочу более быть благоразумным! Буду безумствовать". И покидает Угрешу.
В то же время среди иноков Угреши оказался еще один литератор, неизвестный широкой публике драматург Николай Яковлевич Соловьев. Родившийся в Рязани в семье архитектора, он, как и Леонтьев, окончил калужскую гимназию, а после был вольнослушателем Московского университета, откуда ушел по бедности. Трудясь уездным учителем в Мосальске, он писал пьесы, методично отвергаемые театрами. Эта беда и привела его в монастырь, где он, впрочем, продолжал свои драматические упражнения. Надо сказать, что за шесть веков существования обители через нее прошли личности удивительные, среди них и те, которые оставили след в русской литературе и искусстве. В конце XVII века по царскому указу в эти стены заключили писателей-старообрядцев протопопа Аввакума и дьякона Федора, в чьих трактатах неизменно упоминается Угреша. Сюда был сослан знаменитый иконописец Симон Ушаков. В течение 13 лет до 1880 года здесь нес послушание первый историограф обители, писатель Дмитрий Благово.
"Брат Константин" и послушник-драматург сблизились. Леонтьева привлекала в его новом друге несомненная одаренность. Соловьев, надевший рясу послушника, не только продолжал писать, но и учил крестьянских детишек арифметике и геометрии в монастырском училище. Беседы с утонченным эстетом Леонтьевым о литературе, о театре лишь укрепили в Соловьеве честолюбивые литературные мечтания. Завершенную в монастыре в октябре 1874 года пьесу под названием "Разладица" он передал своему наставнику, который обещал помочь. Самого Леонтьева ждали журналистские будни в "Варшавском вестнике", служба в Цензурном комитете - та самая литературная поденщина, к которой он питал такое отвращение. Но обещания поспособствовать Соловьеву он не забывает: новую пьесу Николая Яковлевича "Кто ожидал" он через А. Ф. Писемского пересылает А. Н. Островскому. Тот сразу по достоинству оценил талант автора и пожелал с ним увидеться. Однако как раз тогда Соловьев метался в тифозном бреду в монастырской больнице, ничего не зная о благожелательном отзыве маститого драматурга. Навестить его Леонтьев побоялся. Возможно, по причине тяжелых воспоминаний о своей собственной болезни. В письме Соловьеву Константин Николаевич приводит такое объяснение: "Предоставляю Вам полное право осуждать меня... за то, что я не посетил Вас в больнице. Вы будете совершенно правы, если Вы назовете это эгоизмом старческим и малодушием, но я решительно не пойду в больницу и не поеду. Вам, слава богу, лучше; у Островского, Вы видите, я сделал все, что мог".
В соавторстве с Островским Соловьев написал четыре пьесы: "Счастливый день", "Женитьба Белугина", "Дикарка", "Светит, да не греет". Отношения между драматургами складывались непросто, и со временем их творческий союз распался. Считается, что распаду посодействовал Леонтьев, который хотел видеть Соловьева под влиянием своих консервативно-монархических идей, а не демократических настроений Островского. Пьеса "На пороге к делу", написанная Соловьевым самостоятельно, не вызывает никаких ассоциаций с творческими установками Леонтьева, но вместе с тем, показывая смехотворность популярного тогда "хождения в народ", не вполне соответствует и либеральным воззрениям того времени. С другой стороны, эта незаслуженно забытая пьеса, свидетельствуя о Соловьеве как об авторе вполне оригинальном и самобытном, совершенно опровергает высокомерный взгляд на него позднейших критиков, утверждавших, что, расставшись с Островским, он не создал ничего достойного внимания. Пьеса, кстати, восхитила Островского. Он просил у автора разрешения внести в нее кое-какие коррективы, но Соловьев, человек самолюбивый и строптивый, ответил отказом.
Итак, Угреша для Леонтьева и Соловьева позади. Оба живут литературой. Но Константин Николаевич вовсе не оставляет своих религиозных исканий, и в 1879 году, уже близкий к решению обосноваться в Оптиной пустыни, где жил его духовный наставник отец Амвросий, сообщает Соловьеву: "Здесь от меня не требуют ни денег, ни подвигов, дают плоти моей полную свободу (т. е. не налагают никаких обязанностей, несообразных с моим устроением), а смирять дух перед духовником я привык давно. Мне только и нужно одно, чтобы ко мне не приставали. Здесь не чувствуется того страха, который чувствуется в Угреше от судорожного и бессмысленного самодурства Пимена. Живет человек в скиту; ну - живет! Пишет что-то ? Ну - пишет. И только. И его оставляют в покое".
