Читаю воспоминания Б.Б. Пиотровского «Страницы моей жизни» (Санкт-Петербург, «Наука», 1995 г.). Давно купил её в Эрмитаже, но тогда только пробежал. Теперь же открыл – и увлёкся историей жизни директора Эрмитажа, написанной им самим.
Повествование увлекательное, в нём много места отведено вопросам археологии, научной деятельности, даны психологические портреты с любопытными наблюдениями, советских учёных Н.Я. Марра, И.И. Мещанинова, И.А. Орбели, В.В. Струве… всё это и должно быть присуще всяким талантливо написанным мемуарам. Но меня всегда (и возможно, в большей мере) интересует общий исторический фон того времени, в котором жил и работал повествователь. Те детали не столько быта, сколько политической обстановки, в которых мемуарист совершал свою научную, творческую или общественную деятельность. Потому что эти детали очень часто идут вразрез с устоявшимися историческими штампами, которые в то или иное время внедрялись в общественное сознание посредством пропаганды в угоду определённым политическим переменам.
Не собираюсь с кем-либо полемизировать, отмечу лишь для себя ряд фактов, связанных с жизнью Бориса Борисовича – академика, лауреата Государственной премии СССР, Героя Социалистического Труда и прочее, прочее, прочее…
Он родился в семье, в которой и с материнской, и с отцовской стороны его деды были генералами. Отец будущего археолога – полковник. Никто из них ни в революционные годы, ни позже не пострадал. Увлёкшись в ранние годы историей, Борис со временем поступил в «педтехникум», затем в 1925 году в Ленинградский государственный университет. Опять же никак в правах ущемлён не был.
Можно сказать, что с этого момента жизнь Пиотровского связана с Эрмитажем. Студент, с навыками молодого учёного, привлекает к себе внимание видных отечественных учёных, тогда трудившихся в северной столице. Начинаются многочисленные командировки на раскопки, написание по их завершении отчётов и научных статей, Борис Борисович становится штатным сотрудником Эрмитажа. А значит, один из сложных периодов в жизни хранилища бесценных творений искусства и археологических артефактов проходил на его глазах. Я имею в виду их распродажу, начавшуюся в 1930 году. Так как вокруг этих событий много чего наговорено и написано, предоставлю слово непосредственному участнику этих событий, для чего приведу довольно обширные цитаты из воспоминаний Пиотровского.
Так в главе «Директора Эрмитажа Л.Л. Оболенский, Б.В. Легран. Распродажа ценностей» он пишет:
«В январе 1930 г. начальник Ленинградского отделения Главнауки Б. Позерн известил и. о. директора Забрежнева о том, что по постановлению правительственной комиссии Эрмитажу надлежит отобрать музейные ценности для экспорта через Антиквариат. Для экспорта предусматривался отбор 250 картин, «в среднем не ниже 5000 руб. каждая», оружие из арсенала на сумму 500 тыс. рублей, скифское золото из Особой кладовой на сумму по соглашению с правлением Эрмитажа, и гравюры.
Это письмо было как гром при ясной погоде. Затем в том же месяце последовало письмо зам. зав. Главнаукой т. Вольтера о выделении для «нужд Антиквариата» предметов, относящихся к античному искусству, эпохи Ренессанса и готики, преимущественно изделий из золота, эмали, слоновой кости, драгоценных металлов».
(…)
«Сначала выделение предметов для Антиквариата производилось секретно, но уже в конце января в музее были созданы «бригады по выявлению и отбору музейных ценностей экспортного значения», а телеграммы о выделении определенных картин посылались открытым текстом. Уже в феврале первой из картин ушел с экспозиции «Портрет Елены Фурман» кисти П. Рубенса, в марте портрет лорда Ф. Уортона работы Ван-Дейка, а в ноябре со стены испанского зала исчез портрет папы Иннокентия X, шедевр Веласкеса.
В Антиквариате скопилось громадное количество разных предметов музейного значения, и среди них был бронзовый водолей в форме коровы-зебу с теленком, на котором была вычеканена куфическая надпись. Заведующему Отделом Востока И. А. Орбели удалось обменять этот бронзовый, очень ценный предмет, на «золотую лицевую пластину иконы-мощехранительницы высокопробного золота, с пунктирной грузинской надписью» (Акт от 4 мая 1930 г.).
Сотрудникам Эрмитажа было горько получать такие телеграммы: «Подтверждаем первую телеграмму вместо Ван Дейк читать Ван Эйк 51501 Луполл»; «Передайте ходатайству распоряжение Антиквариата картины 1 Рембрандт Паллада 2 Рембрандт Татус (читай Титус) 3 Ватто Музыкант 4 картина стакан лимонада 5 Вамдондиана (читай Гудон Диана) А. Бубнов № 171-ш».
