Фридрих Горенштейн эмигрировал в конце 70-х, после выпуска своевольного "Метрополя", где была опубликована одна из его повестей. Вот уже два десятилетия он живет на Западе, но его тексты насыщены самыми актуальными - потому что непреходящими - проблемами нашей общей российской действительности. "Псалом", который выходит в издательстве "Эксмо", - книга-свидетельство, книга-память. Автор не стилизует, а дерзает соревноваться с Книгой книг - с Библией и нарушать табу. Табу - о евреях. Дважды табу - еврей о России. Трижды - еврей о России, о православии. Горенштейн позволил себе нарушить все три табу, за что был неоднократно обвиняем в русофобии, кощунстве, антисемитизме.
Между тем дождь прекратился, дожидаясь, видать, рассвета, чтоб уж зарядить на целый день, когда голодные жители выйдут из своих хат по делам личным и общественным. Явилась луна, украинский месяц, который здесь, на Харьковщине, где была сильная примесь России, может быть, и не был так маслянист, как полтавский, но все же отличался от рязанского меньшей строгостью и большей лучистостью и игрой. В свете этого месяца и выбежали на тамбу, как называли здесь почему-то большую дорогу в город Димитров.
Видать, в заказ побежал, сказал беззубый мужик, также попавший в преследователи, и в заказе не споймаешь, ночь...
А заказом на местном наречии именовался лес, темневший вдали за полем.
Ты чего, Охрименко, народ дезорганизуешь, по-революционному, как в восемнадцатом году, заиграл желваками Петро Семенович, да я контру не то что из заказа, из-под собственной шкуры своей, если она туда спрячется, ногтями выцарапаю. Многих я уже так преследовал и от многих социалистическую землю очистил...
Многих преследовал и многих настиг Петро Семенович, но никогда еще не бежал он по следам Антихриста, как бежал он сейчас под своей харьковской луной, более постной, чем полтавская, но более игривой, чем рязанская.
А играть, надо признаться, было чем, поскольку село Шагаро-Петровское красивое даже и в осеннюю пору... И хутор Луговой, где жила Мария, девочка-нищенка, совсем рядом. Хата их новая, которую выдало им колхозное управление вместо старой, завалившейся, стояла на отшибе, а против хаты был цветник, где летом собирали ягоды, землянику и грибы.
В цветник этот можно было лазить лишь тайком и с большой опасностью, поскольку принадлежал он санаторию.... При санатории был большой яблоневый сад, куда Мария часто лазила, пока были яблоки, и кормилась этими яблоками, и домой носила. Тут же была церковь, ныне колхозный склад, рядом колхозный клуб и водяная мельница шумела, а река под бугром текла в другое село Ком-Кузнецовское. По другую сторону тамбы был заказ, а за заказом село Поповка. Мария помнит, что очень давно, когда она была совсем маленькая, меньше брата Васи, а брат Вася еще лежал в люльке, как Жорик, а Жорика вовсе не было, мать и отец, одетые по-праздничному, веселые, взяли ее с собой в Поповку к дедушке и бабушке. Шли пешком сперва полем, потом через заказ. Пришли в какой-то большой двор, и из сарая вдруг выскочил поросенок. Мария испугалась и закричала, а мать взяла ее на руки и успокоила. У бабушки на тарелке лежали красные яички, потому что была Пасха.
Бабушка сказала:
Деточка, скажи Христос воскрес, и я дам тебе яичко.
Но Мария испугалась и ничего не сказала, а бабушка все равно дала ей яичко. Это было давно. С тех пор и отец помер, и голодно стало, и в голодное это время брат Вася подрос. Сначала был он веселый, ласковый, Мария только с ним время и проводила, потому что у сестры Шуры, брата Николая и матери были свои дела. Но потом у Васи стал увеличиваться живот, а ножки сделались очень тоненькие, и он больше сидел, чем ходил. Переступит раз-другой на печке и садится. И стал он угрюмым, злым. Щипаться у него сил не было, так он кусался. Но не всегда когда поест что-либо, опять ласковый становится. Мария не хотела брать его с собой просить, но сестра Шура сказала:
Бери, у него вид болезненный, больше подадут.