Поселяется Леонтьев в Оптиной пустыни, однако, лишь весной 1887 года. Там его посещает Лев Толстой, оставивший в своем дневнике: "Был у Леонтьева. Прекрасно беседовали. Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере".
В "Записках отшельника", начатых и оконченных Леонтьевым в Оптиной, есть любопытные замечания о монастырской жизни. Вот фрагмент из главы "Добрые вести": "Всякий может стать монахом, и всякий вносит в монастырь кой-что от привычек и понятий того сословия или класса, в котором он родился и рос, особенно это резко, если он поступил не слишком молодым. Дворян родовитых, образованных по-светски и умственно, в уровень века развитых, было у нас до последнего времени в монастырях очень мало... И вот в среде преобладающих и иначе воспитанных людей (вообще) посерее вместе с плевелами личными выдергивается кой-что из той пшеницы, которую посеяло в людях более тонкое и высокое домашнее и сословное воспитание. А если бы дворян и вообще людей высшего образования было в обителях больше и они заслугами своими и подвигами удостаивались бы почаще начальствования, то, конечно, это отразилось бы неизбежно на привычках целых монашеских общин".
Жизнь подходит к концу. Жена безнадежно больна. О ней он пишет своему другу, поэту и журналисту Анатолию Александрову: "Привык, привык, а все-таки иногда тяжело видеть в таком грязном и униженном состоянии женщину, на которую когда-то любовался и которую любил не только сердцем, но и воображением, ибо тогда в ней была действительная самородная, своеобразная, безыскусственная поэзия, а теперь остались своеобразный идиотизм и тоже весьма безыскусственная грязь и неряшество".
23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни в келье старца Варсонофия Леонтьев принял тайный монашеский постриг и тогда же, в августе, по благословению своего духовного отца Амвросия переселился в Троице-Сергиеву лавру. "Скоро, очень скоро увидимся", - пообещал на прощание Амвросий. 10 октября того же 1891 года он скончался, а через месяц, 12 октября, скончался от воспаления легких и Леонтьев.
"Придет время Леонтьева", - предсказывал его ученик и последователь Василий Розанов. Октябрьский переворот 1917 года заставил Василия Васильевича укрыться в стенах лавры, где он вскоре и умер, успев, как пишут, еще посердиться на равнодушие лаврских монахов к его литературной славе. Могилы учителя и ученика рядом, в Гефсиманском скиту, на окраине Сергиева Посада. В начале 1990-х годов они были обретены у стен восстанавливаемого в былом великолепии скитского храма, украшены деревянными крестами и после того вновь фактически забыты.
Много потрудился для обители преподобный Пимен, в миру Петр Дмитриевич Мясников, вологодский уроженец, в 1838 году принявший в этом монастыре постриг и вскоре преобразовавший его из штатного в общежительный. При этом Пимен был возведен в сан игумена и назначен настоятелем Угреши, где его тщанием выстроены пять церквей. В 1858 году митрополит Московский Филарет (Дроздов) возвел Пимена в сан архимандрита. Среди прочего основал архимандрит и скит, и именно в нем зимой 1874 года оказался Константин Леонтьев, по приглашению Пимена поступивший в обитель послушником.
Нелегко пришлось здесь философу, литератору, дипломату, и полгода спустя он покинул Угрешу. "Телесно мне через 2 месяца стало невыносимо, - писал Леонтьев в неопубликованной "Исповеди", - потому что денег не было ни рубля, а к общей трапезе я никак не мог привыкнуть... Ел только, чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть и забыл, как это бывают сыты... Отец Пимен звал меня дураком и посылал в сильный мороз на постройки собирать щепки... Братия была груба и завистлива. Старались подвести и нарочно очень худо говорили об игумене, а я защищал его и просил оставить эти разговоры".
Скит, где провел полгода своего незадавшегося послушничества 44-летний Леонтьев, эстет, почитатель всего яркого и самобытного, враг всякого усреднения и опрощения, располагался в северо-западной части обители, недалеко от Среднего Монастырского пруда, возле построенного в середине ХIХ века деревянного храма апостолов Петра и Павла (после упразднения монастыря в 1925 году храм не раз перестраивался и лишь 70 лет спустя, когда монашеская жизнь в Угреше возобновилась, приобрел прежний вид). Вряд ли угрешские монахи догадывались, кто он на самом деле - этот послушник, производивший, по отзывам друзей, "впечатление утонченно развитого русского барина". Что же побудило его принять приглашение настоятеля Пимена и в результате целых полгода удостаиваться от последнего звания "дурака"?
