«Права человека» и «права гражданина», их «симфоническое» единство

«Человечество начинается заново в каждом человеке. Поэтому не может быть окончательно нового, прогрессивного и счастливого общества. Поэтому царство политики – настоящее, а не будущее, будущее же – лишь постольку, поскольку политика всегда пытается создать сегодня такие формы права и мира, которые смогут сохраниться и завтра призвать к соответствующим преобразованиям» (Римский папа Бенедикт XVI[1])

«Политическое сообщество, если оно озабочено общим благом, которое предполагает отношение ко всем людям, как к незаменимым, уникальным личностям, иконически выражает божественное» (Папаниколау Аристотель)[2]

I. Если бы предложили назвать нечто, что, по мнению «традиционалистов», негативно характеризует западную культуру, квинтэссенцию всего, что отторгается ими, как явление чуждого духа, то, без сомнения, их выбор падет на «права человека».

Действительно, что может быть более близким сердцу западного обывателя, чем эти священные для него два слова, с которыми одновременно сочетаются демократия, человеческое достоинство и культ закона?

Напротив, что более вызывает негодование в сердцах тех, кто именует себя «российскими патриотами», чем «права человека», с которыми связывают индивидуализм западной культуры, отвергающей коллективистские формы, столь любимые ими, правовой формализм, убивающий, по их твердому убеждению, дух братской любви, политическое равенство граждан, откровенно противополагаемое столь излюбленной в определенных кругах монархии, без которой, как уверяют, возрождение России, воссоздание ее славы и сама будущность – невозможны?

Конечно, в этих оценках немало правды: в том виде и с тем содержанием, с какими «права человека» на протяжении последнего столетия повсеместно насаждаются, есть много того, что неприемлемо с точки зрения нормального человеческого сознания. Можно сколь угодно долго и пространно размышлять о «правах» на аборт, эвтаназию, однополый «брак», употребление наркотиков, зоофилию и т.п., но для воспитанного на нормах христианской морали человека все это – глумление над Божьим творением и мерзкий анекдотический фарс, который почему-то снискал высокое благоволение закона, взявшего его под свою защиту.

Разумеется, и этот факт также бесспорен, появление в наши дни в списке «прав человека» указанных плодов общественной бесноватости, возводимых в абсолютное достоинство человека, является свидетельством того, что происходит коренная переоценка тысячелетних ценностей. Достаточно напомнить, например, что «избавление» от беззащитного младенца на протяжении тысячелетий считалось убийством и по церковным правилам, и по уголовному закону. В силу каких же причин сегодня это действие стали воспринимать как одно из наиболее «ярких» правовых достижений XX столетия? Отчего гомосексуализм, до последнего времени считавшийся, как минимум, постыдным явлением, сегодня превозносится, как величайшая победа прогресса, открывающая для человеческой свободы новые горизонты? Причем не только превозносится, но и навязывается, культивируется, становится критерием, по которому определяют способность человека жить в современном «открытом обществе».

Впрочем, здесь возникает и другой, не менее очевидный вопрос: дает ли нам то вполне законное отвращение, которое вызывают подобные новоявленные «свободы», основания утверждать, будто все они являются порождением «юридизма» и «индивидуализма» западной культуры, воспитанной и взращенной на культе законности? Так сказать, наглядным проявлением того «духовного регресса», который, как часто заявляют, возник после обособления Римо-католической церкви от Православной и многократно расширился после Реформации и возникновения различных протестантских конгрегаций.

Очевидно, для положительного ответа на него следует обосновать, во-первых, что зачатки отталкивающих нас современных «прав» наблюдались на Западе и ранее. А, следовательно, ничего нового церковный раскол в этот регрессный духовный процесс, свойственный в целом западной культуре, не внес, став всего лишь катализатором внутренних разрушительных явлений – не более того. И, во-вторых, что Восток был вполне свободен от них или, по крайне мере, успешно локализовывал отдельные проявления антихристианского духа (безусловно, навязанного извне, никак иначе!), даже если они иногда там и появлялись. А потому, конечно же, имеет альтернативу «правам человека», куда более эффективную и нравственно ориентированную.

II. Надо сразу сказать, что указанные выше задачи – не из легких, поскольку исторические факты явно не дружат с этой «патриотической» теорией развития двух противоположностей – Запада и Востока. Начнем с того, что идея «прав человека» имеет куда более раннее происхождение, чем политические учения Нового времени или философские трактаты времен Французской революции, когда из уст восставших санкюлотов прозвучало: «Свобода. Равенство. Братство». Безусловно также, что своим появлением на свет «права человека» обязаны христианству, а вовсе не светским и даже откровенно антирелигиозным учениям, которые позднее для собственных нужд бесцеремонно обесценят прежнее содержание, дискредитируя и безжалостно избавляясь от него, чтобы наполнить старую форму ядом своего «молодого вина».

Тем не менее именно христианство впервые утвердительно, громогласно и публично заявило, что человек ценен не тем, что является гражданином того или иного государства, не своей должностью в череде римских магистратур, а тем, что он – образ Божий и творение Его, имеющий с Господом один дух (1 Кор. 6:17). Неважно, идет речь о варваре или природном латиняне, мужчине или женщине, старике или юноше, физически здоровом или калеке. Да, человек – свободное и самостоятельное существо, но лишь нахождение рядом с Богом и в Боге формирует каждого из нас. Без Бога человек никогда не сможет исполнить собственное предназначение. Чтобы человек смог познать истину, чтобы он устремился к вечности, Бог сошел на землю и указал нам путь спасения. А истина проста: если человек не обожится, он просто не будет человеком[3].

Эти слова не просто совершили революцию в правовом сознании древнего общества, они полностью перевернули его миропонимание. Со времен классического римского права считалось, что человек (homo) может обладать личностью (persona). Это не тождественные понятия: persona мог считаться лишь тот homo, который имеет права и несет обязанности. Поэтому далеко не каждый человек - persona. Например, не может быть persona раб, в отношении которого действовала формула: «Servus nullum caput habet» («раб не обладает никакой правоспособностью»), т.е. не может иметь никаких прав. Поэтому рабы могли быть только вещью, объектом, а не субъектом права[4].

Древнее право не знало свободного лица, не обеспеченного политическим положением. Если человек получал подобный статус, то при том непременном условии, что он приобретал право гражданина государства, которое бы прикрывало его подобно тому, как личность отца ограждает детей[5].

Можно на фоне сказанного представить то смятение, которое вызвало обратное утверждение: для Бога каждый человек – Его сын или дочь, «Божие строение» (1 Кор. 3:9), которое свободно не в силу правоспособности гражданина, а лишь в той мере и настолько, насколько соединено с Ним?! Даже рабство не превращает человека в тварь, будучи «Христовым» он - свободен (1 Кор. 7:2). В отличие от римского права христианство признало личность неотъемлемым свойством природы человека и учило; для него это – не правовая категория, а «индивидуальность, в которой фактическое своеобразие сочетается со всечеловеческим призванием»[6].