Мария не стала спорить с Шурой, та за споры и побить может, но когда пришли к чайной, Васю на крыльце оставила, в уголочке на лавочку посадила, с себя платок сняла и ему лицо укутала. Подали на сей раз хорошо, хоть и испугали два раза тот городской и бригадир. К тому же бригадир отнял хлеб, поданный городским. Однако и без того набралось и корок хлебных, и семечек, и леденцов несколько, и главное кусочек сала. Вышла Мария на крыльцо, а брат Вася, так же как оставила она его, сидит, словно спит, но не спит, а смотрит, глаза открыты.
Пойдем, Вася, сказала Мария, - поздно уже, ночь.
Не хочу, говорит Вася, - далеко идти, лучше здесь до утра посидим, притулись до меня, Мария, теплей будет.
Глупый ты, говорит Мария, да тебя отсюда прогонят. А в хату придем, поедим, что я выпросила, может, и мать что даст или сестра Шура.
Что ты выпросила? - спрашивает. Дай мне хлеба, а то не дойду.
Да я, Вася, кое-что и послаще выпросила, с гордостью говорит Мария и показывает сало. Вася хвать сало и целиком в рот запихал, весь кусок.
Как же ты, Вася, так, говорит Мария, а потом подумала и не стала жалеть. Пусть, думает, ест, он из нас самый замученный.
Поел Вася, встал и говорит:
Пойдем домой до хаты.
... Постучали они в хату, отперла сестра Шура и говорит:
Пришли... Мать уж беспокоится, а я говорю, придут...
Мать обняла и поцеловала Марию и Васю и спрашивает:
Выпросили вы что-нибудь, дети?
Выпросили, отвечает Мария.
Тогда садитесь в уголочек, поужинайте вместе и спать ложитесь, а то у меня с Колей и Шурой разговор...
Поели Мария и Вася людскую милостыню, погоревали, что отнял у них бригадир кусок хлеба, который подал им городской чужак, и полезли на печь, прижались друг к другу и заснули. А мать со старшими своими детьми, Шурой и Колей, продолжала разговор.
Нет у нас, говорит мать, ни коровы, ни одежды, ни хлеба. За лето заработала я в колхозе десять килограммов ржи, да и с картошкой плохо.
Ничего нам не остается, кроме двух исходов - либо мы помрем, либо останемся в живых, но неполноценные... Кормить вас, дети, мне нечем, и я решила вас разделить. Меньших свести со двора, а ты, Коля, и ты, Шура, пойдете на колхозное поле, сможете себя прокормить.
Это верно, сказала Шура, если оставить на вашей шее Марию и Васю и Жорика, то нам не справиться. Может, их разберут люди или в приют возьмут, и они останутся в живых.
А если помрут, сказала мать, то пусть хоть не на глазах моих. Тяжело мне видеть, как они на моих глазах помирать будут. И приняли они решение свести малых детей со двора.
Еще не рассвело, как разбудила мать Марию и Васю, а Жорик к тому времени уже был вынут из люльки и завернут в красное теплое одеяло. Вася, тот, конечно, вставать не хотел.
Холодно, говорит, еще на дворе, еще солнышко не поднялось.
Мать отвечает: пойдемте дети, в город Димитров на ярмарку, может, что наменяю или куплю, будет вам подарок. Может, веточку куплю, на которой привязаны сушеные сливы, орехи да леденцы. Помните веточки, какие вам давали на поминках у отца?
... Вышли еще при сером пустом небе. Мария и Вася шли, взявшись за руки, а маленького Жорика, закутанного в красное одеяльце, мать несла на руках, и было ему лучше всех...
