Свеча на горе

Что значит: читать книгу? Для меня в этом процессе два основных условия: узнавать родство с автором, то есть – родственное восприятие мира, близкие точки отсчёта и второе – в словесной плоти повествования совершать открытия углублённых мыслей автора, новых идей, неожиданных образов. И – счастливо изумляться – какой же светлый, Божественный дар воплощён в слове этого писателя. Далеко не всякого. Из тысяч книг, прочитанных мною за жизнь, в когорту мной избранных входят А.С. Пушкин, А.П. Чехов, Морис Метерлинк, И.А. Гончаров, Владислав Зубец, Владимир Палей, Н.С. Лесков и, конечно же, И.Д. Сургучёв.

Незадолго до смерти, в убогой парижской квартирке, Илья Дмитриевич писал: «И вот жизнь, и дела, и дни – всё клонится долу, к долине Иосафатовой. Всё надоело, даже и то, что когда-то любил. Книги, которые заполонили всю квартиру, - да хоть бы их и не существовало: так хотелось бы вытряхнуть из головы всю труху, которую они навалили в мозг. Единственное на потребу, что хотелось бы оставить – это ПЕРВАЯ ГЛАВА КНИГИ Бытия».

Да, именно первую Главу: сотворение Мiра в шесть космических Дней. И Мiр в первозданности своей был безгреховен, чист и абсолютно соответствовал Замыслу Бога.

Я прослеживаю эхо космических аккордов этой Главы во многих произведениях Сургучёва, особенно – в наибольшей полноте – в романе «Ночь». Попробую расставить акценты, в которых явны соотнесения мирочувствия писателя с библейским текстом.

Обращу внимание на то, что Бог, отделяя свет – день от тьмы – ночи, не наделяет тьму-ночь отрицательными качествами, которых ещё и не могло быть. Точно так же – нейтрально - упоминается во всех подглавках ещё два времени суток: «И был вечер, и было утро: день один»… второй, третий…

И сотворил Господь «твердь неба», и сушу, и море, и сделал так, что произрастила земля зелень, траву, плодовитое дерево, и повелел быть «светилам на тверди небесной», а от воды и земли сотворил всякую живность, и каждый акт творения сопровождался рефреном: «И увидел Бог, что это хорошо». И самое высшее сказал Он о сотворённом Им человеке – «по образу Нашему (и) по подобию Нашему». И благословил Господь человека владычествовать над всей живой тварью.

При сотворении животных из воды и земли постоянно упоминается, что наделены они «душой живой». Это установление чрезвычайно важно для понимания сути картины мiра, изображённого И.Д. Сургучёвым в романе «Ночь».

В 44-м номере журнала «Грани» в 1959 году, через три года после смерти И.Д. Сургучёва, был опубликован очерк Зои Симоновой «Свидетели защиты». Как бы эпитафия, посвящённая ушедшему из жизни другу, но столь сердечная, душевная, окрашенная нежным юмором, что глагол «был» с ней как-то не вяжется. Тот случай, когда Слово воскрешает человека во всех нюансах Личности. Выделю главное в её свидетельствах. Главное – это вера.

«Илья Дмитриевич был человеком, глубоко и просто верующим. «Я верю, как мужик», - говаривал он, «и суеверен, как мужик». С Господом Саваофом у него установились самые интимные отношения, и часто он получал свежие небесные новости, ещё не опубликованные для рода человеческого. Так, однажды он очень серьёзно уверял меня: «Бог не любит людей, просто видеть их не может, до того они Ему осточертели. Никогда, говорит Бог, не творил Я такую гадость, сама развелась». И тут же сообщил Илье Дмитриевичу, что любит только животных, что только они близки Ему».

Тут бы и улыбнуться снисходительно, читая эти строки, но уж никак не вызовет улыбку библейский текст в той же Книге Бытие, сказанный Господом перед тем, как наслать на лице земли потоп.

«И увидел Господь (Бог), что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своём» (Книга Бытие. Гл.6).

Да, всё так. Но поместил же Господь праведного Ноя с семейством в спасительный ковчег. Зачем-то надо…

В «ковчег» романа И.Д. Сургучёв «помещает» совсем, однако, не праведника. Его герой – Расторопный – вор, «самый дерзкий, неуловимый вор, перед которым трепещет весь город». Любопытен перечень его «клиентов», в котором видится – или мерещится? – некая «избирательность».

«Обобрал попа, в №13, в гостинице «Варшава»: забрался к нему во второй этаж, когда поп спал рядом с женой, и унёс не только деньги, но и все рясы, так что поп ходил двое суток в одних штанах, и никто не мог смотреть на него без смеха». «Обобрал богатого именитого купца Нестерова в тот самый вечер, когда у него были именины: влез в спальню, забрал деньги, кольца и часы, а потом влетел в столовую, с лицом, намазанным сажей, прыгнул, как чёрт, ударил Нестерова по животу, захватил ещё не разрезанный ореховый торт и ушёл». Обворовал и мужа своей любовницы Елены, «изуродованного оспой и подагрой грека Георгиади. Грабил вместе с подельником Веденяпиным. В разгар безобразной сцены, когда над связанным, лежащим на полу, «скулившим» от страха греком, - «вдруг (Расторопный) понял, что все эти его спутанные… движения, дрожь в коленях, слабость рук… появились от огромного неумолимого стыда, который сначала сверлил душу маленьким и тонким острием, а потом разрастался всё больше и больше. Теперь бил его большими стальными крыльями».

Оба вора были в масках. Расторопный дал знать обмершей от ужаса Елене, что это он. На другой день Елена выдала вора-любовника полиции.

В арсенале Расторопного было несколько масок: то он «старик с седой бородой, то в котелке, то с французской эспаньолкой»… Перечень масок – как перечень путей. Какой из них выберет «Иван Васильевич Кузнецов, крестьянин Калужской губернии … сельца Ишутина», которым он отрекомендовался перед судьями. А – «Расторопный» - что это: воровская кличка? Но вот у Расторопного, оказывается, и имя есть: Павел, о потаённом авторском смысле которого я ещё поразмышляю. Так кто же он – истинный, природный?

Вот – портрет молодого вора Расторопного. Внешние черты его лишь угадываются за внутренним, психологическим – в действиях, в помыслах и помышлениях. Охаживает «дом миллионера Кобуева. Здесь дело – давно облюбованное и намеченное». Автор следит за каждым шагом героя. Герой – за важными для него подробностями богатого дома и его обитателей.

Портрет самооценки Расторопного. «Это было ощущение, до сладости приятное. К нему прибавлялась большая гордость от сознания силы и молодости: от того, что он хорошо и уютно и крепко поставлен на белом свете, смеётся над заботами и стараниями людей; что каждый человек может встать от него в зависимость, разориться и заплакать, и испугаться, и молить о пощаде, о жизни: возьми всё, - только не убивай…»

Не просто правомерен, а неизбежен аналог «диагноза души» Расторопного с рассказом А.П. Чехова «Черти». Он написан в 1890 году, в дни напряжённой подготовки писателя к поездке на Сахалин, куда, уверена, Антон Павлович ехал и для того, чтобы понять онтологическую сущность преступности. В небывалой для Чехова полной беспросветности рассказа «Черти» (в издании А.Ф. Маркса название рассказа – «Воры») писатель фиксирует факт замещения человека бесовской сущностью. Тему задаёт разговор фельдшера Ергунова и «мошенника» Калашникова на постоялом дворе.

«- Как по-вашему, по-учёному, Осип Васильевич, есть на этом свете черти или нет?»

Вместо ответа, появляется физиономия мужика, лежавшего на полу под полушубком. Это – Мерик – вор, душегуб, конокрад. «Волосы, борода и глаза у этого мужика были чёрные, как сажа … и всё лицо словно от дыма закоптело». (Здесь я произвольно соединила два портрета Мерика в рассказе). Герои рассказа взаимодействуют будто в чаду, в угаре, в опьянении страстями разных мастей. Пляска Любки и Мерика больше похожа на смертельную схватку. В финале шабаша, обнимая Любку, Мерик «сказал нежно и ласково, как бы шутя…

- Ужо узнаю, где у твоей старухи деньги спрятаны, убью её, а тебе горлышко ножичком перережу, а после того зажгу постоялый двор, … а я с вашими деньгами пойду на Кубань, буду табуны гонять…»

Итак, черти – синоним воров. В письме А.С. Суворину, который, видимо, предлагал А.П. Чехову сделать рассказ более добродетельным, Антон Павлович в несвойственных ему резких интонациях проговорил идею, ради которой был создан рассказ. «Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно известно. …Так знайте же, что это люди культа и что конокрадство есть НЕ ПРОСТО КРАЖА, А СТРАСТЬ».

В моей попытке сближения героев романа «Ночь» и рассказа «Черти», вряд ли, может идти речь о «влиянии» Чехова на Сургучёва. Оба писателя – каждый в своё время – исследуют природу одного и того же явления: восходящее к мистической «начинке» преступное поведение, когда происходит замещение души человека, созданного «по Образу и Подобию Божьему», антиподным, дьявольским образом.

В романе «Ночь» Сургучёв не конкретизирует «возвратный катарсис» Расторопного, который, видимо, произошёл во время тюремного заключения. Автор фиксирует поворот в душевной жизни героя, который вершится как бы помимо его осознанной воли.

