Революция расколола русскую историю и русскую культуру. Часть культурного слоя вымыло в эмиграцию, и взгляд из сегодняшнего дня, которым мы пытаемся собрать воедино картину культурного прошлого, привычно теряет унесённые прочь фрагменты. Русское зарубежье - неотъемлемая часть нашего культурного достояния. Эта часть потихоньку возвращается, встраивается в тело материковой (или материнской?) культуры, пазл собирается, детали одна за другой находят своё место. Потихоньку мы обретаем утраченную цельность, изживаем болезненный разрыв в национальной душе, а значит, становимся сильнее.
Издательство "Бослен" внесло свой вклад в это дело, выпустив в 2017 году книгу "Борис Зайцев. Утешение книг. Вновь о писателях: Очерки, эссе, воспоминания". Для археолога культуры (человека, восстанавливающего логику движения смыслов в национальном сознании) эта книга является значимым артефактом, находкой, документом, позволяющим посмотреть в лицо эпохе глазами её современника. Понимая это, редакторы книги (в первую очередь надо поблагодарить её составителя Ольгу Ростову) снабдили зайцевский текст обильным иллюстративным материалом. Это - фотографии, обложки книг, автографы, плакаты. Эссе Зайцева - как наброски карандашом. Он пишет о писателях - без прорисовки, задавая фон несколькими чертами. Но всё выпукло, зримо, и с приложением визуальных документов ощущение погружения в былую литературную среду оказывается ещё более полным.
Зайцеву есть, что вспомнить. Он - человек литературы. Он жил ею, более того жил в ней. Перипетии очень непростого времени, включившего революцию и две мировые войны, Зайцев воспринимает, скорее, как внешний фактор, помехи, нарушающие литературный процесс. Накатившие волны взламывают ровное поле литературы, оставляя после себя трещины и груды обломков. Но чему-то всё равно удаётся уцелеть. Зайцев проводит "инвентаризацию архива", собирая воедино осколки утраченного и отмечая уцелевшее. Книга состоит из работ разных лет, публиковавшихся в различных изданиях, но, тем не менее, оставляет ощущение единого действия, благодаря умелой работе составителя, конечно, но - не только. Сохраняется неизменной авторская интонация.
Можно выделить два горизонта, в которых Зайцев обращается к литературному прошлому. Первый - это взгляд из эмиграции, которая ещё не вполне приносилась и сидит, как свежекупленный костюм. Из этого состояния описывается блистающий своим немного лихорадочным блеском серебряный век, послереволюционные годы и первые впечатления от заграничного пребывания - уже в статусе не туриста, а экспатриота. Второй горизонт - это взгляд сквозь годы войны (Второй мировой), поколебавшей основы человечности в глобальном масштабе. В статьях этого времени, с одной стороны, чуть больше печали, поскольку счёт утрат возрос, а с другой стороны, меньше надрыва - годы и обстоятельства уже перешли в мудрость, а мудрость рождает терпение и понимание.
Зайцев, конечно, и в поздних работах остаётся сторонником "чистого искусства". Для него это, в первую очередь, означает свободу литературного творчества, не ограниченную ничем, кроме совести автора. Идеологическую ангажированность он не приемлет. Литература не должна навязывать мировоззрение читателю, она может лишь показывать и подсказывать. Не очень понятно, понимал ли Зайцев уязвимость подобной позиции. Для него само собой разумелось, что цель литературного труда - создание литературного продукта, в котором автор мог бы выразить свои чувства и мысли. Поэтому Зайцев допускал возможность писания "в стол". Читатель необходим автору, поскольку спрос на произведения составляет источник дохода, но сущностно читатель неизбежно вторичен.
Однако мы, всё же, должны признать, что литература как сфера культуры устроена иначе. В ней находит место и закрепляется лишь то, что востребовано читателем. Читатель - человек своего времени (в большей степени, чем автор - автор может быть как бы вне времени), и через читателя дух времени приходит в литературу. Происходит отбор, в центр культурного процесса попадает лишь то, что звучит актуально.
Если фильтрация будет проходить "диким" образом, культура будет деградировать. Всё же не надо забывать, что изначальный смысл слова культура - взращивание. Красивый сад - это результат труда садовника. Читателя нужно направлять и воспитывать, не слишком навязчиво, конечно. И писатели неизбежно занимаются этим. Зайцев тут не исключение. Он последовательно отстраняется от большевизма и советской власти. Но эта отстранённость читается как антисоветская пропаганда. Центром мировоззрения Зайцева является Православие, и читатель через его работы привыкает к запросу на духовное измерение, учится тому, что всё должно приводить к вере и Богу. Апологетика чистого искусства с этим не очень-то согласуется.
Но аналитика, обобщения, теоретизирование Зайцеву совершенно несвойственны. Может быть, в этом всё и дело. Зайцев смотрит на мир глубоко изнутри себя. Он пишет личностно, пересекая с собой всё то, что становится объектом его писательского внимания. Эта манера как раз и делает его узнаваемым и интересным.
Зайцев делится с читателями своими встречами, наблюдениями, переживаниями. Фигуры, о которых он рассказывает, возникают именно в переплетении отсветов или теней, отбрасываемых памятью автора. Объективного тут немного. Его герои (писатели) предстают перед нами не в полноте своей личности или жизненных обстоятельств, а лишь той стороной, которая как-то отозвалась в душе вспоминающего. Зайцев работает не на читателя (давая ему - нам - то, что нам было бы полезно узнать), в первую очередь, он пишет для себя, веря в то, что важно и интересно для него, окажется интересным и читателю. Собственно говоря, в этом и состоит принцип чистого искусства "по Зайцеву".
