«Судьба России важнее всех судеб поэзии»

Мощная волна патриотических настроений, характерная для первых месяцев Первой мировой войны, захлестнула и значительную часть российской творческой интеллигенции, в целом, не отличавшейся до этого момента государственным чувством и патриотическим настроем. Газета «Утро России» в статье с характерным названием «Сдвиг» в январе 1915 года отмечала, что «впервые, в дни этой войны, русская интеллигенция соприкоснулась с подлинной землею и подлинным народом». «Та национальная стихия, которая до сих пор только мыслилась, как одна из отвлеченных формул некоторых философских построений, теперь почувствовалась и пережилась, как неизбежная и составная часть каждого индивидуума, не оторвавшегося окончательно от "отчего дома" и сохранившего еще кое-какие связи с народом и его судьбой», ‒ констатировало издание, подчеркивая далее, что особенно это характерно для российских писателей, побывавших на театре военных действий и сразу же оставивших разговоры о «всечеловеческом» и заговоривших о русском патриотизме и национализме.

Либерально настроенный публицист Андрей Рукавшиников в своих заметках, озаглавленных «Из дневника либерала» писал в первых числах января 1915 года: «В течение ряда лет мы, интеллигенция, безнаказанно, без протеста позволяли себе трепать национальные чувства в самых презрительных выражениях. Национальное знамя, забрызганное нашими же плевками, попало в руки каких-то Сашек Кривых. (...) Я не знаю, как это произошло, что русская интеллигенция утеряла свой национальный облик ‒ явление, немыслимое для запада. Сейчас идут споры о том: либерально ли быть русским? Смешно, но ведь, в сущности, именно к этому и сводится спор о правах национализма на либеральность».

Яркий пример такого перерождения, по мнению современников, представлял известный русский (а позже - советский) писатель Михаил Пришвин, неожиданно для многих ставший во время Первой мировой войны военным корреспондентом. В интервью одному из тогдашних изданий Пришвин заявлял: «Я ли тот человек, что когда-то беседовал со старым священником о войне, изумляясь, как его, старого, немощного человека, потянуло к пушкам, рассуждал отвлеченно о необходимости победы славянства над германизмом. Далеко еще не доехав до братской линии, ни слыхав ни одной пули, не видев ни одного разрыва шрапнели над спинами русских, я уже стал настоящим государственным хозяином, и я уже всем существом своим хотел удержать за собою эту русскую землю... Мне казалось иногда, что я даже никуда не уехал, только все обыкновенное, привычное, непоколебимо стоявшее на вечном своем месте, решительно все: дома, камни, деревья, всякие человеческие преставления, ‒ все так вершка на полтора сдвинулось со своих мест, и от этого на все смотришь по-новому».

Комментируя это высказывание Пришвина, «Утро России» замечало: «Действительно, что может быть ярче и выразительнее, чем этот сдвиг, происшедший с писателем, всегда сектантски-брезгливо относившимся к черной работе государственно-национального строительства? Как характерно, что отвлеченный и типично-интеллигентский писатель почувствовал вдруг себя "государственным хозяином" и ощутил в себе желание во что бы то ни стало удержать "за собою эту русскую землю". В интеллигенте вдруг проснулось национальное начало государственного "устроительства" и "собирания земли", проснулся тот мужичок-поселянин, который, надрываясь и падая, изнемогая и обливаясь кровью, а все же собрал воедино великую Русь и построил неуклюжую, но зато прочную Россию...»

Как и Пришвин, военным корреспондентом в годы войны работал поэт Валерий Брюсов. Подобные метаморфозы происходили и с Александром Блоком. По свидетельству поэтессы К.С.Арсеньевой-Букштейн, Блок заявил ей, «что не пишет стихов, потому что война и писать не хочется, что нужно быть на фронте, и что он собирается ехать туда. Он говорил, что это долг каждого и что в тяжелое время нужно быть не только поэтом, но и гражданином. Судьба России важнее всех судеб поэзии». Об этом же Блок говорил своему другу Вильгельму Зоргенфрею: «Писатель должен идти в рядовые». Летом 1916 года поэт был призван в действующую арию (правда, на передовую не попал, так как был определен писарем в инженерно-строительную дружину Земгора).

