"Мастер всеобщей жизни" - так Андрей Платонов назвал Маяковского. Но с еще большим основанием это определение можно отнести к самому Платонову. В свои ранние годы он писал об электрификации: "Вот первый пролетарский роман, наша большая книга в железном переплете". И его искусство (хотя тому, что он сделал, пока нет названия) подобно "большой книге" в "железном переплете" века, где сквозь железо прорастает трава существования.
Платонов начал печататься в конце 20-х годов, потом история с "Усомнившимся Макаром", реакция Сталина, разгром в критике... В 30-е годы Платонова почти не издают. В сущности, он оказался на какое-то время "изъят" из литературы. Замечен он был сразу - да, оригинальный, да, талантливый, - но воспринимался так небольшой группой лиц (правда, лиц замечательных): Воронским, Вс.Ивановым, Горьким, Л.Леоновым, Шолоховым... Его и в России-то не слишком знали, не говоря уже об эмиграции. Однако первый действительно существенный шаг в постижении подлинного Платонова был сделан именно эмиграцией.
Там к советской литературе относились с большой пристальностью. Все мало-мальски значительное сразу попадало в поле зрения: публикации Зощенко, Олеши, Бабеля, Вс. Иванова, Каверина, Леонова, молодого Заболоцкого, Есенина, Клычкова... С Платоновым оказалось иначе. Ибо он ходил тогда во втором-третьем ряду. И понадобилась прозорливость Георгия Адамовича, чтобы Платонова из такой дали разглядеть и, главное, верно оценить.
В 1939 году в двух майских номерах эмигрантской парижской газеты "Последние новости", где литературно-критический отдел вел Георгий Адамович, появилась его статья под названием "Шинель", с подзаголовком "Андрей Платонов". Адамович к 39-му году многого у Платонова просто не мог прочитать. Только первые книжки и то, что успело выйти в "Новом мире", "Красной нови", "Литературном критике" и других журналах. Однако он с первых же строк говорит о необыкновенности дарования Платонова. Он остерегается прямо утверждать: великий, гениальный, но что это совершенно особенный талант, - чувствует. Именно в связи с Платоновым он берет столь редкий в эмиграции тон:
"По справедливости, однако, надо признать, что независимо от ума и таланта того или иного писателя, в общем замысле этой (советской. - В.С.) литературы, особенно вначале, было какое-то смутное, зыбкое величие, - и было сознание того, что истинной темой нового социального и революционного вдохновения должно быть, прежде всего, преодоление одиночества, этого тяжкого и вместе с тем священного (по воспоминаниям об именах, с ним творчески связанных) наследия прошлого века..."
Говоря о состоявшемся накануне в Москве литературном совещании, Адамович делает знаменательное наблюдение: "Несколько раз было упомянуто имя Андрея Платонова, и каждый раз чувствовалось, что вместе с ним задевается тема, многих в России по-настоящему волнующая, острая, болезненная, но по самым условиям времени не вполне поддающаяся обсуждению".
И далее Адамович - первым в русской критике - касается этой темы, то есть самого нерва платоновской прозы:
"Платонов развернул единственную в своем роде панораму бедствий, страданий, горя, нищеты, тоски... Все знают знаменитые слова о том, что русская литература вышла из "Шинели". Казалось, последние двадцать лет их можно произнести только в насмешку. Но вот с Платоновым они опять приобретают значение. Платонов один отстаивает человека от пренебрежительно-безразличных к нему стихийных или исторических сил... ...тема сиротства владеет воображением Платонова так сильно, что расстаться с нею он не может! <...> За двадцать лет существования советской России Платонов - единственный писатель, задумавшийся над судьбой и обликом человека страдающего, вместо того, чтобы воспевать человека торжествующего..."
При этом Адамович не забывает, что Платонов
"отнюдь не ведет борьбы с революцией, с большевизмом... Нет, Платонов, как и некоторые другие писатели, не довольствующиеся простым прислужничеством, стремится к углублению, к очищению того дела, которое могло бы оказаться делом революции, и не случайно он говорит в одном из своих рассказов "Происхождение мастера":
- Большевизм должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.
Признаемся, с таким большевиком можно было бы сговориться... Спор возник бы лишь о том, вместит ли что-нибудь пустое, опустошенное сердце, - но самое желание вместить доказывает, что сердце живо".