Поэтому ни один человек (а каждый по своей природе сотворен для величайших свершений и наделен индивидуальными дарами для сотворчества вместе с Господом), незаменимый в Божественном домостроительстве, неповторимый как конкретная личность, не должен пропасть и быть поглощенным пламенем ада. Христос борется за каждую жизнь, за самого никчемного, на наш взгляд, человека. Любой может погибнуть (жизнь едва ли не всякого из нас, как она складывается в действительности, и есть прямой путь в ад), но не должен.

Любовь и долготерпение Божии берегут людей – ведь в каждом человеке есть частица Бога, бессмертная душа. Спаситель пришел на землю, дабы омыть наши грехи Своей кровью, указать нам путь к спасению, соединиться с нами по плоти, а нам - причаститься Христу. Бог скорбит, когда хотя бы одно Его творение мучается, пребывает в греховной пелене забвения, сознательно выбранного им самим обезбожения.

Сказанное вовсе не обесценивает право и государство. Если, повторимся, человек – Божье творение, то свойства его личности, без которых он не может быть признан таковым, требуют своего вербального оформления и последующей публичной констатации. Иначе они останутся некой невысказанной тайной, которая, пребывая под спудом, и вместе с тем, как кажется, у всех на слуху; рассеивается подобно утреннему свету, не способному преодолеть мрак окружающей его темноты.

Чем человек отличается от животного, что недопустимо по отношению к нему, какие требования соблюдения собственного достоинства он может высказать любому члену общества и даже носителю верховной власти? Ответы на эти и сходные с ними вопросы, собственно говоря, и формируют то, что на обыденном языке именуется сегодня «правами человека».

Если мы попытаемся ответить на них, исходя из собственных представлений о человеке, наполненных преходящим историческим содержанием, обусловленным «временем и местом», то наши знания всегда будут носить ограниченный характер. Необходимо припасть к высшему источнику мудрости, который единственно способен раскрыть нам истину, т.е. к религии. Можно лишь согласиться с мудрым утверждением, что «род человеческий в его целом способен воспринимать свободу только в той мере, в какой его пронизывает и направляет христианство. Всюду, где эта религия ослабевает, народ в такой же мере становится неспособным к восприятию всеобщей свободы, в какой ослабевает эта религия»[7].

Религия, вероучение убеждают нас, что «права» — это то, на что посягать никто не может, неприкосновенная основа личности, ее богочеловеческого достоинства, и потому они – безусловны. «Права» принадлежат всем и каждому вне зависимости от пола, возраста, расы, исповедания и т.п. признакам. Божья любовь единит всех нас: «Страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы – тело Христово, а порознь – члены» (1 Кор.12:26). Любовь без единства существовать не может, «любовь рождает свое собственное равенство, единство рождает равенство»[8].

Основания «прав», как их раскрывает христианство, настолько естественны, что без труда доступны к пониманию любого человека. Приедем несколько характерных примеров.

Жизнь дана человеку Богом, а не государством, племенем, нацией или обществом, и, следовательно, она неприкосновенна для всех. Основная обязанность каждого – быть человеком, а не зверем или тварью. «Жизнь – это талант, полученный от Бога. Все положительные обязанности человека состоят в исполнении своего предназначения»[9]. И потому убийство человека – это трагедия космического масштаба. Равно как и самоубийство, которое признается единственным грехом, который не может быть прощен и искуплен, как открытое презрение к Божьему дару, как отвержение Его, как претензия на то, чтобы самоубийца сам, став «как боги» (Быт.3:4), возжелал в своей гордыне сравняться с Творцом. По одному весьма удачному выражению, отнять у человека жизнь по своей прихоти – «значит хоть на волос изменить по-своему судьбу Вселенной, стать вровень по власти с духами стихий»[10].

Человек рождается для воссоединения с Богом, земная жизнь его - время предуготовления к вечности, краткий миг для обретения свободной веры и утверждении в любви к Творцу. Как следствие, уважение к праву на религиозную свободу является также уважением к праву на духовное равенство, поскольку оно предполагает отношение ко всем людям, как к равным – подобно Богу в Его отношении к каждому человеку. Бог любит нас даже тогда, когда мы проявляем безнравственность; ведь «безнравственность не столько умаляет наше достоинство, сколько препятствует его осознанию с нашей стороны»[11]. Следовательно, покушения на свободу совести человека также недопустимы, как и на его жизнь.

Всякий должен в поте лица добывать себе хлеб (Быт.3:19), но вместе с тем результат этого нелегкого труда принадлежит ему, и посягательства на чужую собственность тоже недопустимы. Отсюда, заметим попутно, следует «право человека» на неприкосновенность собственного жилища: «Мой дом – моя крепость».

Семья – «малая Церковь», когда мужчина и женщина становятся одним целым (Мк. 10:7,8). «Как жена от мужа, так и муж через жену; все же – от Бога» (1 Кор. 11:12). И вторжение в жизнь семьи – такое же нарушение «прав человека», как и покушение на свободу совести.

Человек трудится – следовательно, имеет право на вознаграждение за свой труд: «Не закрывай рта у вола молотящего» (Втор. 25:4; 1 Кор. 9:9). Это его естественное «право человека», «ибо кто пашет, должен пахать с надеждой, и кто молотит, должен молотить с надеждой получить ожидаемое» (1 Кор. 9:10).

Вообще, все что напрямую связано с личностью человека, его достоинством и честью – все это составляет его «права» («естественное право», «естественно-божественное право» и другие синонимичные термины), включая право на неприкосновенность личной переписки, право на собственное мнение, свободу высказываний и т.п.

Нетрудно убедиться в том, что все без исключения «права человека» рождены из текстов Священного Писания, они неотъемлемы от человека, сакральны по своей природе и потому - неприкасаемые. И потому знаменитый Грациан (XI в.) с полным основанием писал в своих «Deсretum»: «Естественное право – то, которое содержится в Законе и Евангелии; и в соответствии с ним каждый должен желать другому того, чего он желает себе, и не делает другому того, чего он не хотел бы в отношении себя»[12].

Прозвучав впервые из уст Спасителя и Его апостолов, «права» произвели настоящий переворот в римском обществе. Нет, разумеется, и до Христа люди осознанно или нет искали в праве основы справедливости и правды. И задолго до появления новозаветной Церкви раздавались смелые голоса, утверждавшие, что человек человеку – не всегда и не только волк, но еще и брат. А «естественный» нравственный закон установлен самой природой, т.е. Богом и предназначен для всех людей[13]. Конечно, эти теории имели своих приверженцев – достаточно напомнить культ богини Митры или эффективность ветхозаветного миссионерства в самых влиятельных кругах римского общества[14].