Потомственный дворянин Константин Леонтьев родился в 1831 году в сельце Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии. Сельцо принадлежало его отцу Николаю Борисовичу, небогатому помещику, человеку весьма легкомысленному, которого в молодости за буйство изгнали из гвардии в чине прапорщика. Воспитанием детей занималась его супруга Феодосия Петровна, выпускница петербургского Екатерининского института благородных девиц, происходившая из старинного дворянского рода Карабановых. Десяти лет от роду будущего философа определили в смоленскую гимназию, где его опекал брат матери генерал-майор Владимир Петрович Карабанов. После смерти генерала мальчика перевели кадетом в Дворянский полк, расквартированный в Петербурге, но там он, будучи от природы весьма болезненным, продержался недолго. Окончив с отличием калужскую гимназию, он поступил, опять же по настоянию матери, в Московский университет на медицинский факультет, не чувствуя к медицине ни малейшего влечения. Учеба по принуждению, постоянные хвори, опасливая мысль, не чахоткой ли болен, привели студента к стремлению забыться в писательстве, и из-под его пера вышла комедия "Женитьба по любви".
Едва ли не накануне получения докторского диплома Леонтьев удивил всех просьбой отправить его в охваченный войной Крым, непосредственно в Севастополь. Император удовлетворил эту просьбу, однако в Севастополь Константин Николаевич все же не попал, назначенный сначала батальонным лекарем Белевского егерского полка, а затем младшим ординатором Керчь-Еникальского военного госпиталя. Он писал матери из Крыма: "Иногда, не понявши ничего в какой-нибудь болезни, я прописывал какое-нибудь слабое лекарство, уходил домой, добивался понимания по книгам и рисункам и после обеда назначал средство серьезное. Иногда на дежурстве меня будили ночью для принятия новых больных. Другие товарищи этого не делали; я хотел их превзойти в энергии..." Не полюбив медицины, он трудился на ее поприще с величайшей серьезностью и ответственностью.
После войны, побыв некоторое время домашним врачом в арзамасском имении барона Д. Г. Розена, Леонтьев решил оставить врачебную практику и отдаться литературным занятиям, с каковой целью, прихватив набитый рукописями чемодан, он отправился в Москву. В начале 1860-х годов в "Отечественных записках" выходит его первый, во многом автобиографичный роман "Подлипки", и сразу становится ясно, что на литературные гонорары не проживешь. К тому же и ожидаемых начинающим писателем откликов на роман не последовало. Критики хранили суровое молчание. Большинство из них предпочтут хранить это молчание до самой смерти Леонтьева. В 1863 году, чтобы материально обеспечить семью, Леонтьев поступает на службу в министерство иностранных дел и отправляется на Восток, ставший в известном смысле его духовной родиной. Ближний Восток, Эллада, Византия (давно уже захваченная турками), Крит полюбились ему с первого взгляда. Но с самого начала Леонтьева преследовали там и неприятности. На официальном приеме он наносит удар хлыстом французскому консулу Дерше за оскорбительное замечание о России. Впрочем, послу Н. П. Игнатьеву эта выходка молодого дипломата пришлась по душе, и Леонтьев не только не понес наказания, но даже с почетом был с Крита переведен в Константинополь.
В 1868 году у его жены Елизаветы Павловны проявились признаки душевного заболевания. В 1871 году умерла обожаемая им мать. В том же году он слег и сам - с подозрением на холеру. Двадцать лет спустя ученик и друг Леонтьева Василий Розанов в письме попросит его объяснить причины "переворота душевного", который заставил философа бросить консульство и подумать о монашестве. Леонтьев в ответном письме объяснит, что "причин было много разом, и сердечных, и умственных... давняя философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки и цилиндры, рационализм и т. п.)... эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия... случайность опаснейшей и неожиданной болезни и ужас умереть". Страх смерти, обострявшийся во время приступов болезни, привел к тому, что он "вдруг, в одну минуту поверил в существование и могущество... Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину". Леонтьев обращает к Богу мольбу о продлении его жизни, дает обет поехать на Афон и даже принять монашество, и как только болезнь отступает, действительно отправляется на Святую гору. Консульство оставлено по нездоровью, и почти год Леонтьев проводит в Руссике, как называли на Афоне русский монастырь святого великомученика Пантелеимона. Но мудрые старцы не склонились на просьбы Леонтьева о постриге, заявив, что его место в миру, а суровой монашеской жизни ему при столь слабом здоровье не вынести. До 1874 года прожив в Константинополе на положении дипломата-пенсионера, весьма скромном в материальном отношении, Леонтьев возвращается в Россию. Все эти годы он продолжает заниматься литературным творчеством. Опубликован его роман "В своем краю", задумывается новый цикл романов под названием "Река времени".