Вспомним, что написано это в 1939 году. Между тем - сколь многое здесь схвачено! Главное же - Адамович заметил совершенно особый характер платоновской революционности, его большевизма - огромную скорбную жалость к миру и порыв к преодолению одиночества человека в мире, исступленное требование человечности, скорбную очарованность сиротством - не сиротами, детьми без родителей, а сиротством как свойством вообще человеческой души. "Вселенной единственный житель", - подобные строки вовсе не случайны в его стихах. Не случайны псевдонимы раннего Платонова - Нищий, Человеков... Платонов - не Булгаков, к примеру, который находился к большевизму в "оппозиции", - Платонов даже в сатирических устремлениях не издевался, а в поэтических - был абсолютно серьезен и искренен; это - не "жертва советской действительности", а человек, сознательно впрягшийся в тяжкий воз революции и страстно желающий, чтобы "дело революции" удалось. Делом же и оправданием революции Платонов считал именно утоление жалости, преодоление одиночества и сиротства всей земли. "Прощай, сиротство, нищие поля..." (из стихов А.Платонова). А иначе - больно и страшно вымолвить! - ничего у революции не получится!
Между тем Платонова воспринимали - и продолжают воспринимать - в либералистском духе: дескать, был в 20 - 30-е годы очень хороший писатель Андрей Платонов, но сталинщина его задавила, потому что он ее обличал в своих диковинных и страшных "антиутопиях" (этакий трагический противоборец "тоталитаризма"). Как о "раздавленном гении" писала о нем эмигрантская печать Германии еще в 1969 году. В отношении собственно литературном говорилось и говорится исключительно об оригинальности языка, персонажей, художественного пространства, об особом изломе - стилевом, смысловом, мировидческом. Оргинальный язык? Да. Но оригинального писателя без оригинального языка не бывает. Яркого писателя - без яркого языка... Вопрос ведь не в самой по себе оригинальности, а в том, какова ее природа и исток, - вот на что не обращают внимания. Кстати, в 30-е годы Платонов отвечал критикам, что у него нет никакого отдельного стиля, стиля как самоцели и самостоятельной сущности. "Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни"... Платонов исходил из своего мироощущения. Стиль - уже следствие. То, что Есенин называл словесной походкой. "Мир ловил меня, но не поймал" (Григорий Сковорода). Мир ловит человека, и наоборот, человек ловит мир. "Поймать" свою картину мира Платонов был способен только сетью соответствующего синтаксиса, неводом особой речи. Это и есть поражающий всех его язык.
Перечитывая Платонова, приходишь в смятение. Первоначальное, как правило, чрезвычайно сильное впечатление от текстов, образ его самого - сносятся неким половодьем. Даже обстоятельство, что ему - 100 лет, ни к чему, оказывается, нельзя отнести. Сказать, что он гений? Это очевидно. Творец невиданного "прекрасного и яростного" мира? Это само собой разумеется... Главное, я думаю, в другом. Вот когда пройдут времена и сроки и русские люди спросят, чем жили их предки в XX веке при так называемом социализме, всю правду об этом скажет лишь Андрей Платонов! Потому что были в его время и другие гениальные люди - и здесь, и в эмиграции; и они гениально говорили и писали - с одной стороны, о чудовищной неправде, царящей в советской России (тот же Бунин), с другой стороны - о бесспорно бывшей здесь правде (Маяковский, Николай Островский). Однако схватить и изобразить все в неслыханном, небывалом единстве оказалось под силу только ему! И без осознания этого Платонова нельзя верно чувствовать и понимать. Без этого будет только литературоведение, всякого рода "анализы" и бесконечное перетягивание Платонова из одной идеологической крайности в другую, что мы и наблюдаем вот уже несколько десятилетий.
Наконец без этого непостижима глубина его прозрений.
