Возвращение имени русского писателя И.Д. Сургучева

Имя и труды Ильи Дмитриевича Сургучева не просто известны, но и популярны на его родине – в Ставрополье. Исследованием его судьбы и творчества много лет занимаются учёный – литературовед А.А. Фокин и его коллеги по кафедре истории новейшей отечественной литературы Ставропольского государственного университета. Их усердием собраны и опубликованы многие произведения их выдающегося земляка. Перу Александра Фокина принадлежит уникальная монография «И.Д. Сургучёв. Проблемы творчества». А совсем недавно, в феврале 2017 года, в московском издательстве «Реарт» вышли первые четыре тома сочинений И.Д. Сургучёва.

Радостные факты. Однако масштаб их регионален, а тираж четырёхтомника невелик. Имя писателя ещё не на слуху у российских читателей. Тогда как в начале ХХ века имело оно и русский, и европейский резонанс, прежде всего, благодаря драматургии писателя.

Современники И.Д. Сургучёва ставили его творчество в ряд с именами И.А. Бунина, А.П. Чехова… А ныне задаю вопрос людям, разным по возрасту, образованию, творческому статусу: что говорит вам имя Илья Дмитриевич Сургучёв? Подумав, отвечают: нет, не слыхали, не читали. Великий, говорите, писатель?...

Мало того, считаю, что российскому читателю в масштабе Державы только ещё предстоит открыть сокровищницу творчества И.Д. Сургучёва. А для начала прочесть в интернете его «Черную тетрадь».

Не должна гореть свеча под спудом.

Поэтому я и взялась писать эти заметки, надеясь хотя бы на шаг продвинуть, приблизить открытие имени писателя, знакового в российской и мировой литературе.

Шёл 1993-й год. Я жила тогда в маленьком, в прошлом уездном, городке Ветлуга Нижегородской области. И была у меня Воскресная школа, которую я сама же и организовала. В основном ходили в неё дети заблудших родителей, а то и вовсе – брошенные сироты. Несмотря на малый возраст, успели они хлебнуть горя, а некоторые и ожесточились душой…

Как собиралось «малое стадо»? А по-разному.

Вот как-то стою я на службе в Екатерининской церкви, вижу – передо мной – мальчик, русоволосый, высоконький, и так истово молится, не на показ, а будто, кроме него, в храме и нет никого. У выхода окликнула: «Мальчик, ты чей?» - «А ничей, - отвечает. – При баушке живу, бутылки насобираю, сдам, крупы куплю. Тем и кормимся».

Так стал Женя Р. первым моим «прихожанином». Потом бабушку эту пьяный сосед зарезал. На глазах у Жени. Потом дом сгорел, в котором добрые люди мальчика приютили, и всё Женино барахлишко пеплом развеяло. Помогали, конечно, как могли – всем миром.

А то мамаша одна дочку за руку ко мне подвела – Татьяна Дубинова – автобусный кондуктор. «Возьми, мол, в свою школу Ольгу-то – уж очень она у меня божественная. Изо всех восьмерых – одна такая-то». Посмотрела я на «божественную»: маленькая, тоненькая, платочек тёмный, глазки долу опущены. И правда: есть в ней что-то не от мира сего.

Или вот ещё – Танюшка К. Папа пьёт. Где мать гужуется – никто не знает. Бабушка с дедушкой – вроде и хорошие, добрые, да еле ноги волочат: старые, дряхлые. Танюшка – чёрненькая, росточком совсем уж не вышла, зато – бой-девчонка, кого хочешь словом огреет, «мало не покажется». В глазах – огоньки, не то чтобы горят, а прямо полыхают. Так и прозвали мы Таню «огонёк».

Много у меня было таких ребяток, и о каждом готова слово молвить. Кочевала я с ними из дома в дом, где место для такой оравы найдётся, пока не дали нам большой зал в бывшем Дворянском собрании. Парты не ставили – скамеечки да столы. Дети руки на них смирно не складывали, чтобы уж ничего среднюю школу не напоминало.

Иногда и так бывало: «Отче наш…» пропели. Тишина. «Слушайте, говорю, дети, ведь кто-то плачет». Переглядываются, шушукают – нет, не слышат.