Добровольцем ушел в армию в первые дни войны поэт Николай Гумилев. В составе Лейб-Гвардии Уланского Ее Величества полка он принимал участие в боях за Польшу, был удостоен двух Георгиевских крестов и в 1916 году удостоился офицерского чина прапорщика. Переведенный в 5-й Гусарский Александрийский полк поэт, с перерывами на лечение, находился на фронте вплоть до 1917 года. Как и Гумилев, с первых дней войны на фронте оказался поэт Арсений Несмелов, проведший всю войну на Австрийском фронте.

Окончив ускоренные курсы Владимирского военного училища, в 1916 году в чине прапорщика был направлен в артиллерийскую бригаду Виталий Бианки. Офицером-фронтовиком был писатель Михаил Зощенко, окончивший ускоренные курсы военного времени и произведенный в прапорщики с зачислением по армейской пехоте. Зощенко служил младшим офицером пулемётной команды, в 1915 году был ранен во время атаки на немецкие траншеи. Летом 1916 года Зощенко получил сильное отравление в результате вражеской газовой атаки, однако, несмотря на признание его «больным первой категории», отказался от службы в запасном полку и немного оправившись снова вернулся на фронт в свой полк. Закончил Зощенко Первую мировую войну в чине штабс-капитана, получив за боевые заслуги пять орденов.

Отличился в годы Первой мировой войны и будущий известный советский писатель Валентин Катаев. Его боевая биография началась в 1915 году, когда он, не успев окончить гимназию в родной Одессе, добровольцем ушел на фронт. Выбрав службу в артиллерии в качестве вольноопределяющегося, Катаев дважды был ранен, дважды попадал под газовую атаку, получил тяжелое отравление. Война принесла ему два Георгиевских креста, орден Св. Анны IV степени с надписью «За храбрость», офицерский чин и личное дворянство. Во время Первой мировой войны Катаев также занимался литературной деятельностью, публикуя на страницах периодической печати рассказы и очерки, посвященные фронтовой жизни.

С патриотическим энтузиазмом встретил войну и писатель Александр Куприн. «Против нас идут полчища диких, некультурных гуннов, которые будут все жечь и уничтожать на своем пути и которых надо уничтожать до конца», ‒ писал в дни войны Куприн. Желая личным примером воздействовать на настроения общества, 44-летний писатель надел военную форму и записался в запасной полк. «Я совсем не ожидал, - говорил Куприн в интервью перед отъездом в армию, ‒ что меня взволнует и оживит простое, казалось бы, привычное дело - надеть мундир. Однако я пережил такое же волнение, как когда-то давно, перед производством в офицеры. Я вновь переживаю давно-давно прошедшее и чувствую себя бодрым и веселым». Правда, военные тяготы оказались для него непосильным бременем и Куприн в январе 1915 г. вышел в отставку, занявшись организацией лазарета для раненных воинов. В качестве санитаров отбывали воинскую повинность Саша Черный, Сергей Есенин, Константин Паустовский.

Эти и другие примеры внушали национально-мыслящей части русского общества надежду на то, что патриотические и государственнические чувства теперь становятся неотъемлемой составляющей мировоззрения русской интеллигенции. «Душа русской интеллигенции ‒ утверждало "Утро России", ‒ уже другая, чем была до войны. Живительные и возрождающие ветры общенационального возбуждения и возрождения уже обмыли усталые души маловерных и оторвавшихся от родного лона. Очередь за осознанием этого душевного перерождения, за строгой и неподкупной идейной проверкой былых верований, ставших теперь в противоречии с новым душевным переживанием». Однако последовавшие вскоре тяжелые испытания и нарастающий системный кризис привели к смене настроений. Вызванное войной патриотическое чувство хотя и не заглохло, но государственнические настроения подверглись серьезному испытанию, что привело к росту оппозиционности, недовольству существующем строем и властью, разочарованием в монархе и монархии и, как следствие, сочувственному отношению к февральским событиям 1917 года.

Подготовил Андрей Иванов, доктор исторических наук