«По выходе из тюрьмы Расторопный начал замечать в себе странную вещь: воровское ремесло, такое раньше заманчивое и интересное, стало ему чуждо». Не сразу освободился он от прежней воровской компании. Но «однажды ночью, тайно Расторопный… ушёл из города…» Начались скитания из города в город, из года в год, пока не осел он сторожем ювелирного магазина Райцына (в Ставрополе-Кавказском). Теперь он – старик «высокий, стройный, с молодыми глазами и с длинною, седою, торжественной бородой». И уже сверху вниз смотрит на старшего приказчика Тихонова, соблазняющего его обокрасть магазин Райцына. «…и уходил бы отсюда ко всем чертям собачьим…» Мелкого беса отправляет по адресу «прописки».

В чём же истоки спасения заблудшей, было, души Расторопного?

Как ни странно, ещё в заклятые свои времена, когда «любил он молодых купчих», не чужд был и церкви. Может быть, ради форса перед ними, «любит он поставить у иконы свечу, перевитую золотом, на тарелку старосте бросить звонкий полтинник, и всё это делать так, чтобы заметно было купчихам, искоса взглядывающим на него». И всё-таки не только ради форса тянет в храм Божий «вора в законе». «Расторопный ЛЮБИТ церковную службу, понимает толк в херувимских» (песнопениях).

Важно указание автора именно на этот момент богослужения. О чём эта Песнь? «Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение. Яко да Царя всех приимем, Ангельскима невидимо дориносима чинми» (Царя всего сущего, окружённого, словно телохранителями, ангельским воинством). Составленная в Византии в УI веке, Песнь эта описывает действия, НЕВИДИМО ПРОИСХОДЯЩИЕ в данный момент Литургии.

«Невидимо происходящее» откликнулось и в живой ещё душе Расторопного. И вот он, в свои «за шестьдесят», «каждый великий пост, в четвёртую неделю», исповедуется «батюшке, получает отпущение (грехов) и в следующий великий пост, словно не доверяя этому отпущению, опять, всё-таки, исповедуется в том же самом. Грех вцепился в душу Расторопного, и ни золочёная епитрахиль, ни торжественные слова: «Азъ iерей, недостойный рабъ», ни причастие – ничто не могло смирить совести и сердца.

Всё чаще и чаще приходит на ум мысль:

- А не сходить ли в Иерусалим, ко Гробу Господню? От свечи огнём обпечься? Опалит, может быть?»

В первой Главе Книги Бытие Господь выступает как Зодчий. Его волей начертаны контуры созидаемого Им Первозданного Храма. Мы называем его Природой. К сожалению, цивилизованный мир давно забыл его изначальное предназначение.

И прекрасная земля – суша, покрытая травной зеленью и плодоносными древами, стала как бы подножием небесного купола. Земные храмы любой религии вычерчены земными людьми по лекалам небесной архитектуры. Купол – символ Божественного Неба, в христианской архитектуре многократно повторенный сводами портала, полукружьями апсид, закомарами на наружных стенах храма… Свечи, возжжённые в нём, - аналоги звёздных «светильников». Сакральная структура церкви резонирует «в рифму» её наружному облику. Алтарь символизирует Небо. Сам храм – олицетворение земли.

Образы зримы, просты в прочтении. Но так уж сложилось, что в скитании по городам Расторопный то тут, то там работает сторожем. «Сначала трудно было перевернуть жизнь: спать днём, а бодрствовать ночью, но потом всё вошло в привычку». Именно тогда он и «пристрастился к звёздам, заметил их расположение и как они угасают перед утром и рождаются перед вечером, - и СТАЛО ХОРОШО». Не знаю, правомерно ли, но отметила в этой авторской фразе «и стало хорошо» - парафраз с текстом Книги Бытие: «И увидел Бог, что это хорошо». Смысл деликатной переклички, на мой взгляд, в том, что герой романа «Ночь» открывает свой мир в картине Первозданного храма Ночи.

«… и он начал придумывать, какое лицо у Бога? И иногда так напрягал воображение, что свет лица Бога был нестерпим, и приходилось закрывать лицо ладонями». Не каждому дано – вопрошай – не вопрошай – так явно ощущать свет Божьего присутствия.

Для Расторопного звёзды – живые существа. И в этом нет метафорического кокетства или детского «понарошке». Каждая звезда, по его наблюдениям, имеет свой характер, и все они соотносятся друг с другом. «Расторопный осмотрел небо и отлично знает, что сегодня есть на нём, чем оно сегодня похвалиться может. Есть звёзды, которые всегда выходят: это хорошие, трудолюбивые, как пчёлы, звёзды, - о них сказано: свет миру есть. Есть звёзды ленивые, не всегда показывающиеся.

- Это женский пол, давно уже решил Расторопный.

Сегодня – летняя ночь, и небо – полно звёзд, все высыпали, все горят, и кажется ему, что им очень хочется подойти друг к другу, что миллионы лет они смотрят друг на друга и всё-таки далеки и тронуться с места не смеют».

Во 2-й главе Книги Бытие сказано о том, что Господь, «образовавший из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их. … И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным…» Русский «Адам» - Расторопный в простодушии своём тоже по-своему наименовывает звёзды. Они для него всё равно, что иконы в храме.

«- Парад, - говорит он своему другу Хаиму. – При всех орденах. Каждому святому, как медаль, живая звезда даётся. Вот эта звезда дана Василию Великому, - эта – Григорию Богослову, эта – Иоанну Златоусту». Надеется старик, что и ему, как умрёт, тоже «звезду дадут». Сам уверен и Хаима в этом уверяет:

«- Обязательно святым буду, - спокойно и уверенно говорит Расторопный.- Бог простит мне все грехи обязательно».

И не от «гордыни», как полагает Хаим, в Расторопном эта убеждённость, а от веры в непреложность милосердия Божьего.

Звёзды – посланцы Бога, и старик, припомнив крестьянские простонародные верования, населяет их древними образами. Большую Медведицу называет Телегой. Наблюдает за ней, видит «три коня, запряжённых кривым цугом». Если спокойна Телега, «светит своими семью звёздами», и кони, «как застывшие, стоят на своих местах». «А когда начнётся гроза, зашумят деревья и загремит, кого-то наказывая, гром, - тогда в эту телегу сядет старый Илья, возьмёт вожжи и понесётся по небу, из одного края в другой. В молодости над этим смеялся Расторопный, а теперь верит, и ему очень приятна и дорога эта вера».

Вере возвращается детская чистота и наивность, не потревоженная догматическим мудрованием. Вспомним: об этом же писал А.П. Чехов в рассказе «Мужики». Саше – девочке из этого рассказа – «минуло десять лет». Она сама – образ иконописный, исполненный особенного света. «Мала ростом, очень худа» - не от плоти есть. У девочки живое и живописное представление о Боге, который рядом, близко, доступно.

«В церкви Бог живёт» - говорит она. – «У людей горят лампы да свечи, а у Бога – лампадки красненькие, зелёненькие, синенькие, как глазочки. Ночью Бог ходит по церкви, и с ним Пресвятая Богородица и Николай угодничек – туп-туп-туп…» Саша знает о Страшном Суде и о том, что «добрые пойдут в Рай…» Видит, как «маленькие ангелочки летают по небу и крылышками мельк-мельк, будто комарики».

«Будьте как дети», - воззвал Христос к Своим ученикам и – на века – ко всем нам, грешным. Детская, а значит, органическая, народная вера в живую душу одухотворённой Богом Природы – и есть содержание великого Божьего Наставления. И не зависит она ни от возраста, ни от образования, ни от интеллекта.

Недавно прочла залежавшуюся на моих книжных полках книгу «Семеро среди пингвинов». Её автор Марио Марре – учёный-полярник – руководил экспедицией французов на Земле Адели в Антарктиде в 1952-53-м годах. Книга – по сути – дневник тяжёлых трудов и испытаний участников экспедиции, которым, вопреки нечеловеческим условиям, удалось сделать немало значительных открытий.

В книге не упоминается имя Бога. Вероятно, автор, в силу своей «учёности» - материалист. Но вот в конце повествования, перед завершением зимовки, делится он удивительным выводом.

«Словно желая показать напоследок свою силу, пурга бушует вот уже десять дней. За год я перестал относиться к ней как к неодушевлённому понятию. Я вижу в ней некое ЖИВОЕ СУЩЕСТВО – не имеющее ничего общего с иными известными нам существами, и всё же вездесущее, настойчивое, наделённое АДСКОЙ ЗЛОБНОСТЬЮ».

(Цитирую этот текст в связи с моими размышлениями о живой Природе).

И.Д. Сургучёв назвал свой роман «Ночь». Небольшой рассказ его с тем же названием был опубликован в 1922 году в четвёртом номере эмигрантского журнала «Сполохи», а начал он писать роман в 1910 году. Закончил - уже в 50-е годы. О финале, к которому пришёл Сургучёв, развёртывая и углубляя полифоническое повествование – речь впереди. А пока – внутреннее эссе о размышлениях на тему «я и ночь» Ивана Алексеевича Бунина. Он написал его в 1925 году, отдыхая в Приморских Альпах.