Взять Платонова - литературного критика. "Пушкин - наш товарищ". Евгений - "для Пушкина великий этический образ, может быть, не менее Петра... Они равносильны. Они произошли от одного источника жизни, но они братья..." Или: "Пушкин бы нас, рядовой народ, не оставил". В связи с Лермонтовым: "Мы знаем, что "демоны" человеческого рода суть пустые существа, хотя и обладающие "могучим взором". О романе Николая Островского "Как закалялась сталь": "Простой и наиболее человечный роман нашего времени". О Маяковском: "Он был мастером большой, всеобщей жизни и потратил свое сердце на ее устройство..." "Путь - сквозь страдание, а не в обход его..." О поэзии вообще: "Высокий поэт - это тот, кто находит поэтическую форму для действительности в тот момент, когда действительность преобразуется". А его определение самой критики: "Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка богатства темы, найденной первым, "основным" автором. Она есть довыработка недр..." Чудовищность и красота русской жизни XX века вошли в его "опустевшее сердце", чтобы каким-то чудом обрести взаиморавновесие и сойтись в точке высшего единства. Тут мало оказалось всех прочих русских гениальностей, - тут России понадобилась гениальность Андрея Платонова. То, что и поныне разделяет русских людей, - ГУЛАГ и "лампочка Ильича", бездна жестокости и бездна же сострадания, - Платонову дано было как художнику увидеть в свете нераздельности и целостности. Оттого-то фраза Платонова, его синтаксис, его стиль так страшно и таинственно прогнулись и вывернулись - ибо только представляя собой невероятнейшую конструкцию, способны были выдержать и понести открывающиеся в них сверхсмыслы и сверхобразы.
"Жмых ходил на гражданскую войну, где видел Ленина и другие чудеса". Это - не острота, не придуривание (Платонов не какой-нибудь Жванецкий). Для Платонова и Ленин, и все прочее - действительно чудеса! Не вожди и подданные, не ужасы и радости, не белое и черное, не положительное и отрицательное, не правильное и неправильное - а в первую очередь чудесное являлось ему!
И "чудесами" полнятся его страницы. "Пролетарием и русским надо родиться"! Почему такое головокружительно-парадоксальное, для многих даже на грани кощунства сближение? Но разве здесь не бесспорная угадка русскости как качества, и в самом деле содержащего некую "пролетарскость"? Что же, спросят, русский - это всемирный пролетарий по определению? В какой-то мере и так! Иначе почему ни один "организованный пролетариат", кроме русского, не схватил молот, чтобы с земного шара цепи сбить? А русские - с ввалившимися пупками и сползшими штанами - под улюлюканье всей мировой сытой гвардии взялись за это странное дело... Действительно, чтобы увидеть здесь не одну только глупость, надо родиться, во-первых, русским, во-вторых, пролетарием. Надо родиться "природным дураком", по выражению одного из платоновских героев, - Иваном-дураком, сесть на ковер-самолет, свесив ноги, и пуститься в погоню за чудесами. Иначе подвиги, которые совершил русский народ, совершить было невозможно. (Я не беру сейчас тех, кто считает, что их и не стоило совершать.)
"Ночь была непроглядна, как могильная глубина, но люди шли возбужденно, с тревожным восторгом в сердце, похожие на древних потаенных охотников.
Глубокие времена дышали над этими горами - свидетели мужества природы, посредством которого она только и существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя водоемы.
Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев.
Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей... они жили общей жизнью с природой и историей, - и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности" ("Сокровенный человек").
Долгая будущая жизнь... Счастье бедных людей... Заблуждающегося ли, пребывающего ли в истине, - но разве можно представить себе русского человека без этой вот в самом деле "пролетарскости"!