Большинство лучших картин было куплено министром финансов США Меллоном и ныне находятся в Вашингтонской картинной галерее, а рембрандтовская «Афина Паллада» попала к нефтяному королю Галусту Гюльбенкяну».
Как же была остановлена распродажа шедевров Эрмитажа? Вот как об этом вспоминает Б.Б. в главе «Чистка»:
«…многие ценнейшие экспонаты продолжали уходить в Антиквариат на продажу за границу. Реальной стала угроза скифскому золоту и сасанидскому серебру, которое в письме, подписанном Вольтером, именовалось «сассонитским». Размах продажи и ее форма вызывали тревогу, так как чувствовалась бессмысленность этого предприятия. Протесты в инстанциях против продажи успеха не имели. Тогда И. А. Орбели написал письмо прямо И. В. Сталину, а Б. В. Легран решился передать его через своего старого друга А. Енукидзе».
Окончание этого эпизода последовало в главе «Иммунитетная грамота»:
«Однажды, в начале ноября, когда мы расходились после одного такого научного заседания, с Малого подъезда передали, что И. А. Орбели ожидает «командир» (тогда термин «офицер» был мало употребителен). Мы вышли вместе, офицер в форме НКВД передал И. А. большой пакет с грифом Ленинградского отдела НКВД. Когда И. А. нервно его вскрыл, то в нем оказался второй запечатанный конверт Московского отделения НКВД, а в нем простой конверт, в котором оказалась записка на клетчатом листке из блокнота со следующим текстом: «Уважаемый т-щ Орбели! Письмо Ваше от 25-Х получил. Проверка показала, что заявки Антиквариата не обоснованы. В связи с этим соответствующая инстанция обязала Наркомвнешторг и его экспортные органы не трогать сектор Востока Эрмитажа. Думаю, что можно считать вопрос исчерпанным. С глубоким уважением. И. Сталин. 5-Х1-32».
Это был ответ на письмо, переданное через A. Енукидзе.
Разумеется, оно стало иммунитетной грамотой для всего Эрмитажа. Сначала все западноевропейские экспонаты, предназначенные для отправки в Антиквариат, были объявлены связанными с Востоком (по изображению на них восточных изделий, в частности ковров, или же по другим очень отдаленным мотивам), а позже вообще прекратились требования на передачу эрмитажных предметов в экспортные органы и стали возвращаться непроданные за границей музейные ценности. Это явилось большой победой здравого смысла, и кончился черный беспокойный период жизни Эрмитажа.
Значительно позднее, уже в 70-х годах, во время вернисажа по случаю открытия одной из выставок, американский консул в Ленинграде принес и тихо положил на стол моего заместителя B. А. Суслова журнал, в котором подробно описывалась история продажи эрмитажных картин и назывались имена акул, которые хотели на этом деле поживиться; среди них был и Арманд Хаммер, выторговывавший «Мадонну Бенуа», но, к счастью, безрезультатно».
Так можно ли приписывать распродажу экспонатов Эрмитажа И.В. Сталину? Может справедливее признать, что именно Иосиф Виссарионович её остановил?
Часто приходится читать в литературе, посвящённой репрессиям утверждение, что в 30-х годах в СССР творился хаос беззакония. Судя по содержанию «Страниц моей жизни» это не совсем так и даже можно утверждать – совсем не так. Хотя политическая атмосфера в стране, безусловно, накладывала свой отпечаток в столь непростое время.
В той же главе «Чистка» описан такой эпизод:
«Летом 1931 г. в Эрмитаже работала комиссия Рабоче-крестьянской инспекции по чистке государственного аппарата. Возглавлял ее рабочий тов. Воробьев, который от культуры был далек, но и много советчиков. Пострадало немало старых и нужных музею работников. По 1-й категории (без права работы) были «вычищены»: А. А. Ильин, А. Н. Кубе, Л. А. Мацулевич. По рассказам, особенно неприятное впечатление произвела на всех «чистка» Ильина. Старый и очень уважаемый ученый стоял перед всеми, подперев рукой голову (он был частично парализован), а на него нападали бойкие ребята А. Н. Бернштам и Е. Ю. Кричевский; к ним присоединился О. О. Крюгер. (…). Так, М. И. Максимовой, «вычищенной» по 3-й категории (без права работы на два года), были предъявлены обвинения: «…участие в реакционных группировках и монархических изданиях, связи с контрреволюционерами белоэмигрантами Европы, сотрудничество в контрреволюционном белоэмигрантском журнале». По апелляции Максимовой эти обвинения в феврале 1932 г. были сняты, решение Ленинградского городского и областного РКИ было отменено, ей было разрешено работать по специальности и поступить в Эрмитаж «на общих основаниях»; предписывалось «трудсписок» заменить новым, исключив из него запись комиссии по чистке соваппарата.