Под сенью южной ночи, царственным свечением Юпитера, «ни на секунду не умолкающем звоне, наполняющем молчание неба, земли и моря», писатель особенно остро чувствует своё одиночество в мироздании. Да, звенят «мириады ночных степных цикад», но «умствуют» ли они или пребывают «в блаженном сне жизни»? «Умствует» «в этом полночном безмолвии» один он – Бунин. «За что же отметил меня Бог роковым знаком удивления, думанья, «умствования» так сугубо, зачем всё растёт и растёт во мне оно?» Вопрошает и – не находит ответа. Автор понимает несоизмеримость своего «Я слушаю и думаю» с непостижимым масштабом космического «полночного безмолвия».

«Горний свет Юпитера жутко озаряет громадное пространство между небом и морем, великий ХРАМ НОЧИ, над царскими вратами которого вознесён он как знак Святого Духа».

Драгоценно по мысли и роднит с позицией Сургучёва это восприятие Ночи как великого храма и «горний свет Юпитера» «как знак Святого Духа». Но как разнится самочувствие двух писателей, наблюдающих одну и ту же картину, хоть и с разных точек земли, ночного неба.

Героям романа Сургучёва не свойственен вселенский холод в ощущении Бунина.

Главный персонаж повествования – Расторопный. Несколько раз в романе автор упоминает его, с намёком на апостольское, имя – Павел, в переводе с греческого – «малый», «умалившийся». Расторопный, по собственному признанию, «ночной человек» и день не любит. Причины этого – материя тонкая и не с одной его биографией связанная. Важна ремарка автора: «Он знал и давно уже уяснил себе, что НА НЕБЕ – ВСЁ ЖИВОЕ, и что солнце, луна и звёзды – царствующий дом».

Мимолётно, единожды Расторопного называют «духовидцем». В приказчике Тихонове, искушавшем сторожа ограбить магазин Райцына, «будто видел Расторопный, что у этого человека есть и хвост, и рога, и грива, но простому человеку, не духовидцу, их не заметно». Да и ночь-то для Расторопного не только возвышенна и пасторальна. Видит он ночью и чертей, не одних ангелов.

«…Черти, брат, ночью по земле ходят и ангелы. Вот одни здесь крутятся возле нас, хвостами вертят, а другие тоже около нас по воздуху полётывают и разговорцы-то наши все подслушивают, и несут их все по своей дистанции: одни – чёрту, другие – Богу. Там одна резолюция, там – другая. И там, и сям их все в книги–то записывают».

Так детям во время оно крестьянские нянюшки сказки сказывали. Народным слухом полнилась душа Павла Расторопного, и был он не только «духовидец» и «философ», как называли его знакомые, но и поэт, улавливающий тонкую, другим не заметную палитру земного и воздушного пейзажа.

«Вечер был хорош и прозрачен. Расторопный смотрел, как внизу, под мостом, успокаивались на ночь каштаны; вверху, позади облаков, как за транспарантом, кто-то зажёг нежнорозовый свет; уже не матовым, а серебряным калачиком всё яснее и чётче обозначался молодой месяц, как царевич, наследник солнца, принимавший правление над засыпающей землёй».

Тут не различить – да и некчему! - кто солирует в оркестре музыкальных сфер: герой? автор? – так слитно, неразрывно их мировидение. Главный дирижёр и художник ежедневного чуда – Бог, доступный чуткому восприятию.

Вот – назревает будущий день.

«Будущий день то фиолетовыми, то синими каплями вползал во тьму, капли постепенно сливались одна с другою, из них получались длинные полосы, постепенно расширявшиеся, и, казалось, что где-то далеко невидимые руки ткут ковёр, по которому должно прийти солнце. Ночь, как побеждённая, прятала в тёмный рукав свои серебряные украшения, и на бледно-зеленоватом фоне скоро осталась одна только девственная Аврора».

В этот час Расторопному дано было слышать «чуть заметный предутренний шорох и свист, как от пули, пролетающей шагах в десяти. И, прислушавшись к этим звукам, еле заметным и таинственным, он понял, что это – полёт земли».

Слышал это и Свирин, тоже народный, чистый человек в романе Сургучёва «Губернатор». Других примеров не вспомню. Разве что Пифагор, математик и мистик, живший в У веке до новой эры. Ему – единственному из всего человечества – дано было слышать «музыку сфер» - звуки от движения небесных тел в космическом пространстве.

«И был вечер, и было утро». Рефрен этот в первой Главе Книги Бытие повторяется шестикратно, по завершении каждого Дня Творения. «Вечер» - да простится мне самовольность толкования – как бы подводил черту сотворенного во времени Богом Шестоднева. Не оттуда ли, запечатленное в вечности, в своём роде охранительное, безмерное по масштабам понятие «вечер» обрело конкретный, применительный ко времени суток смысл в сознании героя романа «Ночь».

В простоте душевной Расторопный олицетворяет вечера, даёт им имена, различает характеры. «Знал он много вечеров. Их было до тридцати братьев. Были они по святости немного ниже ангелов. Ангелы охраняют души человеческие. Вечера охраняют землю: цветы, деревья, реки, зверей, птиц, дальние дороги, снега на вершинах гор. Одного звали Ваней: у этого были скорые звёзды. Был Кирюша, особенный, тихий, посылавший лёгкий ветер. Был Тарасик, хорошенький, бледненький…»

Устами ребёнка глаголет Истина. Слышится в «одомашненном космосе» простеца Расторопного эхо непостижимого, но изреченного в Книге Бытие.

Вечера для Расторопного, словно близкие доброжелательные друзья. Заступая на ночное дежурство возле собора, «посмотрел вокруг себя. Сегодня правил миром Кирюша: особенный, беззвучный, посылающий лёгкий ветерок с моря. Словно по делу посланные, откуда-то бежали, освещённые звёздами, похожие на прозрачную ткань, белые облака».

В очерке «Северный Кавказ», опубликованном в 53-м номере журнала «Возрождение» в 1956 году, И.Д. Сургучёв восторженно писал о колокольне при ставропольском соборе. «Когда вы влезали на второй этаж этой колокольни, то, как и из Батума, видели Эльбрус». Эльбрус – значит, опять сопряжение с высоким небом – куполом Первозданного Храма. И в этом же очерке автор приглашает себе в единомышленники Михаила Юрьевича Лермонтова. Помещает его рисунок «Вид Крестовой горы из ущелья близ Коби» и приводит строки из сочинения одиннадцатилетнего Миши Лермонтова, исполненного будущих космических прозрений.

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство моё, вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали; вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю о вас да о небе.

Престолы природы, с которых, как дым, улетают громовые тучи!».

Многие из людей, любезных сердцу героя романа «Ночь» Расторопного, тоже взирают на небо, но не бездумно, не праздно, а как бы пытаясь что-то понять или… вспомнить.

Знаменателен диалог Расторопного и молодого аптекаря Хаима при первом их знакомстве. Аптекарь – тоже «ночной человек». Он «терпеть не может дня и отпросил себе все ночные дежурства. Всегда он – печальный, малоразговорчивый, странноватый. … Аптекарь охватил руками колено и СМОТРИТ В НЕБО. Так он может просидеть до утра.

…- Хаим, - говорит Расторопный, - сдаётся мне по чистоте твоего лица, что ты из рода Давидова.

Хаим, НЕ ОТРЫВАЯ ГЛАЗ ОТ НЕБА, усмехается.

- В еврействе все роды перемешались, - отвечает он, - прежде были двенадцать колен, а теперь что? окрошка».

Разочаровавшись в помутнённой, несохранной вере своих иудейских предков, Хаим ищет какую-то иную опору в своих религиозных устремлениях. Будучи под одной купольной «крышей» ночного неба, он приходит к выводу – сегодня бы сказали – о толерантности всех конфессий.

«- Бог - один, сказал аптекарь: - что армянская вера, что наша еврейская, что ваша русская – всё равно».

Вот главный и непреложный вывод на все времена существования человечества.

Ещё один персонаж, осваивающий в романе небесную дидактику – пианист «с европейским именем». Путешествуя «по Каме и по Волге, видел огромный водный простор, слушал хорошие песни, верил в Бога, любовался ВОТ ТАКИМИ НОЧАМИ, ЗВЁЗДНЫМ НЕБОМ…» Благодать, разлитая в природе, повлияла на него умиротворяюще: «У меня вот только теперь рождается мудрость, истинное понимание жизни, сущность человеческих отношений».

Думает музыкант о вселенной, и представляется ему картина, написанная как бы наивным художником или – ребёнком.

«И говорю, и повторяю: земля – пчельник Господа Бога. На солнце у него – дворцы. На Юпитере – сады. А на земле он устроил свой пчельник».

Музыкант боится будущего «прогресса» цивилизации, когда «люди изобретут электрическое солнце, и будет оно по ночам висеть в каждом городе и создавать искусственный день. И любоваться НАСТОЯЩЕЙ НОЧЬЮ, вот такой, с тёмно-синим небом, с серебром звёзд, будут только богатые люди где-нибудь в Швейцарии…»

Автор романа предлагает интродукцию на тему «ночь» и представителю ортодоксальной православной церкви – настоятелю собора, возле которого, по разным причинам, он появляется ночью. И всякий раз беседует со сторожем. Один из своих монологов он произносит после «неудобных» расспросов Расторопного о сути церковного причастия. Настоятель наивными вопросами сторожа раздражён и даже епитимью из пятидесяти поклонов в наказание велит отбить. И возражает возмущённо:

«- Вот она, ночь-то. Рождает она, ночь, совопросников века сего. Есть в ней, в темноте этой, миазмы».