Потеплевшее солнце, и похорошевший день, и ветряк, который неподалеку лениво вертел деревянными крыльями, и колхозные подводы с мешками зерна, которое согласно государственному продналогу сворачивали с тамбы к ветряку, все это, видно, и мать одурманило и пробудило приятное. Она вздохнула как-то от души и задумалась без грусти. А Вася, который давно уже ходил с трудом, тут взбрыкнул, подобно жеребцу на раннем выпасе, и радостно побежал к канаве, чтобы поймать пролетевшее красивое насекомое и задавить его. Дышалось легко, и усталость исчезла. Тут и первые дома показались каменные, не сельские.
Вот мы, Васечка, и пришли, весело сказала Мария, вовремя на ярмарку поспели.
Нет, дети, словно пробудившись от дурмана, сказала мать, это еще не город Димитров, а поселок Липки. Возьмитесь за руки, поскольку здесь народу уйма, затеряетесь.
... От Липок к Димитрову тамба еще шире стала, и народу стало попадаться больше, кто на подводах, кто пешком. И вдруг Мария узнала в одном из прохожих того чужака, что в народной чайной подал ей хлеба. На нем было потертое пальто с короткими узкими рукавами, так что костлявые кисти рук его далеко из рукавов торчали, на голове шапочка пирожком из старого же, потертого котика, штиблеты были ничем не примечательные, бросалась лишь в глаза их прочность и непривычная в те годы толщина подметки, словно специально сделанная для долгого и частого пути. Пальто, кстати, было с бархатным воротником, который в начале века носили одни лишь аристократические франты, а позднее начали носить многие интеллигенты, даже и с малым заработком. В общем, одет был чужак, как поживший на свете человек, а между тем был он подросток, почти что мальчик. Как ни бежал быстро Петро Семенович, бригадир, какой ни имел он опыт по преследованию и уничтожению врага социалистического государства, этого чужака ему было не догнать. Более того, к величайшему страданию своему и величайшей злобе, он даже и следов не обнаружил. Ибо Господь отдает в произвол нечестивцу многих за грехи их и отдал в произвол даже Заступника за грехи чужие, Заступника, посланного для благословения, но он никогда не отдает в произвол нечестивцу Аспида, Антихриста, посланного для проклятия. Ибо Антихрист есть судья нечестивцу, как и судья всему сущему. Однако тяжело это ярмо для того, кто послан Небом, но идет земным путем. Не в его власти спасти и помочь, но в его власти осудить и погубить. И, идя по дороге из поселка Липки в город Димитров ранним осенним солнечным утром, Дан из колена Данова, Антихрист, говорил с Господом через пророка Иеремию, от духа которого он был рожден и который был ему духовным отцом. И сказал Господь:
Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя.
О Господи, Боже, ответил Дан, я не умею говорить, ибо я еще молод.
Но Господь сказал:
Не говори: я молод, ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь и все, что повелю тебе, скажешь... Не бойся, ибо Я с тобой, чтоб избавлять тебя.
И здесь, на многолюдном тракте, именуемом по местному наречию тамба, Дан почувствовал, как Нечто коснулось губ его, и он услышал:
Вот Я вложил слова Мои в уста твои... Подыми голову, посмотри на народ, что идет вокруг тебя в своих заботах... Они солгали на Господа и сказали: нет Его, и беда не придет на нас, и мы не увидим ни меча, ни голода...
...Поднял Дан голову и увидел перед собой Марию, которая, как и вчера в народной чайной, протягивала к нему руку, а несколько поодаль он увидел женщину с младенцем на руках, еще не старую, но униженную голодом и бедой, и маленького мальчика, сына ее, в котором были испуг и надежда. Вынул Дан опять из пастушьей сумки хлеб голода и изгнания из смеси пшеницы и ячменя, бобов и чечевицы, испеченный по завету пророка Иезекииля, и подал Марии большой кусок этого хлеба. И впервые нечто коснулось сердца Дана, и он обрадован был своим добром, но Господь предостерег его:
Не радуйся своему добру, Дан, ибо не затем ты послан. Народ сей сокрушил с шеи своей ярмо деревянное, но сделал вместо того ярмо железное. Многое предстоит ему прежде, чем земля его опять станет замужней.