Платонов сложен? Недоступен "простому народу", который его читать никогда не будет? То есть не народен? А вот интересно, к примеру, испанские трудящиеся читают повально своего Сервантеса? А немцы что - днями напролет не расстаются с Гете? Может быть, англичане с утра до вечера не копейку зашибают, а поглощены Шекспиром? Здесь ведь надо брать народ не в количественном, а в качественном измерении. В количественном - и у нас Пушкина "народ" не читает. В отношении же качественном Платонов - безусловно народен. Он труден? Но все настоящее в жизни, в частности, в искусстве требует труда - ума, души, совести. И русские всегда будут читать Платонова, говорившего: "Наш народ - это читатель по преимуществу", "Народ читает книги бережно и медленно". Потому что платоновская сложность - это не "авангардные" изыски, не наведение тени на плетень, а особая, порожденная временем мутация высшей правды. Когда все в мире перевернулось, стало с ног на голову, вздыбилось и смешалось, - пойди-ка гармонически это изобрази! Надо помнить, чему Платонов был свидетель, чего он был участник. Блок писал в 1900-е годы, что душа в XX веке мытарствует по России. Он тогда не знал, каким она - и сама Россия - мытарствам еще подвергнется... Радетели "золотого века" считают, что стоит лишь "обустроить" нынешнюю жизнь, и они продолжат хороводиться с березками, их дамы будут играть на клавикордах, пока сами они в саду в шезлонге почитывают Баратынского. Однако век нынешний жестоко, непререкаемо и уже навсегда поставил вопрос: а кто в это время будет подметать, готовить, подносить, уголек рубить, гробить свое здоровье и свою жизнь ради этой "гармонии"? Ибо "знание о социальном неравенстве есть знание высокое и гневное" (А.Блок). И Платонов знал, что такое угнетение, бесправие, эксплуатация. Царской поры в том числе - хватит твердить только про парады на Марсовом поле. Мы сейчас видим исключительно героическую красоту Бородина - пение шрапнелей, пышные облака пушечных выстрелов, - но взглянуть бы на те горы изуродованного человеческого мяса - что останется от батальной поэтичности? В искусстве облагораживающем, гармонизирующем всегда присутствует линза иллюзионизма - его мир приятен, в нем "можно жить" (Платонова упрекают, что в его мире нельзя жить). Но Россия из одних усадеб не состояла. Булгаков в "Белой гвардии" - да, умудрился даже в зимнем жутком Киеве 18-го года сквозь вьюгу, стрельбу и кровь разглядеть дом, гостиную, теплоту душ, рыцарство, честь - последнюю "усадебность". А пролетариат - для него это Шариковы... Платонов же обладал иным зрением, иным ведением - "высоким и гневным". Он шел такими дорогами, где "гармоническим" шагом не пройдешь, где во тьме и мороке каждый сантиметр приходится ощупывать воистину зрячим посохом. И не мог он - великий лирик - "гармонически воспевать" всю представшую ему муку, скорбь, неправду, тоску, сиротство, быть ясным и простым ("читабельным"!). Сама та жизнь была "не читабельна", ее до сих пор прочесть толком не могут - да и долго еще не смогут (а без Платонова - так и никогда).
И потом, Платонов - один из последних защитников подлинности Жизни. Не ее удобств или неудобств, не ее справедливости или несправедливости, не ее счастья или несчастья, - подлинности, которая выше всех антиномий.
...Труд и нужда с малолетства. Революция, гражданская война. Платонов, как человек своего класса, на стороне красных. Мальчишка еще! В нем просыпается дух творчества - натура-то избранная, гениальная... Работа, публикации в воронежских газетах - рассказы, очерки: какие-то фантастически-философские упования... Годы военного коммунизма, Москва, все прелести 20 - 30-х годов. Гонения, запреты... При этом ощущение, что живет он как все, живет вместе с народом, перед страданием которого совесть требует "спрятать свой вопль"... Какой еще народности нужно? Платонов сформулировал это совершенно исчерпывающе: "Без меня народ не полный" - высшее понимание и выражение народности и по смыслу, и по художественной интонации, и по найденной здесь мере художественности вообще!
В мире Платонова трудно жить? Трудно. А в мире, скажем, Достоевского легко? Да, Платоновым изображена жизнь, где все разваливается, рассыхается, изнемогает: последние времена перед гибелью, предпраховое состояние мира и человека. Но, во-первых, в известном смысле все так и было, ибо из чего тогда произошла революция? Не из борьбы же за власть разных политических партий... Нет, сама земля изнемогла и желала очищения, возрождения. Ведь у Платонова в революции в огромной степени участвует Природа. Красные, по Платонову, победили именно потому, что с ними была Природа, взывающая к освобождению от груза "нищеты, отчаяния и смиренной косности". Что значила его мелиораторская деятельность? "Темная долина Тамлыка была впервые освещена от сотворения мира"... Он ведь понимал боль и страдание, сиротство земли, гибельность сложившегося на ней хозяйствования - кстати, и доколхозного, - и хотел ее спасти. А это значило - одухотворить, чтобы не земля служила плотине, а плотина земле. То же и с техникой. Ему открылась душа механизмов. Для нас механизм - это прежде всего "рацио". Платонов же стремился, как и землю, одушевить технику. Вообще его путь - путь одушевления косного, неживого - единственный в своем роде. "Главное - сеять души в людях..." Были в его время певцы индустриализации, существовала своеобразная поэзия заводов, фабрик - у Маяковского, у пролетарских поэтов. Но все эти шкивы, шестерни, маховики - одно, а сердечная теплота механизма Платонова - другое. В паровозе было "технически хорошо" - вот где "чудеса"-то!