Однако все же это были откровенно эклектичные и весьма различные по масштабу распространения отдельные философские идеи или религиозные учения, не способные преодолеть общие для всех современников аксиомы политического опыта. В целом древний мир смотрел на неудачников, как на лиц, самим роком заклейменных и проклятых. Сострадание к ним расценивалось, как непростительная слабость души. Именно христианство научило видеть не только в знатных и прославленных аристократах, но и в этих несчастных детей Божиих, которых Христос зовет к Себе наравне с сильными мира сего. Христианская любовь побудила строительство до сих пор невиданных учреждений – приютов, больниц, богаделен, учебных заведений для малоимущих и т.д. Появились сотни и тысячи тех, кто, продав имущество и раздав деньги бедным, отправился в пустыни, дабы отказаться от радостей жизни. Иными словами, совершивших то, что до Христа называли глупостью или сумасшествием^[15].

Казалось бы, исходя и изложенного, «права человека» можно было бы раз и навсегда заключить в некий закрытый реестр - ведь природа человека не меняется с ходом веков. Однако полнота знания о человеке возникает лишь по мере воцерковления общества. И, как оказывается, задача сформулировать «права» - не просто наиглавнейшая, но и самая трудная в силу целого ряда объективных обстоятельств.

III. Абсолютный нравственный характер «прав» обусловлен их Источником, Божественной Премудростью, раскрывающей человеку знание о нем самом. Это знание не предполагает никакого внешнего давления на наше сознание, но, напротив, предлагает всем и каждому свободный выбор при определении того, кем он хочет себя признать: Божьим творением или случайным атомом Вселенной, игрой случая, потомком одного из видов обезьян, претендующим, однако, на власть над миром.

Являясь составной частью христианского вероучения, «права человека» в той же мере могут быть как приняты, так и отвергнуты каждым, к кому они обращены. Нет греха на том, кто, не просвещенный еще светом Евангелия, не сознает себя Божьим творением: «Внешних судит Бог» (1 Кор. 5:13). Но уж если человек просвещен словом Божьим, то награду или наказание он получит в зависимости от своего выбора и следования ему. В этом и заключается свобода падшего человека.

Безусловно, «права» предназначены не для демонстрации Богу (Господь в них и не «нуждается», Он - самодостаточен), они обращены как к самому человеку для напоминания того, кто он есть, так и ко всему обществу в целом с этой же целью. Но, описывая человека в его первоприроде, «права» вступают в противоречие с греховным естеством падшего Божьего творения. Сама социальная среда, искаженная грехом человека, создает невыносимые для него условия существования, убивает в нем личность, еще даже не успевшую раскрыться. Религия открывает человеку равенство, но равенство не политическое или гражданское, а духовное, мы равны «только» во Христе. Признать и принять равенство во Христе сложно, для этого нужно уверовать в Спасителя. Но все ли мы веруем, и как глубока наша вера?!

И потому, как свидетельствует политическая история человечества, «права» с великим трудом закрепляются в общественном и индивидуальном сознании, готовом в лучшем случае принять их исключительно в односторонней редакции. Конечно, человеку не могут не льстить те свойства и достоинства, которые открывают ему «права», но это еще не значит, что он готов признать их наличие в ком-либо другом. Если их достоин он, это еще не означает, что равными «правами» обладает его сосед. Разумеется, мысли соседа на этот счет, как правило, едва ли будут отличаться к лучшему.

Безусловно, без внешней авторитетной и силовой поддержки со стороны верховной власти «права человека» не имеют никакой возможности сами по себе закрепиться в обществе в качестве уже не нравственного императива (хотя бы по своей природе и безусловного, но не обладающего этим качеством в сознании людей), а социального правила, оформленного в виде обычая или закона. Без них «права человека» останутся «посланием к потомкам», красивой философской идеей, обращенной к личной совести каждого слушателя, но совершенно бесплодной, когда речь идет о ее полнокровной общественной реализации в земной жизни. Собственно говоря, именно этим обстоятельством и обусловлено то, что совокупность неприкосновенных достоинств личности получила наименование «прав» человека. Хотя, как видим, никакой правовой основы они изначально не имеют.

Здесь следует сделать одну важную оговорку. Общеизвестно, что человек не может существовать без общества, которое, однако, как социальная единица, само по себе не имеет никакой ценности - оно существует только для того, чтобы дать возможность каждому из нас быть самим собой. Здесь-то и открываются возможности для каждого индивидуального творчества, обусловленные желанием человека принять себя таким, каким его создал Творец, или, наоборот, самому определить содержание своей свободы. Но это возможно лишь для самодостаточного Бога, человек же, связанный материальной средой, такой свободы не имеет. Тем не менее у него, сознающего свою власть над миром (пусть и ограниченную вследствие грехопадения), возникает искушение самому создать свое бытие, уподобившись Творцу, стать богом, а не принять только то, что дано ему Господом[16].

Бесспорно, однако, что при условии принятия такого алгоритма действий, когда каждый делает то, что ему считается справедливым (Суд.17:6), никакое общежитие (даже не совсем мирное) становится невозможным. По этой причине свобода нуждается в материальном содержании, а предоставить его, сообразно историческому времени и месту, может только и исключительно государство на основе той «науки о человеке», которую в него вложила религия, Церковь[17].

Христианство учит, что источником происхождения государства является вовсе не зло, распространившееся по земле после грехопадения праотцов, а Божественный Промысел, это трагическое событие уже изначально предвидевшее. Государство – очередной божий дар, предназначенный для борьбы с этим злом, для обеспечения жизни «тихой и безмятежной, во всяком благочестии и чистоте» (1 Тим.2:2). А его роль и значение вовсе не сводимы исключительно к прагматичному пониманию политической власти, как только защитника человека от внешних и внутренних врагов или нейтрального арбитра, к которому можно апеллировать в случае нужды, тем более – к аппарату управления, олицетворяющему все самое негативное, что есть в человеческом обществе.

Государство – это отечество и нация, приобретающая свое индивидуальное лицо под опекой единой для всех политической власти; социальная иерархия, включающая в себя семью; хранитель веры и этики, нравственных традиций и обычаев; суд и закон, обязательный для всех и каждого. Это - земное «лоно Авраамово», в котором рождается, формируется и развивается человек как личность, животворящая среда, естественная для него, как океан для дельфинов. Ведь «водворение справедливости в общественной жизни людей является одной из основных задач государственной власти»[18].

Значение Церкви в определении объема свободы гражданина и ее содержания невозможно преувеличить. Верховная власть, принадлежащая хотя и правителям, но все же людям, не в состоянии выйти за границы коллективного сознания и раскрыть природу человека во всей ее полноте. Даже декларативно признавая его образом Божьим, она все равно готова применить к нему тяжкие наказания вплоть до смертной казни.