Но далее, будто себе противореча, священник не раздражается, а разражается акафистом во славу Ночи.

«- Всё – в ночи: величайшие писания человеческие, величайшие планы человеческие… И рифмы приходят на ум поэту, и аккорды приходят в ухо музыканта. … И всё, что сделано в мире великого, родилось в бессонные ночи. Хвала тебе, Ночь!»

Этот пафосный монолог настоятеля растопил сердце Расторопного, который «всегда чувствовал какую-то напряжённую враждебность к настоятелю и подозрительность. Теперь то и другое прошло». И сторож «словно (увидел) в нём человека близкого».

Что же сближает столь биографически непохожих людей с общим, как выясняется, «знаменателем»? Небо? Не могу домыслить за автора, но лишь – предположить. Древнейшая, заложенная во времена Сотворения Мiра, интуиция привела многих персонажей романа под своды Первозданного Храма – Природы, под небесный купол и начертанные на нём звёздные письмена. Этот Храм – воистину родной Дом человека. Его бесчисленные обитатели: вечер, ночь, огромный водный простор, ветер, облака, утро… - родственны, если не односущны, человеку, стоит только вглядеться, стоит только почувствовать сопричастность всего ко всему.

Большинство людей в мире и не думают об этом, воспринимают окружающее как некую изначальную данность, в которую они помещены рождением и которая их ни к чему не обязывает, а дана им на практическую потребу. А уж если говорят им, что «природу сохранять надо», то это для того только, чтобы не оказаться в итоге на бесплодном песке.

В России для этой цели утверждён «Год Экологии». 2017-й, например. Но это «мероприятие» - пустое фанфаронство, ибо человек эпохи цивилизованного прогресса – «Иван, не помнящий родства» с живым, чувствующим, ранимым, но и умеющим гневаться естеством, имеющим «душу живую».

В романе «Ночь» есть эпизод, который на привычном земном лексиконе можно было бы назвать: буря. Однако И.Д. Сургучёв видит в этом явлении иную картину: битву титанов – яростный натиск Дня на ненавистную дню Ночь.

«Бой начался. День, пьяный и буйный, не желавший знать никаких законов, старался выгнать с земли и неба ненавистную ночь. И то разъярённо раскатывался по небу, всплёскивая огромным серебряным крылом, то клевал её стрелой, - клевал на мгновенье, но так, что сразу пропадали все тени, померкал свет редких, не испугавшихся и не спрятавшихся звёзд, и были отчётливо видны камни на дороге и золотые буквы на вывеске. Клюнет, а затем снова, гигантским прыжком, на небо, на поджидающих коней, и пять секунд с мягким переливающимся грохотом отхватит по деревянному настилу вёрст тысячи две».

Можно, конечно, в батальной картине увидеть художественный приём автора, наделяющего агрессивной волей стихийные силы природы. Но к подобной же «антропоморфной метафоре» прибегает и А.П. Чехов, рисуя бурю в рассказе «Степь».

«Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнём… Ветер со свистом понёсся по степи… Он дул с чёрной тучи… Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звёзды ещё больше нахмурились…»

Но вчитаемся – какие события на земле, различные в двух произведениях по времени и географии «места действия», сопутствовали неистовой небесной битве.

В романе «Ночь» в эпицентр баталии вторгается «какой-то весь намокший (от ливня) парень». Он «стучал зубами, как в лихорадке», и, не отрываясь, «смотрел вверх, на гостиницу и словно чего-то ждал». Дождался, когда из номеров вышел какой-то «приличный господин». Завязалась драка. «Парень держит за ворот, лупит камышёвой плёткой какого-то приличного господина и рычит, как зверь, которому перехватили горло». Увидев в фаэтоне забившуюся туда и дрожащую от страха девушку, запальчиво закричал на подоспевшего Расторопного: «Отойди! …Я у ней дознаться хочу, сколько она от господина Крыжановского заработала?» И вальяжный барин, и девушка спаслись бегством. И вот – развязка: « у парня … ослабли и опустились мускулы на руках, и выпала плётка, и сам он готов сейчас, БЕССИЛЬНЫЙ, опуститься на землю…»

Да и в природе всё стало успокаиваться. «И дождь уж перестал, и тучи по небу расплылись, и день, образумившись, стал трезветь, понял своё БЕССИЛИЕ и перестал грохотать и раскатываться…»

Аналогичная коллизия и в рассказе Чехова.

В преддверии грозы «Скучно мне! – донёсся с передних возов крик Дымова, и по голосу его можно было судить, что он уж опять начал злиться. – Скушно!»

В Дымове мальчику Егорушке открывается полонённость тёмными силами. Не «ученик диавола», не «заблудший», а в полную меру – олицетворение зла. «Взгляд (Дымова), казалось, искал, кого бы убить от нечего делать и над чем бы посмеяться». И убивает – беззащитного ужа, и бесчинствует над мужиками.

Нравственная и природная атмосфера в эпизоде – непереносима и требует разрядки. Тогда надвигается страшная, апокалипсическая гроза. Чёрная туча написана так, точно она - отражение портрета Дымова. «Оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение». С оглушительным треском «разломилось небо» - вот-вот «посыпятся обломки». «Вспыхивает ослепительно-едкий, колдовской свет молний».

Применительно к близким по смысловым и художественным аналогиям эпизодов, уместно вспомнить библейский текст из пророчества Наума – о падении и погибели Ниневии, города, погрязшего в пороках.

«В вихре и в буре шествие Господа… И кто стерпит пламя Его? Гнев его разливается, как огонь…»

Казалось бы – вот и ключ к расшифровке древнего афоризма: «что вверху, на небе, то и внизу, на земле», обе части которого можно поменять местами. Однако это не исчерпывает тончайшую аранжировку Сургучёвым взаимных отношений персонажей романа с постоянно меняющимся настроением небесного пейзажа, то неуловимо эфемерного, то явного.

Человек одушевляет природу, ибо её одухотворил Создатель.

Противостояние, а то и противоборство, Ночи и Дня совершалось как бы и в душе Павла Расторопного. Он вообще считал, что у человека две души: ночная и дневная. У него, Расторопного, конечно, «ночная». Приказчик Тихонов не может этого понять. «И не скучно тебе?» - спрашивает. Сторож убеждённо отвечал:

«- И не скучно. … Днём скучно, а разве ночью может быть скучно? Ночью – самое весёлое. Самое заманчивое дело. Как в театре. … Я всю свою жизнь прожил ночью, вот уже старик-лесовик стал, скоро семьдесят лет, а и вся моя крепость в ночи. Прохладна она, и ласкова, и свежа…»

Но однажды в круг друзей Расторопного вошёл «богомаз Алёша Сокольский». – «Отрок нежный, задумчивый, ясный, как молодой месяц, на котором ещё не отпечаталось каиново убийство». Чувствуя родственную близость, Расторопный хотел, было, прописать его по своему «ночному ведомству». Алёша вроде бы и не возражает: «И мастерство своё люблю, и ночь я люблю». Однако его взгляд на мир шире, чем у его собеседника, который судил день, как дань суете. «Солнце (считал он) – это только кухня. Чтобы цвет цвёл и картошка росла».

Алёша деликатно поясняет: «А мастерство моё такое, что дня требует, света денного». А про себя думал, что «и день он любит, любит горячее солнце, падающее в мастерскую сквозь огромные нагретые стёкла; любит яркие гнёзда красок на палитре, лучистое сияние святых». В восприятии Алёши день освящён светом. Радостно открытый миру, собирается он писать картину «Рай». «По особому заказу», попросил он «старшего сына хозяйки» привезти из Питера снимок с картины художника ХV века Беато Анжелико, на которой в левой части триптиха изображён рай. Наверное, он и не знал, что имя монаха-доминиканца Фра Беато Анжелико переводится как «Брат Блаженный Ангельский».

Недаром возникло это имя на страницах книги Сургучёва, ибо, по преданию, покровительствует блаженный-художник живописцам, чистым сердцем, с незамутнённой детской радостью постигающим Божий мiр. С бесхитростной верой в райские реалии, простецким слогом пересказывает он Хаиму и Расторопному райский сюжет в картине Беато Анжелико.

«… идут из могил преподобные, цари, монахи, мужики в колпаках, жёны святые, и целуют их при встрече ангелы, встречают, словно дорогих гостей: потрудились, мол, там, на земле, замучались, ну, отдохните теперь в Царствии. Идут они все, друг за другом, ввысь, по саду райскому, зелень тёмно-зелёная, а оттуда на них льёт свет, свет от Лица Божия».

Но Алёша хочет написать рай по-своему. «Я напишу рай, звездами освещённый. Ведь я-то разве списывать у того художника буду? Я свой напишу, собственный». Мысленно стоя на литургии в монастыре, где проходила послушание возлюбленная Алёши Машенька, поместил её светлый образ в будущую картину.