Но только ли муку, тоску и безмерное сострадание находим мы у Платонова? За исключением разве что "Котлована" во всех его сочинениях царит и грохочет невероятное веселье! Не остроумие, не пресловутая "смеховая культура" - веселье:
"Председателю Губисполкома т. Чуняеву и всему президиуму. - Товарищи и граждане, не тратьте ваши звуки - среди такой всемирной бедной скуки. Стоит как башня наша власть науки, а прочий вавилон из ящериц, засухи разрушен будет умною рукой. Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной и хватит всем куриного яйца!.. Громадно наше сердце боевое, не плачьте вы, в желудках бедняки, минует это нечто гробовое, мы будем есть пирожного куски...
Но не горюет сердце роковое, моя слеза горит в мозгу и думает про дело мировое..
Вставай, бушуй среди стихии, уж разверзается она, большевики кричат лихие и сокрушают ад до дна". (Рассказ "Родина электричества". Из стихов делопроизводителя сельского совета деревни Верчовка Степана Жаренова.)
Это веселье, наряду с "чудесами", характеризует мировидение Платонова как мифологически-сказочное. Не то чтобы Платонов впрямую использовал сказочные образы, мотивы, - он сказочно-мифологичен в ощущении жизни вообще. Отсюда жалобы: жить в его мире нельзя, ибо "так не бывает". Этому "не веришь". А сказке веришь? А молочные реки и кисельные берега бывают? Кто, читая сказку, не верит ей? Разве читали бы, если б не верили? Безусловно, есть и молочные реки, и кисельные берега. Все это - основы бытия, залегающие именно в сказочно-мифологическом: вот чего Платонов достигал! Его изображение войны.... Люди там - какие-то исполины, вырастающие до облаков, до размеров Земли! Платонов, как никто в русской литературе, чувствовал героическое и умел его показать потому, что исток любого героизма в конечном итоге - сказочный, мифологический. Героичны каждый по-своему большинство платоновских персонажей - от матросов, бросающихся под танки, до машиниста Мальцева, который тоже - личность героическая, патетическая, и делопроизводителя Степана Жаренова, среди праха и распада декламирующего чудесные, воистину сказочные стихи. Читая Платонова, понимаешь до конца, почему мы побеждали в Отечественных войнах. "Меня убьет только прямое попадание по башке..." Конечно, нужна была и сильная армия, и морально-политическое единение народа, и сильная власть... но главное - мы не победили бы, если б не было в нас духа высокой жертвенности и самоотверженности, если б не было у нас героев. От солдата до маршала. И не только тех, кто занесен в национальные святцы, - а тысяч и тысяч, что называется, героев безвестных. В тылу и на фронте. Нам сегодня хотят доказать: тупоголово-открытые враги - что никакого героизма и жертвенности не было, а была тьма, ГУЛАГ и реки невинной крови; враги потоньше - что да, были героические, жертвенные личности, был массовый героизм, но все жертвы - напрасны. Помимо того, что это - глумление, это еще и неправда. Жертвенность не бывает напрасной. Об этом говорит все искусство Андрея Платонова - и именно этого не хотят в нем замечать. "Напрасной" жертва может быть только в медицинско-судебном смысле: кирпич на голову упал, ночью в переулке зарезали, поезд задавил...