И замолчал Господь, а Дан повернулся спиной к тем, кому подал, пошел быстрым шагом и скоро скрылся с глаз. Мария, обрадованная, сказала матери:
Какой большой кусок хлеба, есть что поделить. Подели его, мама, на три части - тебе, Васе и мне, а Жорику тоже можно завернуть мякиш в платок, пусть сосет.
Вася же быстро протянул руку, чтобы, пока начнут делить, отщипнуть себе кусочек сверх нормы. Но мать перехватила его руку и сказала: выбрось тот хлеб, Мария. Нечистый он, недобрый человек его подал. Не русский это хлеб.
Как же выбросить, мама, сказала Мария, если мы голодные и ничего не ели сегодня, кроме воды из колодца... Позволь нам хоть с Васей съесть по кусочку.
Нет, дети, сказала мать, лучше рогозы поесть, чем этот хлеб.
Рогоза - трава съедобная, ее вдоволь растет на берегу речки за болотом.
Как вернемся с ярмарки, пойду я с вами рогозу дергать.
И взяла мать у Марии хлеб, завещанный пророком Иезекиилем, и бросила его далеко прочь, в самую грязь размытого дождями колхозного поля, всполошив стаю птиц, которые, однако, тут же начали тот хлеб клевать.
Дан, Аспид, Антихрист, видел это...
И поскольку Дан, Антихрист, как все еврейские дети, был легко раним и злопамятен, то затаил зло на грешную женщину.
Уже далеко за полдень пришла мать с тремя своими детьми в город Димитров. Никогда не была до того Мария в городе Димитрове, только слышала о нем, и Вася никогда не был, а мать уж была здесь и все хорошо знала, потому шла, ни у кого дороги не спрашивая, и пришла, куда хотела. Остановилась она возле большого красивого дома с железным крыльцом, увитым диким виноградом. И рядом на улице, мощенной булыжником, было много таких же домов и росли деревья, побеленные до половины, как белят в селах хаты. По улице часто проезжали подводы, видно, вела она к ярмарке, и булыжник был щедро усеян соломой, утерянной с подвод. Собрала мать с булыжной дороги охапку этой соломы, постелила на лавочке возле дома и говорит:
Сидите, дети, и ждите меня здесь. У вас ножки болят, и вы устали, а на ярмарке толчея, народу много. Я пойду куплю вам слив сушеных и леденцов и приду сюда опять.
Между тем дождь прекратился, дожидаясь, видать, рассвета, чтоб уж зарядить на целый день, когда голодные жители выйдут из своих хат по делам личным и общественным. Явилась луна, украинский месяц, который здесь, на Харьковщине, где была сильная примесь России, может быть, и не был так маслянист, как полтавский, но все же отличался от рязанского меньшей строгостью и большей лучистостью и игрой. В свете этого месяца и выбежали на тамбу, как называли здесь почему-то большую дорогу в город Димитров.
Видать, в заказ побежал, сказал беззубый мужик, также попавший в преследователи, и в заказе не споймаешь, ночь...
А заказом на местном наречии именовался лес, темневший вдали за полем.
Ты чего, Охрименко, народ дезорганизуешь, по-революционному, как в восемнадцатом году, заиграл желваками Петро Семенович, да я контру не то что из заказа, из-под собственной шкуры своей, если она туда спрячется, ногтями выцарапаю. Многих я уже так преследовал и от многих социалистическую землю очистил...
Многих преследовал и многих настиг Петро Семенович, но никогда еще не бежал он по следам Антихриста, как бежал он сейчас под своей харьковской луной, более постной, чем полтавская, но более игривой, чем рязанская.
А играть, надо признаться, было чем, поскольку село Шагаро-Петровское красивое даже и в осеннюю пору... И хутор Луговой, где жила Мария, девочка-нищенка, совсем рядом. Хата их новая, которую выдало им колхозное управление вместо старой, завалившейся, стояла на отшибе, а против хаты был цветник, где летом собирали ягоды, землянику и грибы.