А на окнах цветы стояли в горшочках: кто мог – из дома принёс. «Потычьте, - говорю, - пальчиками в землю, не хотят ли пить ваши-то питомцы?» Потыкали – сухая земля. Ух, сорвались с мест, помчались воду в лейки да стаканы наливать…

- Дак это што, они, што ли, плачут? – кто-то маленький спрашивает, на подоконник кивает. Тут уж все наперебой его вразумляют:

- А ты што думаешь? Цветы-то ведь все живые, только говорить не могут.

Любимый праздник – Рождество Христово. Решили сделать кукольный театр на старинный манер – вертеп. Двухъярусный. Вверху – Небо. Ясельки стоят. Сквозь них свет просачивается – от фонарика. Возле «ясель» - овечка – игрушка пластмассовая: «агнец». «Волхвы» в почтительных позах: высокие тюрбаны, цветные хламиды… А надо всем – «Звезда Вифлеемская» - из обёртки от шоколадки.

В нижнем ярусе – «царь Ирод» на троне, возле воин в картонных латах и с саблей на боку.

Вертеп – по-старинному, пещера, в которой Христос-Младенец родился. Кукол на длинных деревянных палочках вырезал наш «папа Карло», мой муж Алексей Васильевич Герасимов. А уж сцены драпировали, куклам одёжки шили – сами дети. На «роли исполняют» отбоя не было. Ролей мало – желающих много. По-очереди играли.

Главный заводила и режиссёр – Женя. Вот уж талант, так талант! Ребятишки-зрители замирали, бывало, когда Женя в «царя Ирода» преображался. Голосом грозно рокотал:

А ведь надо ещё при этом, оставаясь за сценой, куклу водить…

Девчонки рвались «Рахиль» играть, у которой «воин» отнимал ребёнка на заклание. Причитали по-ветлужски, по-бабьи, словно репетировали своё будущее материнство:

Иногда у нас был «театр одного актёра». Все роли играл, конечно, Женя.

Смотрела и думала: вот дал Бог мальчику актёрское дарование. Разовьётся оно или погаснет?..

В нашей комнате-зале было пять высоких, «дворянских» окон. И перед большими церковными праздниками дети с азартом расписывали их акварельными красками «на тему». Как жалею теперь, что не фотографировала эти неповторимые «умозрения в красках». Умозрения детской души, радостно открытой Богу. Зато сохранила, а позже передала в Ветлужский Музей - рисунки.

Их было несметное множество, не хватало стен, на которые тесно – один к другому – маленькие художники прикрепляли свои бумажные «полотна».

Никогда не давала конкретных заданий, лишь подсказывала возможную тему. «Как вы думаете, что делают ангелы-хранители над разрушенными храмами?» Или: «Приведи нас в ту церковь, которую бы ты сам построил…»

И все мы, большие и маленькие (а в школу ходили и учителя, и врачи), были свидетелями и участниками Сотворения светлого, хоть и не без ноток печали Детского Мира.

Рисунки Оли Дубиновой, той самой «божественной» девочки, стояли особняком, «из ряда вон». Она рисовала картины – символы. Вот – во весь масштаб «ватмана» - листок – берёзы? липы? Так похожий на сердце. Чётко разделён цветом на половины: мрачную, тёмно-зелёную и алую. Молчунья, замкнутая, закрытая Оля поясняла: «Это – судьба». Будто нагадывала своё взрослое будущее: тяжко-контрастное.

Недели за две до Рождества вся наша компания вооружалась ручками, фломастерами, кисточками. Все рисовали и писали поздравления.

«Дорогой друг! Сегодня в полночь на землю придёт большая радость – родится Иисус Христос. Желаем тебе…» Каждый писал по-своему и упаковывал в конверт свою «Вифлеемскую звёздочку», свою весёлую ёлочку, усыпанную на картинке блёстками, да мало ли чем ещё хортелось одарить «незнакомого друга». В Рождественскую ночь мы распределялись по группам, разносили наши послания и опускали их в почтовые ящики – незнакомым нам людям.

«Вот утром встанут, откроют ящик – а в нём поздравление!»