С жертвенностью и порождаемым ею героизмом сопрягает Платонов любовь, "напряженную нежность". Героизм и жертвенность у него составляют силу, которая "настолько сильна, что может обессилить себя и перестать быть силой", обернуть красоту "безобразием и чудовищем, если захочет", породить свободу, для которой "сладка и желанна бывает неволя" и истину, "которая одевается ложью и все-таки бывает истинной, настолько она всемогуща". Или такие фразы Платонова, обладавшего редчайшим даром - остро чувствовать не только то, чего в мире избыток, но и то, чего в мире трагическая нехватка: "Образа семьянина, художественно равноценного Дон-Жуану, не существует в мировой литературе. Однако же образ семьянина более присущ и известен человеку, чем образ Дон-Жуана..." "Семья является школой понимания родины..." Вот ведь Платонов где "ходил"! Великий певец любви Бунин перед подобным останавливался. Герои Бунина после двух-трех встреч уже не знают, что делать друг с другом дальше, потому что дальше - дети, пеленки, кошелки - трагическая, все обессмысливающая нехватка очарования "солнечного удара". И остается только: "Через год она умерла от родов на Женевском озере"... В самом деле, как жить в мире с нехваткой чего-то, как его изображать? В XX веке это оказалось под силу опять же лишь Андрею Платонову.
Если и соглашаются с тем, что Платонов врагом советской власти не был, то сразу же бросают ему упрек в безбожии (коль скоро он "русский пролетарский революционер"). Ну, во-первых, "социализм еще не значит атеизм" (Конст. Леонтьев). Пути русской религиозности, в том числе в советскую эпоху, неисповедимы. И ошибаются те, кто раз и навсегда всех поголовно большевиков изъял из благодати. Здесь происходили странные, таинственно-многозначительные вещи. Один из столпов русской православной церкви митрополит Вениамин (Федченков) уже в старости написал очерк о Блоке. И что же он пишет? Что Христос впереди двенадцати в поэме "Двенадцать" - вовсе не кощунство, что это правильно, что это еще поймут... Это утверждает гонимый русский святитель, который знал, во что обошлось России блоковское шествие Христа впереди красных разбойников!.. Сейчас обнаружили и документально подтвердили, что Платонов с женой крестили своего сына. Не тайно, не через посредство каких-то бабушек, тетушек, - сами!.. Последний Оптинский старец Нектарий в середине 20-х годов в разговорах о литературе весьма сочувственно интересовался... Хлебниковым! Нектарий! Еще можно понять, когда он говорил о Блоке: "Александр в раю". Но Хлебников... Естественно, не "Смехачами" и прочим подобным заинтересовал Хлебников старца. Я думаю - высокой юродивостью, жалостью и состраданием к миру и к человеку - теми же, что и у Платонова. Родственность Хлебникова и Платонова во многих отношениях очевидна. И не будет натяжкой распространить сочувствие старца к Хлебникову на Платонова. Да и его слова о Блоке - тоже...
Говорить об "авангардности" Платонова можно лишь в известной мере. Раз он великий художник определенного исторического времени - он не мог быть только традиционалистом. И в его прозе, безусловно, присутствуют черты авангардистского мировидения и письма. Не забудем, что он - современник формализма, имевший достаточно сложные, но близкие отношения с Виктором Шкловским. Существовали и поклонники формализма, и противники, воевавшие друг с другом. Однако и тут решающее слово принадлежит Платонову: формализм - это бухгалтерия литературы. Он настолько правдив или лжив, насколько может быть лжива или правдива бухгалтерия, которая необходима в любом деле, но которая не есть само дело. Вот, собственно, и весь сказ. И виноват ли Платонов, что у него даже "бухгалтерия" ошеломляет? Есть запись 30-х годов, где "интеллекту" он противопоставляет "обаяние души". Силой этого "обаяния" сквозь "авангард" прорастали ветви единого древа русского духа. Кроме Хлебникова, Платонову близок, скажем, Заболоцкий. Или Павел Филонов.... Как они с Платоновым созвучны: то же возрастание от молекулярного уровня изобразительных средств (каждая "фраза" - самостоятельная вселенная) до широчайших обобщений-обозначений, та же невероятная "выгнутость стиля" под тяжестью удерживаемых сверхсмыслов... Между прочим, Филонов, подобно Платонову, был аскет и подвижник революции... У Маяковского в "Я сам" находим: что-то он прочитал "техническое", и потом его уже не интересовала "природа - неусовершенствованная вещь", - это ведь Платонов! Или фраза Маяковского в передаче Пастернака: "Борис, мы с вами любим молнию одной любовью, только вы - в тучах, а я - в электрическом утюге". И это - Платонов! Сие вовсе не значит, что Платонов не любил молнию в тучах. Просто есть люди, которые, узнав, что энергия одной молнии способна в течение года питать отечественное народное хозяйство, пускаются во все тяжкие, чтобы изобрести сеть для ее ловли.