Великая созидающая роль Церкви (религии) заключается в том, что она не только наполняет государственный закон истиной, содержащейся в «естественном праве» («правах человека»), но и по-пастырски опекает человека и его свободу. Именно она способна требовать от носителей верховной власти закрепления в законе того объема «прав», при наличии которых человек может развиваться, не опасаясь за свою жизнь, свободу, собственность; жить, как нравственное и уважаемое обществом лицо, твердо знающее границы своих возможностей и ограничений, прав и обязанностей, которые не должно переступать; иными словами, расти как личность.

Основываясь на духовном равенстве, социальные правила, определяемые государством, закрепляют «естественное право», обеспечивают человеку ту необходимую свободу, при наличии которой он может нормально развиваться. Параллельно этому возникает правоспособность человека, его «права гражданина», которые, варьируясь в зависимости от социального статуса и иных материальных критериев, направляемые и ведомые «правами», при помощи закона формируют правовое пространство общества. Так «права» органично вплетаются в государственный закон. Иначе и быть не может, поскольку «всякое право существует ради нравственной, присущей каждому человеку свободы»[19]. Напротив, «лишение человека его неотъемлемых прав никогда не может стать содержанием права или быть смыслом свободы»[20].

Как видим, тесная и взаимовыгодная связка «прав человека» с «правами гражданина» не просто необходима, она единственно обеспечивает существование «правам человека» и вместе с тем облагораживает закон и «права гражданина» высшим светом истины, данной Богом. Нет «прав человека» без закона, но и «права гражданина», скроенные без оглядки на высшие нравственные ценности, нередко становятся орудием самого изощренного цинизма.

IV. Но, как это нередко бывает, одна задача тут же порождает другую. Единая форма - закон, в которую «права человека» и «права гражданина» материально обрамляются и вступают в социальный мир, нередко приводит к тому, что они конкурируют между собой, а иногда и отождествляются. Причем последнее, конечно же, никак не следует из их различных природ – нравственной, с одной стороны, и публично-правовой, с другой.

Различия между ними слишком заметны, чтобы их можно было не замечать или игнорировать. Так, в отличие от «прав человека», «права гражданина» равенства не порождают и не признают; напротив, они копируют иерархичную структуру общества. Безусловно, некоторые из них принадлежат гипотетически всем гражданам, например, право на судебную защиту. Но уже пассивное и активное избирательные права знают естественные ограничения и изъятия, связанные с возрастом и судимостью, в частности, человека. Право социального обеспечения также варьируется по содержанию в зависимости от социального статуса лица и его финансовых возможностей. Нет равенства «прав» у ребенка и его родителей, например. Встречаются и довольно своеобразные виды «прав», как, к примеру, «право свободной речи» — специальная преференция для самых близких членов семьи Византийских императоров.

Источником «прав гражданина» является государственный закон, принимаемый верховной политической властью. А «права человека», распространяющие свое действие на всех без исключения людей, даны непосредственно Богом, создавшего человека по образу и подобию Своему (Быт. 1:26). Поэтому смешение двух разных по своей природе «прав», как это впервые публично и на государственном уровне было осуществлено в ходе первой Французской революции, методологически недопустимо. Более того, перекос в сторону «прав гражданина», равно как и нарушение гармонии их отношений, отождествление с «правами человека», всегда свидетельствуют о внутреннем нравственно-духовном кризисе, в котором оказалось общество. Степень отождествления или забвения «прав человека» - верное мерило глубины кризиса, определяющей степень разцерковления государства.

Будем объективны: и до 1789 г. данная тенденция никогда до конца не исчезала, хотя, согласимся, проявлялась вовсе не так прямолинейно и предопределенно, как это пытаются изобразить противники западноевропейской культуры. И, конечно, причина ее возникновения заключалась вовсе не в борьбе папства с императорской властью. Достаточно напомнить, что в Византии и в России бушевали не менее жаркие баталии между императорами (царями) и патриархами. А папизм, как явление, преследующее одной из своих целей обосновать и обеспечить на практике превосходство священства над царством, нередко на берегах Босфора или Москва-реки наливался таким могуществом, которому Римские понтифики могли лишь позавидовать.

В те века противостояние папской власти и власти государей на самом деле ни коим образом не означало появления жесткой, до смертного конца одного из противников, конкуренции между «правами человека» и «правами гражданина», «естественным правом» Церкви и государственным законом. Обе стороны издавали собственные правовые акты, но никому и в голову не приходило, что источником идей, положенных в основу их, было что-то иное, кроме Евангелия. Папа и государь издавали законы, но только как «заместители Бога», Который создал «естественное право». Да, понтифик и император формировали свои правовые системы, но сами же оказывались связанными собственными законами и должны были подчиняться им – наглядный пример господства права. Считалось даже, что папа, равно как и император (король), подлежит низложению (!), если нарушает закон[21].

Даже во времена широкого распространения взглядов горячего идеолога этатизма Жана Бодена (1529-1596), когда единственным правом и предметом юридической науки признавалось только «человеческое право», исходящее от монарха и признанное им, «естественное право» оставалось высшей апелляцией к тому, что мы сегодня называем «традиционными ценностями»: культ Бога, справедливость к ближнему, необходимость наказания злодеев и т.п. Именно «естественное право», по мнению апологетов абсолютной монархии, выступает ограничителем верховной власти государя, по природе своей безграничной[22]. Пройдет еще несколько столетий, прежде чем монархи будут категорично запрещать судьям выносить приговоры не на основе действующих публичных законов, а на общем принципе справедливости.

Тем не менее нельзя отрицать, что уже в XIV – XVI вв. происходит процесс, суть которого сводится к переходу от принципа jus quia iustum («право есть право, поскольку оно справедливо») к jus quia iussum («право есть право, поскольку установлено властью»). Это имело далеко идущие последствия, затрагивающие сразу целый ряд политико-правовых аспектов.

Так, в первую очередь, от понимания верховной власти, как божественного орудия борьбы с грехом, постепенно приходят к оправданию ее в силу полезности для общества и индивида. «Общее благо» (Bonum commune) постепенно становится главной позитивной стороной осуществления власти.

Что касается правоведения, то по мере утверждения господства позитивной письменной нормы по отношению к божественно-естественному праву также происходят существенные метаморфозы. Для jus publicum (публичного права) уже не ищут оснований в «естественном праве», в сознании общества право исходит от верховной власти, создающей публичную сферу, в которой даже «права человека» оказываются некоторым образом охвачены и управляемы государством.

Происходит постепенный переход от космического порядка к историческому порядку, главным законодателем которого становится государство. Естественно-божественное право еще признается, но оно как бы из реального превращается метафизическое, внешнее для мира конкретного закона. «Рождается индивид, вырванный из цепочки существ, в которую он был ранее включен, и потому происходит переход от иерархической и кастовой концепции общества к динамической концепции, которая будет присуща современной эпохе, от homo hierarchicus («человека иерархического») к homo aequalis («человеку равному»)[23].