… Славно идти по ветлужским морозным улицам в Рождественскую ночь! Вместо улиц – тропинки между сугробами. Снег выскрипывает под ногами незатейливые – в две ноты – песенки. Двускатные крыши деревянных домов под толстым снежным покровом; дома, как старушки, накинувшие белую шаль. Тепло, оранжево светятся окна. Наверное, хозяева собираются идти в церковь. Чёткие силуэты прохожих двигаются в одном направлении. Кое-где во дворах взлает собака да и умолкнет. Небо вызвездило. Млечный Путь как будто посыпан сахарным песком. Дети поднимают глаза к небу, выбирают самую крупную звезду: «не Вифлеемская ли…»

У нас в Екатерининской церкви – своё место: поём на правом клиросе. Детский хор. Иду и думаю: придут ли мои ребятки? Ведь уж полночь скоро, да и морозно…

…Самое счастливое время в моей долгой жизни. Всё, сотканное из моей любви к детям, и детей, одаривших меня доверием добрых чувств.

Когда это было? Лучше спросить – где? – В патриархальной Руси, которую помнят глухие уголки России и время от времени дарят нам «живыя картины» прошлого.

Увы, не всегда было у нас такое радужное настроение. Бывало, что от домашних нестроений мальчики спасались в Воскресной школе. Влезали по внешней лестнице на второй этаж, через окно – в комнату. Ночевали. Я не сердилась, обнаружив утром беглецов. От хорошей жизни не побегут. Только просила приладить рамы на место, починить замки. Знала: наша школа для них – ковчег спасения. Часто и терялась, когда видела, чувствовала, как недетское горе опаляет, ожесточает неокрепшую душу ребёнка.

Был у нас принят такой тест. Я предлагала: Давайте напишем маленькие сочинения, кто о чём хочет. И – писали. И мир в их детских наблюдениях был чист и недосягаем для взрослых. Вот, казалось бы, чего особенного: бабушка купила козу по кличке «Зорька». «Так у этой «Зорьки» глаза были не просто разные, а удивительные. Как будто в них отражалась вся природа. В одном было поле, очень широкое, заросшее травой, а за полем виднелся маленький лес. В другом глазу виднелся лес, уже по-осеннему рыжий.

Может быть, в глазах козы отображалось то, что Зорька хотела видеть или где она хотела гулять или даже жить?»

Это рассказ Иры Святовой. Став взрослой, она усыновила и воспитывает троих брошенных цыганских детей.

Таня К. – «огонёк» приносила мне свои стихи. Талантливые. Смятенные. Обращённые к Богу и внутрь себя, и к внешнему, враждебному миру. В стихах читались перепады настроений девочки, будто, войдя в мир, она сразу же попала в свирепый шторм, и то возносилась духом на гребне высокой волны, то падала в пучину незащищённости от пьющего отца, блудной матери… Как уцелеть, не сорваться в ту же бездонную бездну…

Оборонялась, как могла, сдерживала гневливый характер, а иногда – не сдерживала. Но постоянно чувствовала взыскующий взгляд своего ангела-хранителя. Вот её стихотворение.

Но в тяжкие минуты вырывались другие строки, сокрушённые, безнадёжные.

И в отчаяньи снова и снова:

В душе девочки свершался тяжкий процесс отчуждения.

Свои горести дети несли в нашу школу, приходили ко мне домой. Я не придумывала утешений. Просто делилась тем светлым, чем восхищалась сама.

Так в нашей общей жизни возникло имя: Илья Дмитриевич Сургучёв. Просматривая в библиотеке журналы «Юность», увидела публикацию его книги «Детство Императора Николая II». Фамилия автора была до той поры мне неизвестна. Но вот – открыла первые страницы и не могла оторваться, пока не закрыла последнюю. Передо мной лежала Книга Века, а имя Ильи Дмитриевича Сургучёва стало одним из слагаемых моей судьбы. Моей и, может быть, кого-то из ветлужских «воскресных детей»

Держа в руках драгоценный журнал, я примчалась на очередное занятие, чтобы одарить, озарить ребят моим открытием.

- А всё началось с кошки. – И я пересказала Предисловие Ильи Дмитриевича к книге. Лето 1939 года он, будучи в эмиграции, проводил в городе Жуан-ле-Пэн. Прогуливаясь по набережной, увидел, что «на ступеньках заколоченной виллы сидит кошка с котёнком и плачут от голода». Конечно, накормил, и не только в тот день, но и в последующие. Наблюдавшая за кормлением «пожилая женщина, явно Английского типа… утвердительно сказала:

- Вы – русский?

- Почему вы думаете, мадам? – спросил я.