« - Нарисую её ангелом, самым старшим, который стоит около Бога, думал Алёша, … и сразу вспомнил и добавил в своих мыслях: - а старика нарисую Саваофом. Пусть тогда ругается».

И снова в ткани повествования возникает тема Херувимской песни, напоминающей, как ангельские силы на небе служат у Престола Божьего. Непостижимые – подчеркну – земному восприятию человека картины эти явлены были лишь двум пророкам – Иезекиилю и Исайе, вознесённому до седьмого Неба.

Краткий фрагмент из пророчества Исайи: «И как вошли мы на седьмое небо, увидел я там свет дивный и неисповедимый, и ангелов, и праведников без числа».

Алёша Сокольский в романе «Ночь» промыслительно отмечен Высшими силами. Духовная необычность его образа особенно ярка в эпизоде, когда «богомаз» - иконописец ведёт своих друзей на реку, чтобы и они увидели «Свет Невечерний». Удивлённый Расторопный спрашивает Алёшу:

«- Для чего ж тебе загорелось на реку идти?

- На реке сейчас свет особый.

- Какой же там свет?

- А такой. Для рая. В таком свете рай написать хочу».

Все трое – Алёша, Хаим, Расторопный «легли на песок … и смотрели в небо. От воды тянуло прохладой, неизвестной в городе, и было такое ощущение, будто тот, который тайно и невидимо населяет этот лес, воздух, реку, берега, ложбину железной дороги, - желает всем: и людям в городе, и этим трём друзьям счастливой жизни, покоя и любви».

Нарисованный автором пейзаж – своего рода акафист Богу, Который являет себя в сотворённом Им мiре.

Алёша дирижирует ожиданием. Но ни Хаим, ни Расторопный так и не увидели «на реке свет особый». «А Алёша, весь устремившись вдаль, сидел притихший, забывший всё. Глаза его широко раскрылись, было в нём нечто такое, чего раньше никогда не видели друзья. … Так прошло минут десять. Вдруг Алёша кашлянул, обернулся назад … и сказал хриповатым голосом:

- Кончилось. Вот это и есть невечерний свет. Видели?

Друзья в один голос ответили:

- Нет, не видели».

Светом Невечерним – незаходящим, немеркнущим, в песнословиях именуется Христос – Творец всего мироздания. Светлому юноше Алёше дано было почувствовать нисходящую благодать.

Смог ли, - да и возможно ли? – даже духовно просветлённому художнику передать Свет Невечерний?

В мастерской Алёши, в его отсутствие, Хаим и Расторопный рассматривают его неоконченную картину «Рай». «На ней было нарисовано много ангелов с широкими разноцветными крыльями. Все они, словно дорогих гостей, встречали людей, вставших из могил. Тут были и цари, и патриархи, и жены, и нищие. Куда-то вверх вела извилистая тропинка, обсаженная белыми цветами, а из недописанного места, где был сделан рисунок тонким углем, проникал не яркий, но и НЕ ВЕЧЕРНИЙ, непонятный, но и в то же время радостный и успокаивающий луч».

Как бы ни старался Алёша написать рай «по-своему», но не избежал он сюжетной общности с картиной рая, выполненной Беато Анжелико. И не случайно автор романа оставляет в картине Сокольского «недописанное место». А вместо попытки написать картину «в Свете Невечернем», Алёше удаётся написать лишь «радостный и успокаивающий луч».

Завершая сюжетную линию о попытках Алёши написать картину Рая ТАКИМ образом, Сургучёв утверждает мысль о НЕПОСТИЖИМОСТИ БОЖЬЕГО ВЕЛИЧИЯ.

Подытожить тему: на небе и на земле – всё живое, пространно развёрнутую И.Д. Сургучёвым в романе «Ночь», помог мне Н.С. Лесков своим рассказом «Александрит», вовремя попавшим мне под руку. В нём старый ювелир-огранщик драгоценных камней Венцель видит в редчайшем камне – александрите запечатленную в нём трагическую судьбу убиенного Императора Александра II. Для старика-огранщика это – «вещий русский камень … он всё был зелен, как надежда, а к вечеру облился кровью. От первоздания он таков, но он всё прятался, лежал в земле и позволил найти себя только в день совершеннолетия Александра.

«… в нём зелёное утро и кровавый вечер … Это судьба, это судьба благородного Царя Александра».

Жанр рассказа Лесков определяет как «натуральный факт в мистическом освещении» и предпосылает ему эпиграф, взятый из сочинений великого русского хирурга ХIХ столетия Николая Ивановича Пирогова.

«В каждом из нас, окружённом мировыми тайнами, существует склонность к мистицизму, и одни из нас, при известном настроении, находят сокровенные тайны там, где другие, кружась в водовороте жизни, находят всё ясным.

Каждый листик, каждый кристалл напоминает нам о существовании в нас самих таинственной лаборатории».

Не знаю, была ли известна И.Д. Сургучёву философская книга Н.И. Пирогова «Вопросы жизни. Дневник старого врача», популярная в конце девятнадцатого века. Но как близка концепция её автора размышлениям И.Д. Сургучёва, изложенным устами его персонажей и событиями их бытовой и душевно-духовной жизни.

Н.И. Пирогов пришёл к выводу, что Мирозданием правит его основная творческая сила – Мировой Разум, и его главное проявление – Мировая Мысль, материя которой совсем другая, резко отличная от плотной.

«И вот мне кажется, - записал автор в дневнике, - что в моём понятии жизненное начало ни с чем не может быть так сравнено, как СО СВЕТОМ».

Особым Светом, не похожим на земной. Старый хирург, видимо, вспомнил Библию, которую читал только в детстве, а позже и отвергал. Но промыслительно запали в память начальные фразы Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» И, конечно, первая Глава Книги Бытие: «И сказал Бог: да будет Свет. И стал свет».

Тот Свет, в котором содержалось жизненное начало, с чего зародился мiр.

(Цитирую по очерку Л.В. Шапошниковой о книге Н.И. Пирогова «Вопросы жизни. Дневник старого врача»).

В автобиографическом произведении «Неиспользованная тема», опубликованном в журнале «Возрождение» в 1954 году №32, Илья Дмитриевич Сургучёв писал: «Родился от здорового мужика и здоровой мужички, всё поёт, чувствую землю, воду, зверей, огонь. Верую в Бога, в семидневное творение мира, в воскресение мертвых, - всё ясно, всё постижимо и не хитро. Молюсь словами царя Давида: «Не отвержи меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня». И больше ничего: и сердце, и душа полны».

Роман «Ночь» Илья Дмитриевич задумал ещё до эмиграции, наиболее интенсивный период работы над ним, по утверждению А.А. Фокина, глубокого исследователя творчества Сургучёва, приходится на 30-е годы. «В 50-е, - пишет А.А. Фокин, - структура романа дорабатывалась, но завершён он, по-видимому, так и не был». (А.Фокин. Илья Дмитриевич Сургучёв. Проблемы творчества. 2006г. с.299).

Самые трагические события той эпохи прошли через биографию И.Д. Сургучёва. В первую мировую войну он более двух лет служил в действующей армии. Революцию, сокрушившую Российскую Империю, в 1917 году встретил в Ставрополе и категорически не принял. В 1920-м начались его эмигрантские скитания. Константинополь. Прага. Париж.

Создавая русский театр в Париже, писал, что театр утешал «томящихся в небывалом, неслыханном и невиданном эмигрантстве» людей, «как евангелие утешает заключённых в тюремной камере».

За пунктиром моих назывных предложений о вехах судьбы писателя – сложнейшая жизнь мыслителя-художника, воплотившаяся в непрерывном – до скончания его дней – творческом процессе.

Возможно, в период «дорабатывания» романа у автора возникли острые, «неудобные», не общепринятые вопросы религиозного характера.

В ХХV главе романа «Ночь» настоятель собора (не названный по имени), разговаривая сам с собой, сетует на «молодого епископа», которого к ним «в епархию назначили». Видно, был тот епископ «из молодых да ранний»: «за учёность человек в гору пошёл. Доктор богословия, 38 лет, а уже ис пола эти деспота …» («На многая лета, владыко» - величание архиерею). У немолодого настоятеля недоумение вызывает не столько скоропалительное восхождение молодого епископа по иерархической лестнице, сколько заданный настоятелю, по сути, еретический вопрос.

«- Вот оно, молодое преосвященство, и задало мне на старости лет задачу. Что вы, говорит, о троичности лиц думаете? О втором лице ипостаси - в частности? Как это, говорит, Сын вечно, вечно! рождается от Отца? Сказано: «света от света». Что это значит? То есть?»

Настоятель сам же себе пытается объяснить необъяснимое – видимым и поэтому понятным.

«Рождается, как свет рождается от света. Вот как звёзды эти, как этот весь звёздный шатёр, как этот звёздный свет рождается от солнечного».

Странным, однако, вопросом озадачил настоятеля молодой епископ. Словно вернул накалённую атмосферу Первого Вселенского собора 325 года, состоявшегося в Никее, городе в Малой Азии. Тогда и там был принят Символ Веры и дана жёсткая отповедь учению Ария, который утверждал, что было время, когда Сын Божий не существовал, то есть Сын – не безначальный Бог, а первое «творение».