Блок, Маяковский, Хлебников, Филонов, Платонов... Их общий пафос - антибуржуазность. Без нее вообще невозможно представить русское искусство, никогда не воспевавшее деньги, "прибыток". Они-то ведь каждый на свой лад и революционерами были постольку, поскольку были антибуржуа. Знаменателен в этом отношении рассказ Платонова, где герои ремонтируют электростанцию. Чего-то им не хватило. Тогда они пошли искать по деревне из награбленного крестьянами у помещиков. Сейчас говорят, что разоряла усадьбы в основном голытьба, люмпены... А герои Платонова видят помещичье добро именно в домах зажиточных мужиков, которые вот уж воистину грабили - основательно, расчетливо... Здесь поражает тончайшая социальная чуткость: тащил тот, у кого и так изо рта назад лезло, - утверждение, идущее вразрез с одной из излюбленнейших нынешних мифологем о поголовной безблагодатности "революционного сброда", воплощенного в образе булгаковского Шарикова.
"Антитоталитарист" Платонов... Да позвольте, господа, ему что же, делать больше было нечего? Это как сказать о Пушкине, что он всю жизнь сражался с III отделением и обличал Бенкендорфа. Обличал, кстати, и Платонов ("Город Градов"). Но вело его страдание при виде срывов и провалов в деле, которое он считал правым. (Маяковский тоже под конец жизни замыслил поэму "Плохо" - потому что хотел прямо сказать, кто есть сволочь.)
Принято считать, что западной публике Платонов чужд всячески ("чистый этнографизм", как написали в одном из тамошних лексиконов русской литературы), да и попросту непереводим. Однако факты бытования платоновского творчества в западной культуре, их яркость и необычность это опровергают. Начать с полулегендарного признания Хемингуэя: "Я учился у русского писателя Андрея Платонова".
Платонов непереводим? Здесь все зависит от качества переводов. Хорошие переводы стали появляться поздно, только в последние 10 - 15 лет - в Италии, во Франции, в Германии. И как только они появлялись - к Платонову в этих странах сразу же вспыхивал интерес, причем у людей весьма искушенных. Достаточно сказать, что в 60-е годы, когда Платонова впервые перевели в Италии, рецензию написал не кто иной, как Пазолини, до того, естественно, и фамилии Платонова не слыхавший. И как он его приветствовал - в сущности, совершенно далекий от русских материй человек! (Хотя если вспомнить некоторые фильмы Пазолини, этот пафос становится отчасти объясним.)
Свидетелем вспышки интереса к Платонову в Германии пришлось быть мне самому - в 1990 году. Германия уже воссоединилась. В Лейпциге я беседовал с известными филологами и писателями - достаточно пожилыми, с хорошими лицами интеллектуалов "потерянного поколения" 20-х годов. Что интересно (и к Платонову имеет отношение), - все они при социалистическом строе диссидентствовали, а после объединения Германии стали вдруг поддерживать Партию демократического социализма, не приняв стихии хлынувшей в ГДР буржуазности. Как раз к этому времени вышли переводы Платонова на немецкий язык. И наша беседа превратилась в многочасовой разговор исключительно о Платонове. Немцы буквально пытали меня, расспрашивая о нем. Потом двое из них, приехав в Москву, первое, о чем попросили, - показать им могилу Платонова...
Платонов - художник XXI века. Не потому, что сегодня мы понять его не можем. В какой-то степени можем и понимаем. Но понимаем также и то, что его творчество будет разворачиваться во времени. И в XXI веке оно даст ответ, что же было со страной в веке XX, в чем смысл неразрывности наших триумфов и трагедий, почему (тут нет сомнения) мы в конечном счете победили и остались народом, остались русскими, - ответ, который мы пока можем лишь предчувствовать и предвосхищать.
Андрей Платонов - великий лирик, великий поэт. А поэзия - это не "поезд туда. Нет, это ветер оттуда".