На родине, покончив с безотлагательными делами, связанными с имением в Кудинове, Леонтьев снова пытается отвоевать себе достойное место в литературном мире, для чего едет в Москву в надежде получить место в журнале "Русский вестник". Однако издатель журнала М. Н. Катков принял его не очень-то любезно: напомнил про долг в 4000 рублей и заявил, что платить журналистам по 250 рублей в месяц "у них не в обычае". Оставшись почти без средств (не считая небольшой пенсии), Константин Леонтьев был в смятении. "Поденное писательство, на которое я теперь почти решился, я считал горькой и временной унизительной необходимостью... И я никогда бы не променял своей службы на поденное писательство, если бы не клятва пойти в монахи". С мыслью, вернее сказать со страхом, что в монастыре ему "решительно запретят писать повести", тогда как у него "до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и много оригинального в памяти из русской жизни", он и становится послушником в Угрешской обители.
"Не писать ничего?.. Избави Боже! - восклицает Леонтьев в автобиографии, изданной под названием "Моя литературная судьба". - Не потому, чтобы я государственную деятельность презирал... Напротив, я ее чту высоко и своей ограниченной консульской деятельностью очень горжусь; не оттого, чтобы я литературу считал выше государственного дела; вовсе нет; но оттого, что, именно я, без литературного вдохновения и без литературной славы, считаю мою, именно мою жизнь ошибкой... для меня долго не писать, долго не печатать, долго не слыхать ничего о моих сочинениях есть такое страдание, такое лютое мучение, что я смолоду даже и вообразить себе его не мог и не умел". При таком состоянии духа стать вдруг "братом Константином", в монашеском подряснике носить воду из колодца, расчищать снег, по ночам дежурить у монастырских ворот, собирать щепки и выслушивать оскорбления нелегко. В одном из писем той поры он срывается: "Да не хочу более быть благоразумным! Буду безумствовать". И покидает Угрешу.
В то же время среди иноков Угреши оказался еще один литератор, неизвестный широкой публике драматург Николай Яковлевич Соловьев. Родившийся в Рязани в семье архитектора, он, как и Леонтьев, окончил калужскую гимназию, а после был вольнослушателем Московского университета, откуда ушел по бедности. Трудясь уездным учителем в Мосальске, он писал пьесы, методично отвергаемые театрами. Эта беда и привела его в монастырь, где он, впрочем, продолжал свои драматические упражнения. Надо сказать, что за шесть веков существования обители через нее прошли личности удивительные, среди них и те, которые оставили след в русской литературе и искусстве. В конце XVII века по царскому указу в эти стены заключили писателей-старообрядцев протопопа Аввакума и дьякона Федора, в чьих трактатах неизменно упоминается Угреша. Сюда был сослан знаменитый иконописец Симон Ушаков. В течение 13 лет до 1880 года здесь нес послушание первый историограф обители, писатель Дмитрий Благово.
"Брат Константин" и послушник-драматург сблизились. Леонтьева привлекала в его новом друге несомненная одаренность. Соловьев, надевший рясу послушника, не только продолжал писать, но и учил крестьянских детишек арифметике и геометрии в монастырском училище. Беседы с утонченным эстетом Леонтьевым о литературе, о театре лишь укрепили в Соловьеве честолюбивые литературные мечтания. Завершенную в монастыре в октябре 1874 года пьесу под названием "Разладица" он передал своему наставнику, который обещал помочь. Самого Леонтьева ждали журналистские будни в "Варшавском вестнике", служба в Цензурном комитете - та самая литературная поденщина, к которой он питал такое отвращение. Но обещания поспособствовать Соловьеву он не забывает: новую пьесу Николая Яковлевича "Кто ожидал" он через А. Ф. Писемского пересылает А. Н. Островскому. Тот сразу по достоинству оценил талант автора и пожелал с ним увидеться. Однако как раз тогда Соловьев метался в тифозном бреду в монастырской больнице, ничего не зная о благожелательном отзыве маститого драматурга. Навестить его Леонтьев побоялся. Возможно, по причине тяжелых воспоминаний о своей собственной болезни. В письме Соловьеву Константин Николаевич приводит такое объяснение: "Предоставляю Вам полное право осуждать меня... за то, что я не посетил Вас в больнице. Вы будете совершенно правы, если Вы назовете это эгоизмом старческим и малодушием, но я решительно не пойду в больницу и не поеду. Вам, слава богу, лучше; у Островского, Вы видите, я сделал все, что мог".