Экзаменует ли молодой епископ настоятеля или сам, размышляя «о втором лице ипостаси» в Символе Веры, своим разумом не может уяснить, «как это – Сын вечно, вечно! рождается от Отца?» Но и с другой стороны – от сторожа Расторопного, прихожанина собора, настигают священника «еретические вопросы». Затевает старик разговор «о вере» с настоятелем и не может уразуметь, как это может быть, чтобы «хлеб, намоченный в вине», «претворялись» во время причастия в Тело и Кровь Христову.

«- Очень просто, ответил настоятель: - снисходит Дух Святый и на престоле – уже не хлеб и вино, а Тело и Кровь.

… - И ты можешь претворять?

- И могу, торжественно отвечал настоятель: - и претворяю аз, недостойный iерей, силой и благодатью, ниспосланной мне от Духа Святаго, Господа Животворящего, иже от Отца исходящего. Ежедневно, за каждой литургией.

- И во всём мiре?

- Да.

Расторопный замолчал, но, по движению его лица, стало ясно, что он боится предложить следующий вопрос: настоятель понял это и понудил его.

… - Тогда, продолжал Расторопный: - сколько же каждый день претворяется тела и крови, если во всём мире?

… И ты, отец, веришь во всё это?»

Разговор был долгий. Я цитирую только его опорные вехи. Свои недоумения Расторопный высказывал нерешительно. Настоятель же всё более распалялся и уж не стеснялся в эпитетах. «Сиволапый мужик! Лаптем щи хлебаешь! И ты в себя сомнение воспринял!» Решил наказать дерзкого – наложил эпитимию: «Первую неделю клади по пятьдесят поклонов земных. И смотри: исполняй строго, а то сдохнешь – хоронить тебя не буду, откажусь и сволокут тебя, как червивую собаку, на навозную кучу. На тот свет явишься, и там геенна огненная захлестнёт тебя».

А между тем простодушный Расторопный внимательно, как тонкий мужицкий психолог, следит и за выражением лица проповедника, и за зябкими его движениями, и сдаётся ему, что «не верит человек в то, что говорит, не верит; взял и после этих слов закурил…» Уловил сторож, что настоятель «хотел напустить на себя бранчливость, но внутренней потребности у него к этому не было, и потому Расторопный ещё более уверился в том, что настоятель и сам не особенно сознаёт свою твёрдость…»

Очень разные по статусу «совопросники века сего» - епископ и какой-то там «сиволапый» сторож - искушают настоятеля в давно привычных ему догматах. Один – от мудрования, другой – по наивности, что ли, по непросвещённости. И хоть убеждает себя настоятель, что только вера спасительна («верить надо. Верить»), но и в нём поселился червь сомнения.

« - Может заколебаться ум, слабый человеческий ум, когда поднимается до таких вопросов, до таких вершин…» «И более тихим, и как будто виноватым голосом добавил:

- Думаю только, как это так: света от света?»

Приведённые эпизоды романа - из «мозаичной картины» упадка твёрдой веры среди духовенства в России к началу первой мировой войны. Приведу авторитетные свидетельства.

Митрополит Вениамин (Федченков) в своём исследовании «На рубеже двух эпох» (19-20 столетий) оставил горькие и страшные признания. «Мы становились «требоисполнителями», а не горящими светильниками. Не помню, чтобы от нас загорелись души… дух в духовенстве начал угасать». «…Мы перестали быть «солёной солью» и поэтому не могли «осолить» и других». «Было общее охлаждение в нас. И приходится ещё дивиться, как верующие держались в храме и с нами? Но они сами носили в себе ЖИВОЙ ДУХ ВЕРЫ … и им жили, хотя вокруг всё уже стыло, деревенело».

Не потому ли Расторопный, наглядевшийся на «жирующих» или тепло-хладных батюшек, вступая в должность сторожа при соборе, радуется своей человеческой независимости:

«- Но у меня же лучше (чем у царя)! И забот нет! И никакой я сволочи не вижу. И ХОЧУ Я БЕЗ ПОПОВ, СВОИМИ СИЛАМИ, В ЦАРСТВИЕ ВОЙТИ. Не согрешу перед Богом, не согрешу».

Образ настоятеля в романе сложнее, чем иллюстрация к сокрушённым выводам митрополита Вениамина. Да, он смущён, когда молодой епископ неоднократно вопрошает «Как же вы о троичности мыслите?» И не может понять настоятель, искушает ли его «владыко святый» или сам ищет ответ у опытного иерея. И иерей отвечает, как бы ответили большинство из нас (и правильно бы сделали): «Мыслю, говорю, как мыслили вселенские отцы. Света от света. Бога истинна от Бога истинна». Кроме догматической, высокой, у него «своя троица», земная: «У меня тоже троица на войне – брат и два сына. …Вольнопёрами (добровольцами) пошли». Где-то там, далеко на западе, началась первая мировая война. Для настоятеля она – рядом, тревогой в сердце. Говорит Расторопному: «слышно вот, что Александровский полк до одного человека уничтожили. Под пулемёт попал». Для него непреложна и не требует земного толкования «вторая ипостась»: «и во единого Господа Иисуса Христа Сына Божьего…» Сейчас ему был ближе Христос, явившийся на землю в человеческом образе.

Подойдя к ночному костру возле собора, для «честной ли компании» явно подозрительных личностей, сидевших вокруг костра, для себя ли, ища опоры в Евангелии, «настоятель сказал задумчиво:

- Вот так, много лет тому назад, горел костёр на берегу Генисаретского озера, люди сидели и грелись. А вблизи плескалась тёмная и холодная вода. Был уже август, и в том климате дни стояли жаркие, а ночи – холодные и пронзительные. И сидел у костра Бог. А теперь этот Бог здесь – и настоятель указал на алтарные окна: - восседает, как царь на троне».

Настоятель сближает евангельскую (от Иоанна) картину с происходившим сейчас у костра, а главное – в его душе. Не откликнется ли ему Христос, как некогда ученикам Его, попавшим в бурю в лодке. «Проплыв двадцать пять или тридцать стадий, они увидали Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались. Но Он сказал им: это Я, не бойтесь».

Сближение Высокого и земного, или отражение Высокого в дольнем свойственно религиозному восприятию простых, детских сердцем людей. Вот и Расторопному кажется, что нечего и мудровать над вопросом епископа, как это «свет рождается от света»? Опять – сцена у костра. «И, когда снова начал разгораться уже умиравший огонь, видел старик и, казалось, понимал, как свет рождается от света, - понимал то, чего не мог понять молодой архиерей где-то там, в своих высоких и светлых палатах».

Живая вера – значит, жертвенная. Искушая Христа, некий законник, говорится в Евангелии от Матфея, спросил Его: «Учитель, какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим… вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя».

«Ближний» - не обязательно по крови, но любой, нуждающийся в твоей помощи.

На немыслимый сюжетный поворот в конце романа «Ночь» отважился И.Д. Сургучёв. Воры, зная прошлое Расторопного, уговаривают его украсть жемчуга с нимба над иконописным ликом Божьей Матери в соборе. Нет, не для того чтобы разделить «добычу» и кутнуть на вырученные деньги. Из их воровской среды хочет выделиться пара: мужчина и женщина, которых читатель помнит в сцене грозы, когда парень избивает «приличного господина» и вышедшую следом из «номеров» женщину. Георгий – один из воров – поясняет Расторопному: «Она хочет от своей жизни отделиться. Как, скажем, отделился ты.

Женщина молчала, но за неё твёрдо, словно ожидая возражений, ответил парень:

- И отделилась уже.

- Уже отделилась, будем говорить, повторил Георгий мягко и извинительно: - а он вот, парень этот, от нашего ремесла отделиться хочет… И то сказать, ты и сам понимаешь: женатый человек – нам не подстава. Ну, вот и решили их мы на свои хлеба отделить… И тогда отдадим им, поставим их на хозяйство и пусть ковыряются, как хотят.

Она же сказала:

- Бог не прогневается на тебя, отец. Он тебе за грехи, какие есть у тебя на душе, зачтёт. А ты нам помоги. Хоть и не люблю я его (парня), а не хочу больше жить задрепанно».

« - Не возьмёте! – спокойно ответил Расторопный.

- Но ты подумай! говорил Георгий: - на что это Богу? Ведь это нужно людям, а Богу? Мало у него звёзд? Лучей солнечных?»

Знаменательно, что во время этой сцены к костру, вокруг которого сидела «честная компания», подошёл настоятель собора, вслух размышлявший о Христе у Генисаретского озера и о том, что теперь «этот Бог здесь – и настоятель указал на алтарные окна: - восседает, как Царь на троне».

И один из воров справедливо заметил: «Бог везде, батюшка!... Бог и здесь, у костра.

- Конечно, - ответил настоятель с важностью: - Бог всегда там, где суть добрые мысли».

Так «добрые ли мысли» были у воров, предлагавших сторожу снять «жемчуга» с иконы и отдать их на доброе дело? Нет, они не грозят Расторопному расправой в случае его отказа. «Это дело – только по согласию. Но мы слышали, что в тебе душа есть».