- Потому что только Англичане и Русские кормят несчастных зверьков…»

Эта дама и познакомила Илью Дмитриевича с полковником царской армии Владимиром Оллонгреном, тоже эмигрантом. Тогда он был «высокий, сухой, первоклассной офицерской выправки, улыбающийся старик».

НЕ знаю, сколько дней или вечеров записывал? или запоминал, имея «абсолютный слух», И.Д. Сургучёв воспоминания полковника о трёх годах его детской жизни, проведённых в Аничковом дворце в Петербурге в кампании «принцев крови» Николая и Георгия, сыновей наследника трона Александра Александровича. Дело в том, что мать Володи, овдовевшая Александра Петровна Оллонгрен была приглашена «заниматься воспитанием (маленьких) великих князей».

Главу о водворении матери и её семилетнего сына Володи во дворец автор книги назвал «Из 1001 ночи», напоминая о чудесах арабских сказок Шахерезады. И правда – чудеса. Ведь только одному мальчику «с улицы» дано было стать свидетелем и участником жизни царственных отпрысков в их «младые лета».

Не устаю восхищаться, как автору книги удалось передать воспоминания В.К. Оллонгрена с их детской интонацией и свежестью впечатлений.

В середине 90-х годов прошлого века в России уже вовсю шёл процесс тайной народной канонизации во святых Царственных Новомучеников. Ветлужский старец В.А. Зарницын, сын расстрелянного священника, закрыв занавески на окнах, читал мне посвящённый Им тропарь, имиже веси судьбами перелетевший из Зарубежья, где в 1981 году на Соборе в Нью-Йорке все Новомученики были канонизированы.

Вместе с рассказом о жизни и трагической гибели Семьи Романовых, читала я своим «воскресным детям» и этот тропарь. И вот теперь книга И.Д. Сургучёва ввела их в «святая святых» - детство их царственных сверстников. Несколько недель мы вслух читали выбранные мной эпизоды.

Возникал образ Идеальной Семьи. Не потому идеальной, что была она Царской, но человечной и человеческой. И добрый дедушка (Император Александр II) – «какой мастер был на самые забавные выдумки! Он играл с детьми в прятки и залезал под кровать. Он становился на четвереньки и был конём, а Жоржик (младший брат Николая) – ездоком…» И Великая княгиня Мария Фёдоровна, которая по утрам «всех по очереди катала нас вокруг комнаты на шлейфе своего платья». И сам Великий князь Александр Александрович (будущий Император) – «не мал человек, под потолок ростом» - исповедовал народную, суровую педагогику. «Мне фарфора не нужно, - говорил воспитательнице Александре Петровне Оллонгрен. – Мне нужны нормальные, здоровые Русские дети. Подерутся – пожалуйста. Но доказчику – первый кнут». Учил сыновей и снег чистить, и дрова пилить, помогал лепить снежных баб. Но провинившимся не на шутку «был дёр, отеческий и справедливый».

Наверное, не одно сердечко моих слушателей дрогнуло от горьких слов Володи Оллонгрена: «Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще – почему я такой неудачливый? Нет ни дедушки, ни отца: одна мама». (Отец Володи капитан Константин Петрович Оллонгрен скончался, оставив четверых детей).

Забегая во времени вперёд, когда питомцы мои уже давно стали взрослыми, отметила я в письме одного из них печальное эхо тех давних слушаний. «Когда я был ещё ребёнком, - писал мне Женя Р. , - обращаясь к Богу, я искренне просил у Него, чтоб я не был голоден, чтоб не болел, чтоб мама перестала пить…»

В совсем недавнем телефонном разговоре (а живёт Женя в Нижнем Новгороде) вспоминал он наши «Сургучёвские чтения», и особенно, как Царские Дети, по наущению Володи, красили к Пасхе яйца и смешной эпизод – как они, возглавляемые Ники, крестили воробья.

Голос Жени был исполнен светлой радости. «Ведь и мы в Воскресной школе тоже к каждой Пасхе красили и расписывали яйца. И, как у Царских Детей, руки наши были красны от лукового раствора, и так же от всех несло луком. И так же, как «царята», бережно несли плоды своего искусства домочадцам…»

Каждое слово книги И.Д. Сургучёва источало свет и добрую улыбку.

Да, «нам не дано предугадать, КАК наше слово отзовётся…» Не знаю, как, в каких обстоятельствах, но что в ветлужских детях «отозвалось» - уверена.