В цветник этот можно было лазить лишь тайком и с большой опасностью, поскольку принадлежал он санаторию.... При санатории был большой яблоневый сад, куда Мария часто лазила, пока были яблоки, и кормилась этими яблоками, и домой носила. Тут же была церковь, ныне колхозный склад, рядом колхозный клуб и водяная мельница шумела, а река под бугром текла в другое село Ком-Кузнецовское. По другую сторону тамбы был заказ, а за заказом село Поповка. Мария помнит, что очень давно, когда она была совсем маленькая, меньше брата Васи, а брат Вася еще лежал в люльке, как Жорик, а Жорика вовсе не было, мать и отец, одетые по-праздничному, веселые, взяли ее с собой в Поповку к дедушке и бабушке. Шли пешком сперва полем, потом через заказ. Пришли в какой-то большой двор, и из сарая вдруг выскочил поросенок. Мария испугалась и закричала, а мать взяла ее на руки и успокоила. У бабушки на тарелке лежали красные яички, потому что была Пасха.
Бабушка сказала:
Деточка, скажи Христос воскрес, и я дам тебе яичко.
Но Мария испугалась и ничего не сказала, а бабушка все равно дала ей яичко. Это было давно. С тех пор и отец помер, и голодно стало, и в голодное это время брат Вася подрос. Сначала был он веселый, ласковый, Мария только с ним время и проводила, потому что у сестры Шуры, брата Николая и матери были свои дела. Но потом у Васи стал увеличиваться живот, а ножки сделались очень тоненькие, и он больше сидел, чем ходил. Переступит раз-другой на печке и садится. И стал он угрюмым, злым. Щипаться у него сил не было, так он кусался. Но не всегда когда поест что-либо, опять ласковый становится. Мария не хотела брать его с собой просить, но сестра Шура сказала:
Бери, у него вид болезненный, больше подадут.
Мария не стала спорить с Шурой, та за споры и побить может, но когда пришли к чайной, Васю на крыльце оставила, в уголочке на лавочку посадила, с себя платок сняла и ему лицо укутала. Подали на сей раз хорошо, хоть и испугали два раза тот городской и бригадир. К тому же бригадир отнял хлеб, поданный городским. Однако и без того набралось и корок хлебных, и семечек, и леденцов несколько, и главное кусочек сала. Вышла Мария на крыльцо, а брат Вася, так же как оставила она его, сидит, словно спит, но не спит, а смотрит, глаза открыты.
Пойдем, Вася, сказала Мария, - поздно уже, ночь.
Не хочу, говорит Вася, - далеко идти, лучше здесь до утра посидим, притулись до меня, Мария, теплей будет.
Глупый ты, говорит Мария, да тебя отсюда прогонят. А в хату придем, поедим, что я выпросила, может, и мать что даст или сестра Шура.
Что ты выпросила? - спрашивает. Дай мне хлеба, а то не дойду.
Да я, Вася, кое-что и послаще выпросила, с гордостью говорит Мария и показывает сало. Вася хвать сало и целиком в рот запихал, весь кусок.
Как же ты, Вася, так, говорит Мария, а потом подумала и не стала жалеть. Пусть, думает, ест, он из нас самый замученный.
Поел Вася, встал и говорит:
Пойдем домой до хаты.
... Постучали они в хату, отперла сестра Шура и говорит:
Пришли... Мать уж беспокоится, а я говорю, придут...
Мать обняла и поцеловала Марию и Васю и спрашивает:
Выпросили вы что-нибудь, дети?
Выпросили, отвечает Мария.
Тогда садитесь в уголочек, поужинайте вместе и спать ложитесь, а то у меня с Колей и Шурой разговор...
Поели Мария и Вася людскую милостыню, погоревали, что отнял у них бригадир кусок хлеба, который подал им городской чужак, и полезли на печь, прижались друг к другу и заснули. А мать со старшими своими детьми, Шурой и Колей, продолжала разговор.
Нет у нас, говорит мать, ни коровы, ни одежды, ни хлеба. За лето заработала я в колхозе десять килограммов ржи, да и с картошкой плохо.