V. Что же стало катализатором этого общественно-научного течения, все дальше и дальше отдалявшегося от традиционного христианского понимания права, власти и государства, если борьбу за инвеституру между папой и императором нельзя назвать самодостаточной причиной? Очевидно, произошло соединение сразу нескольких исторических событий, совокупно выступивших в качестве строителя «нового общества». К таковым, без сомнения, в первую очередь следует отнести политический раскол христианского мира на две империи – Византийскую и Священную Римскую империю германской нации, который, несмотря на вековые попытки их воссоединения, так и не был преодолен.

Как следствие, политическое размежевание формализовало ранее наметившееся противостояние в церковной сфере, поделившее христианский мир на два владения – Римского папы и Константинопольского патриарха. Что, собственно говоря, и было закреплено актами Собора «В храме Святой Софии» 879-880 гг., для католиков – Восьмого Вселенского Собора. Принимая на нем первый канон, гласивший, что никто из клириков, подвергшихся церковному суду папы, не вправе апеллировать к патриарху, и наоборот, т.е. признав их соответственно высшими церковными судебными инстанциями на Западе и Востоке, и отказавшись от единого центра церковной власти, Отцы Собора не знали, что вольно или невольно предопределили последующие трагические события.

Добившись своей «независимости» от Рима, Восточная церковь пошла по пути национализации, угасавшей ее вселенский дух («несть эллина и несть иудея» - Гал. 3:28). Уже Византийскому императору Льву V Армянину (813-820) вменялось в вину, что он «доверил болгарам православную веру» и «метал бисер перед свиньями», влагая в уста болгар слова Писания[24]. В скором времени в Византии православное вероисповедание начало ассоциироваться исключительно с греческим этносом, который любили сравнивать с ветхозаветным Израилем.

А Западная церковь, спасающая вселенский дух своей паствы жесткой централизацией и администрированием, тем самым впала в обратную крайность, разрешить которую оказалась способной лишь контрреволюция против Реформации и знаменитый Тридентский собор (1545-1563). Едва ли кто-нибудь всерьез будет утверждать, что Реформация возникла на «пустом месте», а не стала следствием глубокого внутреннего кризиса, охватившего Римо-католическую церковь, включая «Авиньонское пленение» пап, «Великую схизму» XIV столетия, «многопапство» и «консиляризм» - движение, поставившее под сомнение исконные прерогативы понтификов.

Само собой разумеется, эти глобальные, в буквальном смысле слова планетарные явления не способствовали воцерковлению общества и поддержанию в нем христианской этики и «естественного» правосознания. Напротив, нравственные, политико-правовые и социальные традиции постепенно утрачивались, хотя, по счастью, не исчезли до конца. Следствием этого процесса стало то, что «права гражданина» почти полностью слились с «правами человека», породив от этого искусственного соединения, как во времена языческого римского права, совокупность «субъективных прав» (примем для целей нашего повествования это устойчивое выражение с иным идейным содержанием), правоспособностью, основание которой лежит исключительно в юридическом порядке, организованном государством[25].

В итоге вместо духовного равенства всех людей на повестку дня был выставлен лозунг об уравнивании всех людей, в первую очередь, в социально-политических и публично-правовых сферах. Вслед за этим настал черед общего социального уравнивания, выразившегося в построении социалистического государства. Сегодня, как известно, материальный, плотский критерий применяется еще более широко: уже для уравнивания не просто мужчины и женщины, отца и ребенка, а всех людей под эгидой упразднения полового признака.

Однако в результате декларируемое публичное равенство привело не только к смешению природ и понятий, но и к образованию официально закрепленного неравенства. Получается, что вроде бы все люди равны, но каждый борется за свои «права». Уже не вызывают удивления призывы обеспечить отдельно «права рабочих», «права женщин», «права детей», «права мигрантов», «права больных», «права наркоманов» и представителей нетрадиционных меньшинств, «права животных» и даже «права компьютеров», потому что, как утверждают, «понятие “разум” постепенно естественным образом вберет в себя и человеческий, и электронный мозг. Стало быть, надо уважать гражданские права собрата по интеллекту». Более того, на повестку дня все активнее выходит проблема создания искусственного интеллекта, способного заменить собой человека^[26].

Очевидно, эти сомнительные, мягко говоря, нововведения никак не могут быть отнесены к группе «прав гражданина» - ведь они взывают хоть и к ложному, но все же нравственному началу. Однако и к «правам человека» не желают себя присоединить. При всей для кого-то внешней привлекательности в основе своей эти «права» базируются на суррогате богочеловеческого образа и востребованы для удовлетворения далеко не самых высоких устремлений и потребностей все более развращающегося в собственном самоупоении человека.

Христианство понуждает человека поднять голову ввысь, хотя грех довлеет и тяжело, очень тяжело покидает разрушенную им душу и тело. «Религия не всегда утешение; во многих случаях она тяжелое иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже ни за что не расстанется!»[27]. Зато «равенство», отторгшее духовную природу человека, исповедуемое в пику естественному социальному неравенству людей и иерархическому строению общества, обрушивает человека вниз, вызывая в нем самые низменные, самые примитивные инстинкты и чувства. «На равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже. Это именно означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает. Тем самым он злится. Да, его злит любое превосходство, и он отрицает его, отвергает. Явление это ни в коей мере не ново. Люди знали его тысячи лет под именем зависти»[28].

В результате этого все большую силу приобретает процесс, который мы едва ли не повсеместно сегодня наблюдаем: формальная правоспособность, подменив собой «права гражданина», затем, словно лисица из старой детской сказки, захватила чужое, исключив из нравственных ориентиров «права человека», которые, утратив свое традиционное содержание, остались пустой вывеской. Отныне ею прикрывают едва ли не любое предприятие, за счет которого желают продемонстрировать приверженность идеалам свободы, которая на самом деле «куда-то» исчезла.

Возможно, никогда ранее закон не поднимался на столь сияющую высоту в общественном сознании, как сегодня, никогда ему так слепо не доверял обыватель, для которого писанный правовой акт и стал ассоциироваться со справедливостью. Но вместе с тем никогда ранее высокое понятие «правда», тысячелетиями служившее высшим критерием для государственного закона, так не обесцвечивалось и не обесценивалось, как в наши дни, когда закон стал культом. Очень точно отмечают, что идея ценности человека, как ее сформулировал Ренессанс, была перенесена на технический прогресс, и, как следствие, модернизация стала сущностью Нового времени. «Но сущность модернизации состоит опять же в модернизации. Отсюда парадокс проекта без сущности, без какой-либо иной цели – проект ради проекта»...[29]

Ныне бессмысленно взывать к совести, поскольку, как считается, закон – выше ее. И потому самое омерзительное с нравственной оценки действие, будучи «прикрытое» законом, утрачивает свои демонские черты. Даже очевидное преступление, не доказанное по установленным законом процедурам, таковым не считается. Мы не говорим о суде, обязанного исполнять закон, каким бы плохим с технической точки зрения он бы ни был. Но даже обыватель, способный дать нравственную оценку содеянного преступником, опускает руки перед мертвящей действительность буквой закона, утратившего связь с Богом. Для него закон – выше и Бога.