Восстановлены были А. Н. Кубе и Л. А. Мацулевич, а А. А. Ильин был реабилитирован позднее. До рассмотрения апелляций они продолжали работать в музее. Некоторые из «вычищенных» были восстановлены с объявлением строгого выговора (вероятно, за «скрытие социального происхождения»).
Сохранилась справка о «засоренности аппарата Эрмитажа». В ней указывается, что белогвардейцев и жандармов нет, офицеров старой армии 7, фабрикантов 1 (А. А. Ильин), детей служителей духовного культа 5, из торговцев и купцов 4, дворян 55.
Таким образом, чистка прошла бурей, причинив небольшие разрушения, которые были восстановлены».
Если взять современную статистику в России по отмене решений нижестоящих судебных органов, то она будет явно в пользу прошлых лет, про которые повествует Пиотровский. Но наши «политологи» продолжаю талдычить : «сталинские репрессии», «беззаконие», «бесправие»…
Многое изменилось в стране после убийства в Смольном С.М. Кирова. Под увеличенное внимание бдительных граждан и органов НКВД в связи с этим попало собрание молодёжи у одной из своих сверстниц – отмечали Масленицу. И этот эпизод Пиотровский также описал в своих воспоминаниях:
«ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ, АРЕСТ»
«Вечер был прерван, всех гостей вызывали в соседнюю комнату «на беседу», после чего хозяйку и ее знакомых арестовали, но вместе с тем прихватили и трех археологов: меня, А. П. Круглова и Ю. В. Подгаецкого. С остальных взяли подписку о невыезде из Ленинграда. Нас погрузили в арестантскую машину «черный ворон» и отправили в Ленинград, на Шпалерную. (…) Ночью был первый допрос с намеком, что мы обвиняемся в участии в террористической организации и должны чистосердечно раскрыть ее планы. Сначала меня отвели в маленькую камеру, вроде шкафа со скамейкой. Там я думал просидеть до утра, но за мной пришли и повели в камеру, отделенную от коридора решеткой. Она была переполнена (…) После третьего дня пребывания в камере я начал понимать, что дело осложнилось… (…) Привык я к тюремному распорядку скоро, с аппетитом пил утренний и вечерний чай с хлебом. Довесок к хлебу прикреплялся спичкой. Привык к постоянному супу из камсы, мелкой рыбки, и каши…
По прошествии нескольких дней меня вызвал следователь Ярошевский и посоветовал подумать и сообщить сведения об организации, подчеркнул, что я получил образование от Советского Союза и должен ему помочь. Когда я развел руками, то он посоветовал подумать еще. Так я и думал сорок дней и не мог ничего понять. После третьего короткого свидания со следователем я подписал бумагу о том, что я ни в какой организации не участвовал и ни о какой организации не знал. Через пару дней, 19 апреля, охранник крикнул из-за решетки: «Пиотровский, готовься с вещами!». Мне вернули все, что у меня было…
В Эрмитаже меня приняли хорошо, сразу же допустили к работе, а в ГАИМКе сообщили, что я и Подгаецкий уволены по сокращению штатов. (…) …мы решили обратиться в профсоюз с просьбой о восстановлении, так как сокращения штатов в Академии не было, а мы освобождены без последствий.
Областной комитет профсоюза работников высшей школы и научно-исследовательских учреждений только 1 июля вынес решение об отмене утверждения увольнения комиссией ГАИМК и предложил обратиться в суд. Так мы и поступили. (…) Суд состоялся только в сентябре, представитель Академии ученый секретарь В. И. Селиванов робко повторял о сокращении, но всё за несколько минут было решено в нашу пользу. (…) С исполнительным листом я явился в ГАИМК и попросил меня восстановить уже по совместительству, так как я уже перешел на основную работу в Эрмитаж. Меня восстановили по приказу от 29 сентября с 5 августа. Вскоре все забыли о том, что я выбывал из Академии, и всё пошло своим чередом; те, кто отказывал в восстановлении, стали мило улыбаться».
Те факты, которые я привёл, не говорят о том, что не было безвинно пострадавших. Были. И академик их имена вспоминает, об их горькой судьбе говорит. Я же подбором приведённых цитат хочу сказать лишь о том, что в истории не бывает всё закрашено одним цветом. Тем более в сложные, переломные моменты для существования страны.