И заболела у Павла душа об этой женщине. Стал он думать, «чтО она сделает, когда всё это (жемчуга) попадёт к ней в руки?» Мог быть вполне благопристойный вариант: «Откроет кофейню, галантерейную торговлю, купальню на море или греческие обеды». А мог быть у неё, поднаторевшей в воровской среде, - и другой. «Почему-то казалось, что она непременно уедет на Запад, к морю, и где-нибудь на станции Тоннельной или в Геленджике будет работать по контрабанде, а для отвода глаз выстроит деревянную купальню и будет держать для купающихся марсалу (крепкое десертное вино) и бисквиты».

Деталь: девушка, что приходила с ворами, опять явилась к собору «близко к полночи», «…уговаривать пришла. Не видали её тут» - подумал Расторопный. Надо было ему в это время «к колокольне шагать»: «полночь надобно ударить». Женщина вызвалась идти с ним и попросила ударить в колокол. Разрешил. Но, вместо двенадцати раз, - ударила тринадцатый. И - засмеялась. Расторопный испугался и разгневался, но увидев её «беззвучный, до слёз, смех», почувствовал, видимо, что нет в её поступке дьявольского подвоха, а просто – девчоночье озорство. «Показалось ему, что около него не женщина, ездившая по номерам с Крыжановским, а дочка, черноглазая, с румяными щёчками, с красными губками в высоких башмачках».

Вот в этом и есть «возлюби ближнего своего» - значит, поверь в то лучшее, что изначально, сызмальства есть в человеке.

Но нет, не готов ещё Расторопный, в сущности ведь, осквернить храм и главную его святыню – старинную икону Божьей Матери.

« - Уходи, уходи, девка! С разговорами этими не мылься, бриться не будешь».

Вот уж и на жаргон перешёл, словно от наваждения отмахивается.

Но – мысль застряла и не даёт покоя. Особенно – когда видит роскошное убранство храма и торжественно-пышные облачения служителей.

Говорят, «своя рубашка ближе к телу». Да только пословица эта к Расторопному совсем не относится. Ему «ближе» «рубашка» на теле своих друзей или мало знакомых людей, с которыми, казалось бы, «по касательной» однажды соотнеслась его жизнь.

Друзья – это, прежде всего, художник и иконописец Алёша Сокольский. Его «картинка» («Рай») «идёт в гору» и «студент, хозяйский сын, одно бухает меня по плечу и говорит: ты, Алексей, талант, тебе учиться надо. Ехать надо, говорит, в Москву». Но – ехать не на что, «никакого шиша нет. Самого маленького шишёнка нет». Алёша намерен «извернуться»: «вывески писать начну! Табак, сигары и папиросы! Чай, сахар и кофе! Портной для военных и штатских!...» А ведь ещё и «невенчанная жена» Машенька рядом, и о ней надо позаботиться.

И ещё одна сложная судьба вошла в жизнь Расторопного: Лиза, в недалёком прошлом обитательница публичного дома. С ней вообще произошло чудо: падшую девицу полюбил тот самый «музыкант» с «европейским именем». Захотел, чтобы она родила ему ребёнка и, даже уехав в Москву, пишет ей, обнадёживает и верит, что Лизаночка, как он её называет, «бросила свою несчастную жизнь». История эта вернулась к Расторопному неожиданно, он уж, вроде бы, и думать о ней забыл. Да Лиза-то не забыла мимолётное участие старика, посоветовавшего ей когда-то бросить своё ремесло. Узнала, где теперь он сторожем, пришла – поделиться радостным письмом от музыканта.

То ли вера в чудо любви музыканта, то ли доброе, пусть и краткое, расположение к ней «деда», преобразили Лизаночку, и не узнать её.

«- Господи! Как переменилась-то! Совсем другой человек стал! Тогда-то ты лет на десять старше выглядела: шляпка это, губы намазаны, волосы в кудряшках, - а теперь на поди – совсем девчоночка!»

И чувствует Расторопный «необычайное волнение». Кажется ему, «что вот пришла к нему внучка, родная ему…» «Возлюби ближнего своего, как самого себя». А тут уж – и превыше «самого себя». В подтексте спрятана тревога: ну, родит Лиза «славного мальчугана», кто его знает, не изменятся ли намерения музыканта. И не поэтому ли «у Расторопного от всей этой истории было какое-то странное ощущение…»

Вот и у аптекаря Хаима, «собинного друга» Расторопного, жизнь зашла в тупик. Говорит Алёше Хаим: «Ты поедешь учиться на художника, а я – на провизора. Ты будешь картины писать, а я всю жизнь – за жёлтой стойкой, хину с салициловым натром смешивать. И это жизнь?»

Расторопный умом? чутьём? – понимает и чувствует, что метания молодого аптекаря не от монотонности дела, которым он занят. Отошёл он от своей прадедовской иудаистской веры («Было двенадцать колен (Давидовых). А теперь что? Окрошка»). Хаим чувствует себя предателем и недаром вспоминает троекратное отречение Петра от Иисуса Христа и троекратное прощение его Господом: «Симон (Пётр), любишь ли ты меня?» (Эпизод – в изложении Хаима). Вспоминает горячо, сокрушённо. «Хаим положил голову на кулаки и закачал ею, словно от зубной боли». И в то же время не может он принять веру христианскую, к которой так искренне, проникновенно склоняет его Расторопный. «… как же можно не верить в Христа? Поверь, и придёт к тебе большое утешение».

« - Не могу смириться! – ответил Хаим: - бунтует дьявольская душа».

Но есть, есть надежда. Автор говорит об этом намёками. После тирады старика «Хаим вдруг повеселел. Он ничего не ответил, пошёл в ограду и долго там ходил, ломая (для костра) сучья. Расторопный же, будто узнав сию минуту неожиданный секрет, смотрел в его сторону и, как врасплох застигнутый, улыбался».

Сгущались события. Воры, обещавшие вернуть украденное из собора, и женщина, выделившаяся из их среды, настаивали на краже «жемчугов» с венчика на иконе Божьей Матери.

И понемногу приходило к Расторопному понимание – пока в форме вопросов – так ли обязательна царственная пышность для служения Богу.

«Совопросник века сего», сторож «долго обдумывал вопросы», прежде чем решиться задать их настоятелю.

«- Скажи, отец, для правильности причастия необходимо, чтобы чаши были сделаны из золота?

… - Ну, может быть, … для причастия нужна серебряная чаша?»

Напряжение в душе главного героя романа всё нарастает. Финальные главы – кульминация психологического и событийного сюжета. Автор рисует праздничную – на день Успения Богородицы – литургию в соборе. Рисует подробно. Колокольный перезвон. Торжественный приезд архиерея. Упомянуты говорящие о многом детали. «Сверкая на солнце чёрным лаком, на серых высоких лошадях, с кучером и келейником на козлах, подкатила к собору карета. … Расторопный, стоявший в двух шагах от кареты, снял шапку. Келейник, привычно скользнув ногой на спицу останавливающегося колеса, левой рукой повернул скобку дверцы; опираясь на высокую палку с чёрно-серебряным набалдашником, вышел архиерей, показав на подножке ярко-вычищенный, без единой пылинки сапог».

«Расторопный, держа шапку в обеих руках, низко поклонился, архиерей заметил этот поклон и, не повернув головы в его сторону, сделал рукой в воздухе неправильный крест».

Далее – скрупулёзное описание литургии церковной, но и той, которая вершилась в душе Расторопного. Он внимательно и сочувственно смотрит на архиерея, который «сидел, закрыв глаза, и благословлял кланяющегося чтеца, не глядя. Лицо его было сухо и утомлено…» Расторопный ловит его пристальный, сгущённый до строгости взгляд, но «в ответ улыбается ещё шире», полагая, что архиерей – «тоже человек, любящий ночь больше, чем день» и что в нём, подспудно, вершится какая-то тайная ото всех жизнь. Сторожу хочется видеть его другим. «… а что если бы он, сейчас одетый во всё золотое и тяжёлое, пришёл бы к нему из своих покоев попросту, пешком, в чёрной рясе, в запылённых сапогах, и погрелся у костра?»

Другим – значит, истинным учеником и последователем Христа, рождённого «не в порфире, не в виссоне», как поётся в народном канте. Ф.И. Тютчев в 1855 году, в канун праздника Успения, в своём стихотворении писал о том, каким видится Христос в восприятии простых русских людей.

Конечно, и слухом не слыхивал ни о каком Тютчеве, ни о его стихотворении не просвещённый в филологии (куда уж там!) Павел Расторопный, но именно такой – евангельский – образ Иисуса Христа знал и исповедовал в своём сердце.

Возможно, не случайно И. Сургучёв дал имя своему герою – Павел: «малый», «умалившийся». Ему было от чего «умалиться» - от служения в молодости порочным страстям.

И вновь напрашивается позиционная аналогия темы, на этот раз - с рассказом А.П. Чехова «Архиерей». Чеховский владыка Пётр – тоже по своему мирскому имени - Павел, но не успевший «умАлиться» от иерархического возвышения. Отчего заскорузла его душа? А оттого, что, начиная с правления Петра I, церковное ведомство стало очередным бюрократическим департаментом. Лавина за лавиной обрушивались на владыку Петра изощрённые бюрократические бумаги.

«Благочинные со всей епархии ставили священникам, молодым и старым, даже их жёнам и детям, отметки по поведению, пятёрки, четвёрки, а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и писать серьёзные бумаги». «А бумаги, входящие и исходящие, считались десятками тысяч, и какие бумаги!»