Издание Бослен включает работы, посвященные персонажам Серебряного века, к которому принадлежит и сам Зайцев, - это его родная литературная среда, мир, в котором он возник и состоялся, и который закончился трагедией эмиграции. В книге также есть раздел, в который включены статьи о писателях золотого века русской литературы - той питательной среды, которая до сих пор насыщает наше национальное художественное слово. Но и в этих статьях подход Зайцева остаётся прежним - всё равно он рассказывает о встречах, пусть теперь уже не с людьми, а с книгами, на которых он вырос. И всё же чувствуется некая временно-пространственная отдалённость, возникает зазор, место для осмысления. Тут недостаточно просто пересечься, прошлых авторов надо как-то принять, пересказать для себя, проинтерпретировать. Поэтому статьи о Толстом, Достоевском, Гоголе, Лермонтове имеют нечто от литературоведения: читатель может в них найти какие-то ключи к собственному восприятию этих авторов. Что же касается Серебряного века, то Зайцев не отпускает его от себя ни на шаг, зазора не возникает, и мы не получаем ничего больше, кроме калейдоскопа картинок, представленных Зайцевым.
В книге есть статья, которая так и называется "Серебряный век" (ею и открывается издание). Это - попытка автора дать общий портрет литературной эпохи. В деталях портрет оказывается весьма занимательным (и в этом - весь Зайцев), но общие черты теряются. Хотя работа - довольно поздняя, 1959 года. Казалось бы, прошедшие годы должны скрыть детали и выделить основное. Но основное Зайцеву нащупать не удаётся. Чувствуя себя человеком Серебряного века, Зайцев не может посмотреть на него отсранённо. Это - время его молодости, а молодость - всегда прекрасна. Это - время подъёма его литературного таланта и признания. Это - уютный мирок деятелей литературы. И эти тёплые тона сильнее выделяются на фоне последующих трагических переломов (мировая война, революция, эмиграция). Как же тут определить истинное место этому прекрасному (в личном измерении) времени в общем контексте истории?
Зайцев видит надрывное и надломленное в своих современниках, но в целом Серебряный век интерпретируется им как время литературного оживления, преодоления застоя, то есть как нечто положительное, не болезненное. Ему не приходит в голову мысли, что всплеск литературного творчества в виде различных семантических, моральных и формальных экспериментов, произошедший, как он правильно отмечает, во многом под влиянием Запада, а также - и это ещё более важный симптом - острый интерес, доходящий до восторженного принятия этих экспериментов довольно большой и активной частью общества, являются проявлением нездорового состояния социального организма. Серебряный век был предвестником революции - системного кризиса общества.
Зайцев далёк от подобной интерпретации. Для него приход к власти большевиков был обидным и противоестественным срывом в тёмную стихию, а не следствием духовного состояния нации и цепочки предшествующих событий. И потому Зайцев не готов возложить на себя какую-то толику моральной ответственности за происшедшее. В то время, когда Россию захлестнула нравственная грязь, ему важно сохранить чистоту своих духовных одежд. Он бескомпромиссен и довольно конфликтен: он порывает с друзьями и знакомыми, которые занимают, как ему кажется, соглашательскую позицию. Никакого сотрудничества с советской властью!
Подобное позиционирование заставляет его особенно остро воспринимать проблему возможности творчества в эмиграции. Может ли существовать и развиваться национальная литература вне национальной почвы? Ответ у Зайцева получается такой: должна! Он вводит аксиому: в советской России создание полноценной (качественной) литературы невозможно. Если "там" литературный процесс пресёкся, то ему остаётся только одна возможность - продолжаться "здесь", в эмиграции. Тем более, что для чистого искусства массовый читатель не является необходимым.
Но внутренняя честность не даёт Зайцеву разделаться с проблемой "с ходу". Он вынужден доказывать, что вещи, написанные эмигрантами, обладают художественной ценностью, не меньшей, чем прежние, "домашние" произведения, которые, кстати, довольно часто писались в той же Европе (в "творческих командировках"). Доказывает он это, прежде всего, самому себе, и довольно убедительно, но до конца сам этому не верит. И нет-нет, и оглядывается, косится на то, что происходит там, на родине.
Довольно легко проговаривается признание качества детской литературы (многие детские авторы остались дома). С болью прослеживается судьба "своих" - фигур Серебряного века, она часто оказывается трагичной. Дух свободного творческого бурления не может чувствовать себя вольготно в условиях жёсткой идеологической системы и неизбежно вступает с ней в конфликт. Конформистов же, тех, кто от конфликта уходит, Зайцев осуждает. Но время идёт, и в России на литературном поле появляются новые фигуры. Что это за люди? Можно ли их сравнить со "своими"? Зайцев выделяет Паустовского - они с ним интонационно близки. Исподволь, потихоньку Зайцев приходит к мысли, что литература (литературная жизнь, движение художественного слова) в советской России всё же возможна. С радостью (проявления которой неброски, но несомненны) он отмечает возвращение в Россию текстов тех, кто когда-то уехал. Писатель возвращаться не должен - это сотрудничество с "режимом", а вот его тексты - это совсем другое дело. Писательская душа Зайцева тоскует по национальной аудитории. Эмиграция как модус бытия неполноценна. Всю жизнь Зайцев пытался оспорить этот факт, но в каждый её момент он, положа руку на сердце, мог бы признать, что убедить в этом себя ему так и не удалось. Русский писатель должен чувствовать под ногами русскую почву.
Зайцев, конечно же, мечтал вернуться в Россию. Пережить советскую власть ему не случилось, но творчество более долговечно, чем бренное тело. Сегодня Зайцев снова с Россией. И мы можем через тексты общаться с его душой, пусть мы не способны дать ему ничего, кроме памяти, но зато мы можем пересечь его с нами, вызвав этим пересечением переживания, новые мысли и понимание прошлого.