Стоит ли удивляться, что, как мы видели, к «правам человека» начали относить вообще все, на чем останавливается взгляд конъюнктурного политикана?! Качели общественного мнения раскачиваются от одной идеи к другой, но ни одна из них так и не в состоянии решить поставленных перед ней задач обеспечения «равной» свободы человека. И реплика: «Какие люди странные! Никогда не пользуясь присвоенной им свободой в одной области, они во что бы то ни стало требуют ее в другой: им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!» вызывает не только улыбку[30].

Поскольку же, как это закрепилось в науке и общественном сознании, всякое право имеет своим источником исключительно государство, то очень скоро благодетельный для человека союз превратился в настоящего «Левиафана», тотально регулирующего жизнь и желания своих подданных-граждан. Не удивительно, что в самом скором времени все чаще начали раздаваться голоса тех, кто призывает стреножить верховную власть, поставив ее под контроль международных организаций, общественных союзов и т.п., и даже мечтательно пророчествующих скорую смерть государства.

Следует лишь напомнить, что сами по себе «права человека» никакого отношения к этой политологической истерии не имеют, став жертвой учений и доктрин явно антихристианского направления. Действительно, «современная философия права не признает никакого «метафизического» или «божественного» основания положительного права»[31]. И фраза: «Современные юристы часто гордятся тем, что освободились не только от этики, но и от религии» не кажется преувеличением…[32]

VI. Но, увы, крайне тревожные процессы, происходящие сегодня в западноевропейских государствах, не выглядят необычными в сравнении с тем, что демонстрируют культуры, в пику Западу традиционно относимые к ортодоксальному христианству. Размышляя некогда над популярным в «патриотической» среде утверждением, что «Европа гниет», гордость русской философии, ее основатель, В.С. Соловьев (1853-1900) задавался вполне очевидным вопросом: «Какая Европа гниет – христианская или антихристианская?». И сам же отвечал, что те признаки исторической смерти и наступающего разложения, на которые обычно указывают, на самом деле не принадлежат католической культуре. А потому нет никаких оснований утверждать, что от миросозерцания Данте Алигьери (1265-1321) лежит прямой путь к учениям «вульгарного материалиста» Людвига Бюхнера (1824-1899); что святой Франциск Азисский (1182-1226) есть предшественник социалиста Фердинанда Лассаля (1825-1864); а дух Жанны д’ Арк (1412-1431) почил на революционерке Луизе Мишель (1830-1905).

Если и можно предъявлять обвинения католической Европе, утверждал Соловьев, то только в том, что ее история не соответствовала полноте христианской истины. С этим, разумеется, нельзя не согласиться. Но тут возникает встречный вопрос: «Справедливо ли утверждение, будто деятельность церковных людей на Востоке совершенно соответствовала полноте христианской истины, что эта истина вполне воплощена в жизни православных народов, что антихристианское движение не обнаруживается и у нас?»[33].

Конечно, этот вопрос носит риторический характер. Известно, что по мере размежевания Восточно-православной церкви и Римо-католической уровень богословия и сам интерес к нему постепенно угасал в Византии. Этот регресс уже явно заметен в VIII в. в ходе противостояния иконоборцев и иконопочитателями, в последующие столетия он лишь углублялся и масштабировался. Кроме того, национализация Восточной церкви привела к сепаратистскому движению, результатом которого стало создание новых национальных Поместных церквей – болгарской, сербской, русской и других. В течение последних двух столетий этот процесс разложения заметно усилился, вследствие чего сегодня Православная церковь не имеет ни единого центрального органа власти, ни общих канонов за исключением тех, которые были созданы более тысячи лет назад и в массе своей уже отошли в область «мертвого права». Едва ли эти явления свидетельствовали о сохранении высокой степени воцерковленности восточно-христианского общества. А без этого, как известно, не и «прав человека».

В не лучшем положении оказалась и Россия, которую также не обошла стороной «национализация» Церкви. Собственно говоря, идея «Третьего Рима» с весьма бездоказательным присвоением русскому народу провиденциальных качеств мирового миссии, лишь продолжает тенденцию противопоставления вселенского характера Кафолической Церкви национальному самосознанию, далекому от христианских начал. Как и следовало ожидать, ничего кроме самого пошлого «бытового национализма» это не породило. «В письме Солженицына – протесты против «клеветы» на Россию. Что же это за жалкое национальное сознание, которое не может вынести ни слова критики?! Толстой ругал и высмеивал французов и немцев, Достоевский тоже. У Тургенева где-то народ «хранцуза топит». Нет меры нашему бахвальству, самовлюбленности, самоумилению, но достаточно одного слова критики – и начинается священное гневное исступление»[34].

Но это еще полбеды. Христос явился в Римскую империю, где царил культ права, а понятие «римский гражданин» являлось вовсе не красивой и пустой фразой. Там христианская Церковь врастала в Империю и вырастала в ней, перенимая для собственных нужд ее политические и правовые формы. Блистательная Византия также знала «права человека», поддерживая при этом высокое значение государственного закона, гарантирующего на протяжении многих веков ромеям весьма широкий круг «прав гражданина».

Хотя под конец своего существования, как в языческие времена, склоняясь к отрицательной прогрессии, уйдя от «человека вообще» к «человеку-эллину» и признавая только эту этническую группу достойной христианского вероучения и «прав». Впрочем, эта негативная тенденция, по счастью, никак не закрепилась в качестве официального учения и имела приверженцев, главным образом, в политической и интеллектуальной элите.

В этой связи возникает вполне закономерный вопрос: насколько распространены были в нашем Отечестве «права человека», имели ли мы разветвленное и гибкое законодательство, обеспечивающее русским людям их правоспособность, имели ли мы, образно выражаясь, «тяготение к праву»? К сожалению, ответы на эти вопросы носят во многом отрицательный характер.

На протяжении многих веков Русская церковь вполне обходились эрзацами правовых памятников Византии, которые страдали известной неполнотой и односторонностью. В отличие от Запада, где издавна юридическая наука систематически разрабатывалась как научная дисциплина, основанная на римском праве, Византия подобных исследований попросту не знала, ограничившись созданием номоканонов, т.е. сборников правовых актов императора и церковных правил, не имевших ни четкой классификации законов, ни их правильной систематизации. Хуже того то, что византийские номоканоны «обогатились» у нас множеством самых различных правовых актов, нередко противоречащих друг другу или вообще утративших практическую силу, но которые торжественно провозглашались, как «Правила Святых Апостол и Отец»[35].