Для преосвященного Петра чтение этих некрофильских доношений было высшей мерой наказания, отчего и «душа дрожит», и успокоение наступает, «только когда бывал в церкви». Но в том беда, что всеобщий некроз не мог не заразить трупным ядом даже самых стойких, самых живых верою людей.

И владыка заразился – нелюбовью к людям. Да и была ли эта любовь? Для него в храме нет людей, а есть «толпа», и «все лица походили одно на другое, у всех …одинаковое выражение глаз», даже у его матери, которую он с трудом узнаёт в толпе и с досадой подмечает в её речи неотёсанное, деревенское «напившись», или «напимшись» чаю, мысленно раздражается на «старуху», а заодно и на покойного отца – дьякона, который, живи он сейчас, «не мог бы выговорить при нём ни единого слова». Да и с просителями, которых он вынужден был по долгу службы принимать, не испытывал ничего, кроме раздражения. «Грубые», «скучные и глупые», «необразованные», «дикие» - мирские оценки эти становились злым мирским сознанием владыки.

В темноте алтаря на всенощной преосвященный Пётр признаётся себе, «что нет у него чего-то самого важного, о чём смутно мечталось когда-то». Это «чего-то» - попрание второй Заповеди Христа: «Возлюбиши искреннего (ближнего) твоего, как самого себя». Без этого – невыполнима и первая: «Возлюбиши Господа Бога твоего…»

Не об этой ли эрозии души священников с огромной тревогой в 1884 году писал владыке Никанору К.П. Победоносцев. Вчерашние семинаристы усваивают себе «критическое отношение к народу с его невежеством». «Ко всему этому молодые священники иногда относятся с каким-то раздражением, в коем любви не слышно, и, закосневая в этом чувстве, совсем сбиваются с пути. Им и на ум не приходит, …что, каков бы ни был этот народ, мы со всею верою и знанием, пропали бы без него, ибо в нём – источник и хранилище нашего одушевления … и сокровище живых сил веры».

О Заповедях Христа, как о «самом важном», очень точно скажет И.А. Ильин в своей книге «Путь к очевидности» (посмертно издана в Мюнхене в 1957 году): «…вера крепнет … от живого восприятия Бога, от молитвенного огня, от очищения, подъёма и просветления сердец». Живое сердце священника «имеет запас доброты для всех: утешение для горюющего, помощь для нуждающегося, совет для беспомощного, ласковое слово для всякого, добрую улыбку для цветов и для птичек». И – «дело священника особого призвания и особых даров».

У «молодого епископа» в романе Сургучёва – вместо всех этих утешающих категорий милосердия – забота о том, как пропальпировать вторую Ипостась Символа Веры. Настоятель собора, еженощно появляющийся у костра, ни разу не поинтересовался, зачем бы это пришла «честная компания» и нет ли просьб каких-нибудь к нему, священнику, у молодой посетительницы или «гостей», пришедших «на огонёк» к сторожу.

Носитель истинно живой веры в романе – Павел Расторопный. Стоя на литургии в соборе, укоряет себя, что не молится в унисон с песнословиями, а озабочен совсем другим.

«Отвык я и от людей, и от Бога», думал Расторопный, и странным ему казалось, что из ума не выходит замышление о воровстве, которое приросло к нему как-то незаметно, само собой, и нет к этому ни отвращения, ни страха. Зачем на Бога надевать бриллианты, когда Алёша пишет вывески? Зачем кровь наливать в серебро? Зачем облачать человека в такие тяжёлые, парчёвые одежды, надевать митру, похожую на двухпудовую гирю, после которой до самого вечера, должно быть, нудно болит голова?»

И «когда вспомнил девушку, которая продавалась Крыжановскому и потом захотела уйти от этого; когда опять вспомнил Алёшу, которому хотелось писать райский, невечерний свет, то подумал:

- Ну и пусть. Пусть посадят в тюрьму, мне всё равно. А Бог не осудит. Он знает всё.

Бог казался ему таким же, как и он, сторожем и оберегателем небес и мира, рассылателем звёзд, направителем туч. Дыхание его – ветер, пролетающий над полями.

«Бога ещё нет среди них», думал Расторопный о духовенстве, которое со служебниками в руках стояло у престола: - скоро Он придёт и положит на престол своё тело. Тогда спрошу Его. Он меня увидит, Он узнает мои мысли, Он даст мне знак…»

Идёт литургия. Приближается самый высокий момент богослужения – причастие, евхаристия. Архиерей взволнованно возглашает:

Благоговейно опускаются на колена «почти все дамы». И в этот возвышенный момент Расторопный начал молиться, своими, не выученными словами.

« - Пошли, Господи! Помяни, Господи! Уразуми, Господи! Много горя на земле, Господи! Люди рвали Твоё тело, Господи, рвут и самих себя, как волки, не переставая. Девушек, чистых и хороших рвут, Господи, заражают их страшными болезнями. Хороших мальцов, которые чтут Твой небесный, невечерний свет, гноят, дыхать не дают. Отдай Ты им свои сосуды, Господи! Отдай им, Матерь Божия, алмазы свои. Разве без них не видна всему свету слава Твоя? Ответь, Господи! Ты сейчас здесь, около нас, около людей. Не дай мне впасть в ошибку, Господи!»

И вот – финал. Только И.Д. Сургучёв в русской литературе отважился на столь дерзкий сюжетный «кульбит». Но он логичен. Другого завершения романа, наверное, и быть не могло.

Поутру Расторопный поднялся на колокольню, «одним поворотом выше первого этажа», чтобы там, «между окном и лестницей… подремать», ибо сторожку свою уступил он Алёше с Машенькой, беглянкой из монастыря, которую и монастырские разыскивали, и её родители, жившие в деревне.

В закутке, где притулился скоротать день Расторопный, и явился ему «незнакомый старик». Тяжело поднимался по лестнице, одет был, как и сторож, в «зипун с крючками». И всё же «сразу можно было понять,…что «старик происхождения не простого». И как он без ключа на колокольню проник, и что «молодых, невенчанных» Расторопный в свою сторожку ночевать пустил, и что Машенька в эту ночь зачала сына и судьба его неизвестному старику известна…

Недоумения рассеялись, когда старик отрекомендовался:

« - Я – Бог. Бог Отец … и явился к тебе во сне. Как являлся Аврааму в виде трёх странников под дубом Мамврийским…»

Бог в общении был прост, и говорить с ним было легко, а то можно было обойтись и без слов. Только подумал Расторопный, что Бог хмурится его мыслям о краже драгоценных камней в храме, как тотчас же получил ответ:

«- Нет, нет, Расторопный. Что ты? Напротив, ты хорошо задумал. Ты хочешь взять не себе, а на хорошее дело. Бери пожалуйста. Сам посуди, на что мне они, эти бриллианты?»

Вот – нравственный пик сюжета. С точки зрения ортодоксальной церковности, кощунственно намерение сторожа. А тут – сам Бог его поощряет.

Но что значит обычная человеческая мораль, по сравнению с мотивами поступка, которыми движет вера, которая «без добрых дел – мертва».

В Соборном Послании апостол Иаков напоминает о том, что патриарх Авраам засвидетельствовал свою веру тем, что согласился принести в жертву Богу долгожданного, вымоленного сына. Казалось бы, дикий поступок, но послушание Богу было символом веры Авраама. И Ангел Господень отвёл руку отца от тела сына.

Апостол Иаков приводит и другой, парадоксальный, по общепринятому счёту, пример. Блудница Раав, жившая в Иерихоне, известном развращённостью жителей, как и они, не была праведницей. Но укрыла в своём доме вражеских лазутчиков из еврейского стана, искавших в крепостных стенах Иерихона уязвимое место, через которое войско Иисуса Навина могло проникнуть в укреплённый город, стоявший преградой на пути к земле Ханаанской, обещанной Всевышним избранному народу Израиля.

Так кто она, Раав: патриот или предатель?

Обыкновенная блудница уверовала в Бога евреев: «Ибо Господь Ваш есть Бог на небе вверху и на земле внизу». «Я знаю, что Господь отдал вам эту землю». И апостол Иаков оправдывает её: она поступила по вере.

Вот и Павлу Расторопному Бог, видя его добрые помыслы, даёт наставления, оправдывающие его кощунственный, по отсчётам морали, будущий поступок.

«- Когда возьмёшь бриллианты, то дай всем по трети: треть – им («богомазу» Алёше с Машей), треть – ворам, треть той женщине, которая понесла от музыканта. Правильно раздели».

О своей земной мзде Расторопный спросил в последнюю очередь.

« - А со мной что будет?

- Тебя будут судить, ответил Бог: - и посадят в тюрьму, - но этого ты не бойся. Я буду приходить к тебе каждую ночь. … Не оставлял тебя в радости, не оставлю и в печали…» «Я не люблю премудрых. Я люблю людей чистых и правых сердцем, - вот таких, как ты».

И явился Господь Расторопному «во славе Своей. И отделился от земли, одетый в светлые одежды…»

Не дано знать, в реалиях или во сне явлен был Расторопному на лестнице в колокольне Бог Отец. Но только понял Павел, «что Бог любит его». И любовь эта – взаимна, ибо что может быть существеннее в человеке, чем вера живая.