Ничего нам не остается, кроме двух исходов - либо мы помрем, либо останемся в живых, но неполноценные... Кормить вас, дети, мне нечем, и я решила вас разделить. Меньших свести со двора, а ты, Коля, и ты, Шура, пойдете на колхозное поле, сможете себя прокормить.
Это верно, сказала Шура, если оставить на вашей шее Марию и Васю и Жорика, то нам не справиться. Может, их разберут люди или в приют возьмут, и они останутся в живых.
А если помрут, сказала мать, то пусть хоть не на глазах моих. Тяжело мне видеть, как они на моих глазах помирать будут. И приняли они решение свести малых детей со двора.
Еще не рассвело, как разбудила мать Марию и Васю, а Жорик к тому времени уже был вынут из люльки и завернут в красное теплое одеяло. Вася, тот, конечно, вставать не хотел.
Холодно, говорит, еще на дворе, еще солнышко не поднялось.
Мать отвечает: пойдемте дети, в город Димитров на ярмарку, может, что наменяю или куплю, будет вам подарок. Может, веточку куплю, на которой привязаны сушеные сливы, орехи да леденцы. Помните веточки, какие вам давали на поминках у отца?
... Вышли еще при сером пустом небе. Мария и Вася шли, взявшись за руки, а маленького Жорика, закутанного в красное одеяльце, мать несла на руках, и было ему лучше всех...
Потеплевшее солнце, и похорошевший день, и ветряк, который неподалеку лениво вертел деревянными крыльями, и колхозные подводы с мешками зерна, которое согласно государственному продналогу сворачивали с тамбы к ветряку, все это, видно, и мать одурманило и пробудило приятное. Она вздохнула как-то от души и задумалась без грусти. А Вася, который давно уже ходил с трудом, тут взбрыкнул, подобно жеребцу на раннем выпасе, и радостно побежал к канаве, чтобы поймать пролетевшее красивое насекомое и задавить его. Дышалось легко, и усталость исчезла. Тут и первые дома показались каменные, не сельские.
Вот мы, Васечка, и пришли, весело сказала Мария, вовремя на ярмарку поспели.
Нет, дети, словно пробудившись от дурмана, сказала мать, это еще не город Димитров, а поселок Липки. Возьмитесь за руки, поскольку здесь народу уйма, затеряетесь.
... От Липок к Димитрову тамба еще шире стала, и народу стало попадаться больше, кто на подводах, кто пешком. И вдруг Мария узнала в одном из прохожих того чужака, что в народной чайной подал ей хлеба. На нем было потертое пальто с короткими узкими рукавами, так что костлявые кисти рук его далеко из рукавов торчали, на голове шапочка пирожком из старого же, потертого котика, штиблеты были ничем не примечательные, бросалась лишь в глаза их прочность и непривычная в те годы толщина подметки, словно специально сделанная для долгого и частого пути. Пальто, кстати, было с бархатным воротником, который в начале века носили одни лишь аристократические франты, а позднее начали носить многие интеллигенты, даже и с малым заработком. В общем, одет был чужак, как поживший на свете человек, а между тем был он подросток, почти что мальчик. Как ни бежал быстро Петро Семенович, бригадир, какой ни имел он опыт по преследованию и уничтожению врага социалистического государства, этого чужака ему было не догнать. Более того, к величайшему страданию своему и величайшей злобе, он даже и следов не обнаружил. Ибо Господь отдает в произвол нечестивцу многих за грехи их и отдал в произвол даже Заступника за грехи чужие, Заступника, посланного для благословения, но он никогда не отдает в произвол нечестивцу Аспида, Антихриста, посланного для проклятия. Ибо Антихрист есть судья нечестивцу, как и судья всему сущему. Однако тяжело это ярмо для того, кто послан Небом, но идет земным путем. Не в его власти спасти и помочь, но в его власти осудить и погубить. И, идя по дороге из поселка Липки в город Димитров ранним осенним солнечным утром, Дан из колена Данова, Антихрист, говорил с Господом через пророка Иеремию, от духа которого он был рожден и который был ему духовным отцом. И сказал Господь:
Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя.