Однако при всех недостатках правовой культуры Византии уровень правовой защищенности ее граждан находился на недосягаемой для русского человека высоте. Да, «византийское право» было не столь тщательно и системно разработано, как на Западе, но оно имело своим источником законодательство императора св. Юстиниана Великого (527-565), «Земледельческий закон», «Эклогу» и «Книгу эпарха» императоров Исаврийской династии, «Василики» Македонской династии, обладало высочайшей юридической техникой. В Византии существовала разветвленная система судоустройства, местное управление, контроль за деятельностью государственных чиновников со стороны священноначалия Восточной церкви, и многое другое, чего не имели мы.

Возможно, именно по причине слабости на Руси правовой культуры возникло столь любимое славянофилами учение, что-де закон, право, как гарантия обеспечения личности, русскому человеку не нужны. «Гарантия есть зло. Вся сила в нравственном убеждении!»[36].

Однако жизнь наглядно показала, что попытка заменить закон «любовью» иллюзорна по своей сути. Как не согласиться с великим К.Н. Леонтьевым (1831-1891): «Нужно проповедовать любовь, ибо ее очень мало; но не надо ее пророчить. Очень это мило, но и очень мало»?![37] Напротив, закон и «права» человеку необходимы: если мир проклят через грех праотцов, то внешние условия бытия не только не содействуют человеку в достижении им своего спасения, но и прямо противоположны этому достижению. А потому требуют изменения при помощи Церкви, хранящей истину, и государства, эту истину реализующего[38].

У славянофилов же, справедливо утверждал Леонтьев, все поставлено с каким-то пристрастным оттенком: «Правда истина, цельность, любовь и т.п. – у нас; а на Западе: рационализм, ложь, насильственная борьба и т.п. – Признаюсь – у меня это возбуждает лишь улыбку; - нельзя на таких общеморальных различиях строить практические надежды. – Трогательное и симпатичное ребячество!»[39].

Чтобы это «ребячество» имело хоть какие-то шансы на успех хотя бы в виде социальной утопии, не говоря уже о реальной жизни, необходимо, чтобы в обществе сохранялось, раскрывалось и приумножалось в своем содержании понятие личности человека. А для этого общество должно жить христианской жизнью, оно должно быть воцерковлено. Тогда, возможно, пусть и чисто гипотетически, сила нравственного чувства, братской, христианской любви способна заменить и «права гражданина», и даже государственный закон в целом.

Увы, и в этом отношении наши достижения совсем невелики. Как не раз отмечалось, вплоть до середины XIX в (!) русское богословие находилось в весьма слабом, зачаточном состоянии. Поэтому, «став народом христианским, мы вовсе не стали народом просвещенным». Просвещение не принялось у нас, «грамотность (да и то весьма ограниченная. – А.В.), а не просвещение - в этих словах вся наша история огромного периода, обнимающего время от Владимира до Петра Великого»[40]. Вся хитроумность наших теологических размышлений не распространялась далее таких вопросов, как, например, определение названия дерева, на котором повесился Иуда, или месяца, в котором Бог сотворил Адама[41]. А потому миссионерская деятельность давала во многом поверхностные результаты.

Тем более нелепыми кажутся измышления, согласно которым только и исключительно в России христианство укоренилось легко, повсеместно и прочно – как говорят, именно в силу особенностей нашего национального сознания и природы русского человека; который с Православием рождается, живет и умирает. «Нельзя же не признать, - горячо убеждал Ю.Ф. Самарин (1819-1876), - что, что во всей Европе существует только один народ, носящий Христа в душе своей, только один, для которого не порвалась нить, связывающая земное с небесным, взоры которого беспрестанно, сами собою обращаются кверху, а пальцы складываются для крестного знамения при всяком событии, грустном и радостном»[42]. Такие гиперболы и комментировать не нужно…

Безусловно, стремясь обеспечить верховенство христианской веры, политическая власть всех без исключения государств нередко применяла насильственные меры. Не стала исключением и Древняя Русь, желавшая привести в Церковь дикие племена финно-угров и тюрок. Однако, как уверяют, не администрирование, а благочестивые примеры доминировали в нашем миссионерстве. И, мягко подводимые к осознанному выбору веры мудрыми святителями и христианскими правителями, иноверцы и иноземцы, населявшие приграничные земли, быстро увеличивали паству Русской церкви. Их, как говорят, не могли не привлечь картины доброго церковного быта, открываемые повсеместно, куда ни кинь взгляд. Однако факты демонстрируют нам совсем иные сюжеты. Любопытна такая история.

1 октября 1604 г. московский тиун и слуга патриарха св. Иова (память 5 апреля) Иван Чортов извещал его о непригожем поведении московских и безместных попов: пьют, бесчинствуют, служат плохо; безместные попы у Флоровского моста «бесчинства творят великие» - бранятся матерно, «укоризны чинят скаредныя и смехотворные», играют в зернь, устраивают пьяные кулачные бои, а затем «служат божественную литургию»; все попы служат обедни по церквам не вовремя, рано и очень быстро.

Этот доклад вызвал суровый наказ патриарха московским поповским старостам присматривать за благоповедением попов, чтобы в воскресные дни по улицам носили кресты и иконы, затем крестные ходы собирались в Успенском соборе, чтобы за сделанные вклады заупокойные службы действительно совершались, чтобы священники «не упивались и безчинно не ходили б», чтобы попы никого вместо себя служить в церквах не нанимали, чтобы стояли в церквах «со страхом Божиим и смехословия никакого и безчинства у них бы не было», чтобы обедни служились лишь три часа пополудни и по чину. Напомним, что речь шла о моральном состоянии духовенства в Москве, столице, на виду у духовных и светских властей. Несложно представить, что творилось на периферии.

Другой пример не менее характерен. Святитель Гермоген (память 2 марта), Московский патриарх, в бытность свою на Казанской кафедре, обратился с посланием к царю св. Феодору Иоанновичу (1584-1596), в котором докладывал, что крестившиеся татары, черемисы, чуваши и вотяки не ревнуют по вере, принимают крещение лишь для получения земель и льгот, а затем церкви не посещают, крестов не носят, в домах икон и крестов не держат, детей не крестят, умерших хоронят на своих старых кладбищах, не венчаются и вообще имеют по несколько жен, не соблюдают постов и продолжают творить свои обряды.

Как следует из его письма, еще 12 февраля 1591 г. он собрал со всего своего уезда новокрещенных инородцев в соборную церковь для беседы, но ситуация не изменилась. Более того, татары вновь начали строительство мечетей возле города. Этот доклад вызвал строгую реакцию царя, который повелел кн. И.М. Воротынскому и кн. А.Ф. Вяземскому организовать суровое наблюдение за соблюдением новокрещенными православных обрядов. А если те будут упорствовать, наказывал государь, то их надлежит смирять в тюрьмах, «бити в железа и в чепи сажати», мечети татарские следовало извести, а крещенных татар селить отдельно от некрещенных[43]. Как видим, не только добротой и смирением христианство пробивало себе дорогу в языческих краях, а нередко железом и плетью.