Для меня текст книги неисчерпаем. В душевно-духовном складе мальчика Ники, которого автор-рассказчик вовсе не идеализирует, мне видятся проекции грядущих, взрослых намерений последнего Государя; в особенностях характера – слабости, впоследствии обернувшиеся трагедией.

Известен исторический факт: в марте 1905 года Николай II встретился с членами Святейшего Синода. Напомню, что в 1701-м году царь Пётр I упразднил патриаршее управление церковью. Членов Святейшего Синода назначал сам. Его представителем был и самый важный чин Синода – Обер-прокурор. Таким образом, церковное ведомство становилось бюрократическим, чиновничьим департаментом Государственного аппарата.

Император Николай II сознавал, что возрождение России может состояться на духовных началах. Это же подтверждают и слова Иоанна Кронштадтского: «Царство Русское колеблется, шатается, близко к падению, и если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стёртые правосудием Божиим».

Восстановление Патриаршества, - считал Государь, - одно из важных условий возрождения. После долгих и зрелых размышлений, Николай II решил возложить на Себя, если Богу будет угодно, нелёгкое бремя патриаршего служения. А для сего принять монашество и священнический сан. Престол же полагал оставить сыну Алексею, назначив регентами при нём Императрицу Александру Фёдоровну и брата Великого князя Михаила Александровича.

Об этом Он и сообщил депутации Священного Синода. Предложение было столь неожиданно, что обескураженные члены Синода не нашлись, что ответить. Молчание затянулось. Николай Александрович настаивать не стал, поклонился и, молча, вышел из кабинета.

А ведь, может быть, именно в Патриаршем служении и было истинное призвание последнего Монарха. В книге «Детство Императора Николая II» есть эпизоды, в которых маленький Наследник уже как бы репетирует эту свою будущую роль.

Автор книги так передаёт эти важные штрихи в поведении Ники, достоверно изложенные В.К. Оллонгреном.

«В Ники было что-то от ученика Духовного Училища: он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием: тогда он выходил из-за занавески (за которой во время богослужений молилась Царская Семья. Прим. ред), тушил огонёк и огарок, чтобы не дымил, опрокидывал в отверстие подсвечника – делал это истово, по-ктиторски…

Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посредине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик».

И в обычные, нецерковные часы Ники входил в образ то регента, то дьякона, то певчего… Он «недурно знал чин служб, был музыкален и умел тактично и корректно подтягивать хору. У него была музыкальная память, и в спальной, очень часто, мы повторяли «Хвалите» с басовыми раскатами и «аллилуйя», и, особенно, - «Ангельские силы на гробе Твоём».

Но при всём этом был Ники, казалось бы, обыкновенным мальчишкой: горазд на шалости, иногда и не безобидные. Однако в этом остальном его бытии постоянно просверкивала глубокая, органичная религиозность. «Ники очень любил изображение Божией Матери, эту нежность руки, объявшей Младенца, и всегда завидовал брату, что его зовут Георгием, потому что у него такой красивый святой, убивающий змея и спасающий Царскую дочь.

- Вот так и я бы спас нашу Ксеньюшку (сестру), если бы на неё напал змей, - говаривал часто маленький Великий князь».

Время Страстной Седьмицы переживал он особенно тяжко. «Чин выноса Плащаницы (в Великую Пятницу) – торжественный и скорбный – поражал воображение Ники. Он на весь день делался скорбным и подавленным и всё просил … рассказать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазёнки его наливались слезами, и он часто говаривал, сжимая кулаки: «Эх, не было меня тогда там. Я бы показал им!»

Знать бы ему в те поры, какие крестные муки предстоят Ему и Его будущей Семье…

Бесценные воспоминания В.К. Оллонгрена, воплощённые в книгу И.Д. Сургучёым, во многом по-новому высвечивают трагическую фигуру Николая II, приоткрывают сокровенные движения его души. И – объясняют главный, может быть, самый решительный шаг последнего Императора – его предложение отказаться от мирской власти и принять сан Патриарха.

На чтениях праздника «Вход Господень в Иерусалим» поминается, как плакал Христос, подъезжая к городу, где – Он знал – суждено Ему принять крестную смерть. Плакал о городе, который «понеже не разуме времени посещения Твоего». И за то предан доселе на попрание языком».

Не поняли чиновники от Святейшего Синода чаяния своего Государя в начале ХХ века. А ведь, может, история России потекла бы по иному руслу…