В соавторстве с Островским Соловьев написал четыре пьесы: "Счастливый день", "Женитьба Белугина", "Дикарка", "Светит, да не греет". Отношения между драматургами складывались непросто, и со временем их творческий союз распался. Считается, что распаду посодействовал Леонтьев, который хотел видеть Соловьева под влиянием своих консервативно-монархических идей, а не демократических настроений Островского. Пьеса "На пороге к делу", написанная Соловьевым самостоятельно, не вызывает никаких ассоциаций с творческими установками Леонтьева, но вместе с тем, показывая смехотворность популярного тогда "хождения в народ", не вполне соответствует и либеральным воззрениям того времени. С другой стороны, эта незаслуженно забытая пьеса, свидетельствуя о Соловьеве как об авторе вполне оригинальном и самобытном, совершенно опровергает высокомерный взгляд на него позднейших критиков, утверждавших, что, расставшись с Островским, он не создал ничего достойного внимания. Пьеса, кстати, восхитила Островского. Он просил у автора разрешения внести в нее кое-какие коррективы, но Соловьев, человек самолюбивый и строптивый, ответил отказом.
Итак, Угреша для Леонтьева и Соловьева позади. Оба живут литературой. Но Константин Николаевич вовсе не оставляет своих религиозных исканий, и в 1879 году, уже близкий к решению обосноваться в Оптиной пустыни, где жил его духовный наставник отец Амвросий, сообщает Соловьеву: "Здесь от меня не требуют ни денег, ни подвигов, дают плоти моей полную свободу (т. е. не налагают никаких обязанностей, несообразных с моим устроением), а смирять дух перед духовником я привык давно. Мне только и нужно одно, чтобы ко мне не приставали. Здесь не чувствуется того страха, который чувствуется в Угреше от судорожного и бессмысленного самодурства Пимена. Живет человек в скиту; ну - живет! Пишет что-то ? Ну - пишет. И только. И его оставляют в покое".
Поселяется Леонтьев в Оптиной пустыни, однако, лишь весной 1887 года. Там его посещает Лев Толстой, оставивший в своем дневнике: "Был у Леонтьева. Прекрасно беседовали. Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере".
В "Записках отшельника", начатых и оконченных Леонтьевым в Оптиной, есть любопытные замечания о монастырской жизни. Вот фрагмент из главы "Добрые вести": "Всякий может стать монахом, и всякий вносит в монастырь кой-что от привычек и понятий того сословия или класса, в котором он родился и рос, особенно это резко, если он поступил не слишком молодым. Дворян родовитых, образованных по-светски и умственно, в уровень века развитых, было у нас до последнего времени в монастырях очень мало... И вот в среде преобладающих и иначе воспитанных людей (вообще) посерее вместе с плевелами личными выдергивается кой-что из той пшеницы, которую посеяло в людях более тонкое и высокое домашнее и сословное воспитание. А если бы дворян и вообще людей высшего образования было в обителях больше и они заслугами своими и подвигами удостаивались бы почаще начальствования, то, конечно, это отразилось бы неизбежно на привычках целых монашеских общин".
Жизнь подходит к концу. Жена безнадежно больна. О ней он пишет своему другу, поэту и журналисту Анатолию Александрову: "Привык, привык, а все-таки иногда тяжело видеть в таком грязном и униженном состоянии женщину, на которую когда-то любовался и которую любил не только сердцем, но и воображением, ибо тогда в ней была действительная самородная, своеобразная, безыскусственная поэзия, а теперь остались своеобразный идиотизм и тоже весьма безыскусственная грязь и неряшество".
23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни в келье старца Варсонофия Леонтьев принял тайный монашеский постриг и тогда же, в августе, по благословению своего духовного отца Амвросия переселился в Троице-Сергиеву лавру. "Скоро, очень скоро увидимся", - пообещал на прощание Амвросий. 10 октября того же 1891 года он скончался, а через месяц, 12 октября, скончался от воспаления легких и Леонтьев.
"Придет время Леонтьева", - предсказывал его ученик и последователь Василий Розанов. Октябрьский переворот 1917 года заставил Василия Васильевича укрыться в стенах лавры, где он вскоре и умер, успев, как пишут, еще посердиться на равнодушие лаврских монахов к его литературной славе. Могилы учителя и ученика рядом, в Гефсиманском скиту, на окраине Сергиева Посада. В начале 1990-х годов они были обретены у стен восстанавливаемого в былом великолепии скитского храма, украшены деревянными крестами и после того вновь фактически забыты.