О Господи, Боже, ответил Дан, я не умею говорить, ибо я еще молод.
Но Господь сказал:
Не говори: я молод, ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь и все, что повелю тебе, скажешь... Не бойся, ибо Я с тобой, чтоб избавлять тебя.
И здесь, на многолюдном тракте, именуемом по местному наречию тамба, Дан почувствовал, как Нечто коснулось губ его, и он услышал:
Вот Я вложил слова Мои в уста твои... Подыми голову, посмотри на народ, что идет вокруг тебя в своих заботах... Они солгали на Господа и сказали: нет Его, и беда не придет на нас, и мы не увидим ни меча, ни голода...
...Поднял Дан голову и увидел перед собой Марию, которая, как и вчера в народной чайной, протягивала к нему руку, а несколько поодаль он увидел женщину с младенцем на руках, еще не старую, но униженную голодом и бедой, и маленького мальчика, сына ее, в котором были испуг и надежда. Вынул Дан опять из пастушьей сумки хлеб голода и изгнания из смеси пшеницы и ячменя, бобов и чечевицы, испеченный по завету пророка Иезекииля, и подал Марии большой кусок этого хлеба. И впервые нечто коснулось сердца Дана, и он обрадован был своим добром, но Господь предостерег его:
Не радуйся своему добру, Дан, ибо не затем ты послан. Народ сей сокрушил с шеи своей ярмо деревянное, но сделал вместо того ярмо железное. Многое предстоит ему прежде, чем земля его опять станет замужней.
И замолчал Господь, а Дан повернулся спиной к тем, кому подал, пошел быстрым шагом и скоро скрылся с глаз. Мария, обрадованная, сказала матери:
Какой большой кусок хлеба, есть что поделить. Подели его, мама, на три части - тебе, Васе и мне, а Жорику тоже можно завернуть мякиш в платок, пусть сосет.
Вася же быстро протянул руку, чтобы, пока начнут делить, отщипнуть себе кусочек сверх нормы. Но мать перехватила его руку и сказала: выбрось тот хлеб, Мария. Нечистый он, недобрый человек его подал. Не русский это хлеб.
Как же выбросить, мама, сказала Мария, если мы голодные и ничего не ели сегодня, кроме воды из колодца... Позволь нам хоть с Васей съесть по кусочку.
Нет, дети, сказала мать, лучше рогозы поесть, чем этот хлеб.
Рогоза - трава съедобная, ее вдоволь растет на берегу речки за болотом.
Как вернемся с ярмарки, пойду я с вами рогозу дергать.
И взяла мать у Марии хлеб, завещанный пророком Иезекиилем, и бросила его далеко прочь, в самую грязь размытого дождями колхозного поля, всполошив стаю птиц, которые, однако, тут же начали тот хлеб клевать.
Дан, Аспид, Антихрист, видел это...
И поскольку Дан, Антихрист, как все еврейские дети, был легко раним и злопамятен, то затаил зло на грешную женщину.
Уже далеко за полдень пришла мать с тремя своими детьми в город Димитров. Никогда не была до того Мария в городе Димитрове, только слышала о нем, и Вася никогда не был, а мать уж была здесь и все хорошо знала, потому шла, ни у кого дороги не спрашивая, и пришла, куда хотела. Остановилась она возле большого красивого дома с железным крыльцом, увитым диким виноградом. И рядом на улице, мощенной булыжником, было много таких же домов и росли деревья, побеленные до половины, как белят в селах хаты. По улице часто проезжали подводы, видно, вела она к ярмарке, и булыжник был щедро усеян соломой, утерянной с подвод. Собрала мать с булыжной дороги охапку этой соломы, постелила на лавочке возле дома и говорит:
Сидите, дети, и ждите меня здесь. У вас ножки болят, и вы устали, а на ярмарке толчея, народу много. Я пойду куплю вам слив сушеных и леденцов и приду сюда опять.