Как следствие нашей богословской и правовой нищеты, понятию «личность» просто негде было сформироваться. И не случайно история демонстрирует картину не уважения к человеку, а монопольный приоритет власти в сознании людей и практике деятельности Русского государства. Как не раз отмечалось, в XVI в., в столь любимую славянофилами эпоху «Святой Руси», традиционно противопоставляемую государственному строю, созданному Петром Великим (1682-1725), власть Московского князя в отношении к отдельным лицам была так велика и безгранична, что казалась иностранцам тиранией.

Русское государство вовсе не придавало значения личности и ее интересам; сама по себе вне ее отношения к государственным интересам для верховной власти она не имела никакого значения. Такое положение личности отражалось в конструкции карательных мер, в том, что, стремясь к извлечению практической пользы из наказания, государство не озадачивалось соображениями уважения или сожаления к преступнику. Отсюда обилие смертных казней, беспощадное применение телесных наказаний, изувечивающих и болезненных для людей. Даже духовенство и дворянство не были свободно от них – довольно красноречивое свидетельство того, что и они «личностями» не считались.

Нельзя не заметить, что наказания в виде лишения «чести» и «прав», столь широко и повсеместно распространенные в Западной Европе и Византии еще со времен римского права, были практически неизвестны древнему русскому праву. Причина этого проста: государству духовная жизнь преступника была безынтересна, верховная власть не видела в этом для себя никакой пользы. «Во всей истории наказаний этого рода, поражающих личность человека, мы не находим вовсе, вплоть до второй половины XVIII века, ни одного момента, в котором применение их ограничивалось бы или смягчалось соображениями гуманитарными»[44].

Строгость наказаний была характерна не только для применявших их светскими чиновниками, но и для священноначалия. Так, Коломенский архиепископ Иосиф (ум. 1615 г.), патриот и твердый в своей вере православный человек, наказывал своих подчиненных шелепами, плетьми, держал на цепи, а попов бил плетьми, предварительно приказав раздеть донага. Его примеру следовали и другие архиереи, в частности, Сибирский и Тобольский архиепископ Нектарий (1636-1639), которому явно симпатизировал царь Михаил Федорович (1613-1645). За 2 года тот учинил 1430 «боев», «учил» клюкой и мелном, которым в жернове мелют муку, пестом и кочергой.

В 1722 г. вдовая царица Прасковья (1684-1723) ночью явилась в Преображенский приказ и велела жестоко истязать стряпчего Деревнина, сама била его (чем же, конечно, еще было заняться ночью благочестивой вдове и «матушке» ?!), а ее слуги жгли несчастного свечами, обливали голову спиртом и поджигали.

Доставалось и военным чинам. В 1748 г. Пензенский воевода со слугами напал на полковника Толстого, присланного с ревизией, и бил его самого и солдат плетьми. Не удивительно, что в XVII столетии книжники называли жезл «насадителем добродетели» [45].

В 1753 г. будущий Московский митрополит Платон (1775-1811) писал, что настоятели обычно жестоко поступают со своими монахами, которых бьют как злодеев нагими перед лицом прихожан и обывателей.

Как видим, у нас на протяжении веков не создалось единой основы для обеспечения личности и ее свободы: не было закона и «прав гражданина», не возникли и «права человека», к которым до сих пор относятся с подозрением или прямо отвергают. Глядя на наш церковный строй, едва ли можно прийти к убеждению, что он основан на любви и проникнут ею. «Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства. Я чаще прежнего сомневаюсь в религиозной культурной будущности России»[46].

Не удивительно поэтому появление множества оценок, как, например, французского публициста Жюля Мишле (1798-1874), далеко нелицеприятных для русского человека, которым, однако, мало что можно противопоставить. «В России, - писал он, - все проникнуто религией. Нет ничего законного, ничего справедливого. Все претендует на святость… Что за предприятие! Вы даже не можете организовать у себя мир гражданского порядка, простейший низкий мир! А вы домогаетесь сложнейшего, высшего мира религии! Враги права, вы хотите стать выше права, вы жаждете мира Божественной благодати! Неспособные к человеческой работе, вы называете себя богами!»[47].

Конечно, эти примеры можно было бы и не приводить, но разве человек, искренне заблуждающийся относительно своего самочувствия, станет здоровым, будучи глубоко больным и пренебрегая лечением?!

VII. Как мы имели возможность убедиться, «права человека» — это вовсе не разрушитель христианского сознания и враг добропорядочного, религиозного общества, а плод многовековой социальной и духовной деятельности Церкви Христовой. Равно как и «права гражданина», они - продукт развития государства, ставшего на путь воцерковления. Каждый из этих видов «прав» имеет свою собственную сферу применения, но вместе они служат одной цели – спасению человека, его обожению. «Симфоничные» в своем единстве, как Церковь и государство, «права человека» и «права гражданина» неслиянны и неразделимы, в связи с чем напрашивается следующее вполне законное сравнение.

Церковь независима от государства не тем, что существует параллельно ему и решительно отказывается от участия в его деятельности, как повсеместно едва ли не официально учат сегодня, а тем учением, которое ей дал Спаситель, и на которое политическая власть не вправе накладывать свою руку. Независима она своими таинствами, которые совершаются по заведенному от времен Апостолов обряду, той системой ценностей, которые ею культивируются и охраняются.

Во всем же остальном она – такой же «общественный» союз, как и сотни других. Государство может без труда изменить ее административно-территориальное деление, что, например, неоднократно делало даже мусульманское правительство Блистательной Порты, не говоря уже о христианских государях Востока и Запада, иерархию кафедр, их статус, может дать обязательные правила, должные быть отраженными в уставах различных Поместных церквей или рядовых приходов, по-своему установить правовое положение священников и епископов, да мало ли еще что?!

Но за границу Алтаря государство перейти уже не может – не в том смысле, что это физически недоступно верховной власти: в этом отношении оно легко сломает эту материальную преграду, а в том, что за этой чертой любое веление властей становятся необязательным для отдельного христианина и всей Церкви в целом вне зависимости от грозящих им кар. Можно охарактеризовать эту «преграду» как субъективную сторону отношений, к существу вопроса это не имеет никакого отношения. Главное, что эта «субъективность» и есть самая настоящая «объективная сторона», не позволяющая без всяких хитроумных теорий смешивать Церковь и государство, «отделяющая» ее от него, христианина от обывателя, «права человека» от «прав гражданина».

Алексей Михайлович Величко, доктор юридических наук