Ко дню памяти (22 февраля (7 марта) 1898 г.) великого русского патриота-труженика, неутомимого собирателя, хранителя и исследователя славянской (а особенно русской) народной старины и песнотворчества, большого знатока множества языков, в том числе древних, фольклориста-подвижника, филолога, историка, источниковеда, архивиста, этнографа, музыковеда, общественного деятеля Петра Алексеевича Безсонова (1827-1898) (См. подробнее о нем: «...Откуда возьмем, если бросим и загубим взятое?») мы переиздаем его «Заметку» из сборника «Песни собранные П.В.Киреевским». (Вып. 8.)
Публикацию (в сокращении) специально для Русской Народной Линии (по первому изданию: Безсонов П.А. Заметка // Песни, собранные П.В.Киреевским. Вып. 8. - М., 1870. - С. I-LXXXV.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Орфография приближена к современной. Деление на части и названия - составителя.
+ + +
«Песни собранные П.В.Киреевским»
Вып. 8.
Заметка
Не смотря на особые отличия двух исторических эпох, в самой личной жизни Петра, в характере его, положений и даже в некоторых событиях его времени давно замечено проницательными, хотя и немноготомными, историками разительное сходство с Иваном Грозным: отношения к супругам и к сыну дополняют собою параллель.
Творчеством народным развито это сближение почти до единства образов, до повторения приемов и красок, до тождесловия выражений. Казни Грозного как будто оживают и уясняются казнями стрельцов и большаго боярина; умолчанная в песнях судьба Петрова сына с избытком обрисована покушением Грозного на собственное дитя свое; Флор со своими товарищами отвечает Ермаку; борьба императора с драгуном напоминает собою живо борьбу Кастрюка, и если Грозный любуется, как «русак тешится», то в Петре творчество ступило лишь далее, переведя эту потеху на единоборство самого государя.
В особенности же сопоставляет народ того и другого, выражая ясно свой сходный взгляд на обоих, когда монастырь Румянцев и правеж повторяются там и здесь; плач отверженной супруги до того роднится при обоих, что нужна большая опытность в признаках творчества дабы различить здесь эпохи, отстоящие на полтораста лет; покорение Азова передается теми же почти образами и словами, что покорение Казани; плачь по умершем царе, начатый в былинах с Ивана, прошедши промежуток годов, со всею силою воскресает при гробе Петра и лишь отсюда делается первообразом для подобных плачей последующих.
Сопоставление это, разумеется, нисколько не роняет Петра: оно выясняет нам образ и действительное величие Ивана. Для народа тот и другой стоят самыми знаменательными точками или, правильнее, образами во главе двух важнейших периодов московского, былевого-исторического творчества: первый собрал и сосредоточил творчество вокруг лица своего, впервые дал жизнь, цветность характера и полноту былинам московским; второй, по миновании промежутка, завершил их и в заключительной полноте пронес их с именем своим по всей России до отдаленнейших окраин.
Только этими двумя образами возбуждено в равной мере творческое настроение народа, только на них сосредоточилось до полноты и единства в московском своем периоде, только к ним отнеслось с непрерывным сочувствием.
Покойный П. В. Киреевский заметил, что «в песнях о Иоанне Грозном народ сохранил воспоминание только о светлой стороне его характера. Он поет о славном завоевании Казани и Астрахани; о православном царе, которому преклоняются все орды татарские; об его любви к русскому народу и его радости, когда русской удалец, на его свадебном пиру, поборол его гордого шурина, черкасского князя: но не помнит ни об его опричниках, ни об других его темных делах. Такая память народа, во всяком случае, заслуживает полное внимание историков»[1].
Добродушный Ст. П. Шевырев еще дальше развил мысль сего рода, в сторону уже исключительную, и несколько раз повторял, что в этом видно исконное добродушие нашего народа, его незлопамятство, его забвение и прощение злу. Такая прагматическая настроенность в деле истории и толкование событий благодушною нравственностью, если где возможны, то никак не прилагаются к делу творчества.
Творчество искренне, ненамеренно, верно воспроизведенному творчески образу и себе самому, как верно зеркало, а потому свободно от всяких тенденций, хотя бы лучших и нравственнейших. Творчество, отчасти уже видели мы, совсем не думает прощать: оно воспроизводит, по мере своих сил и интересов, - до последней черты, не оставляя места ничему скрытому и ни каких потаенных закоулков, напротив усиленно стремясь проникнуть в глубочайшие тайники жизни; оно не живет воспоминанием, - где воспоминание, там нет уже творческого процесса; в самом повторении былин, однажды сложенных, народ твердит живое, отрекаясь от всего мертвого, и с точностью держится созданного прежде.
Забвению здесь подвергается только отжившее - в самом творчестве, или замененное новыми его приемами, иногда лучшими, иногда искаженными: не общий предмет, не внутренняя сущность, не главный образ, не основное воззрение. Если теперь не слышно былин петровских с характером и тоном другим, инаковым, то смело говорим, что его не было и в старь.
По причинам, указанным выше, могла не дойти к нам «целая» былина, могли утратиться в иной - смотря по певцу - начало, средина, конец: но, если что слышим теперь, хотя бы в уцелевшем отрывке, то здесь ничего существенного, кроме разве мелочей и подробностей, не забыто.
Да и не могло существовать такого снисходительного забвения, - и вот тому самое яркое доказательство, которое не должны мы опускать из взора ни на минуту: былины поются так, как они сложены в начале, с забвением лишь того, чего вовсе в них не поется за утратою, а слагались они - если когда-либо, то в петровское время всего более за одно с событиями истории, тотчас в след за ними, без всякого промежутка и, много-много, когда с таким промежутком, который лежит от события внешнего до сознания, от обиходной речи до слова творческого, от освещенного предмета до глаза, от впечатления предметного до образа в воображении.
Былины петровские научают всю нашу интеллигенцию, что по тому же самому пути, только в различной степени силы и с разнообразием приема, творчество народное, во всем своем предыдущем развитии, спешно и верно отвечало окружавшей действительности, не медля творило из родников одушевления своего, вызванное массою предлежавшего внешнего материала.
Чем выше, чем дальше в старину, до глубины доисторической, различие в этом деле состояло не в медленности, не в косности, не в глухоте к событию, не в искажении родного, не в перееме чужого, - а в перевесе того или другого элемента, о которых говорили мы, былевого в тесном смысле, иначе эпического, или же элемента тесно-исторического и внешне-исторического.
При Петре, убедились мы и сейчас ещё более убедимся, элемент исторический в сем деле окончательно восторжествовал, до той степени, что, правда, допустил еще длиться жизнь эпоса, но уже мог подорвать ее, при малейшем неравновесии, и, действительно, мы знаем, позднее после Петра подорвал ее.
Потому же здесь, сравнительно с прежними эпохами, всего ярче черты, доказывающие одновременное или по крайности спешное сложение былины - вместе с внешним явлением события исторического, с действительною и даже летописною историей.
Достаточно уже ясно из прежних томов нашего издания, как, в течение многих столетий, былевые песни, с постепенным переходом своим в исторические, сопровождают всю (хотя и не во всем ) историю нашу, - предмет песнопения, творческим своим изображением и отражением; за Петром же следят они уже шаг за шагом; от того здесь встречаем мы такие положительные исторические события, такие несомненные имена, местности и черты, что разве только г. Стасов может усмотреть, например, Алтай и Борнео под Шлиссельбургом и Полтавой: но не об этих исторических элементах теперь говорим мы.
Далее, в творчестве нередко видим подробности, доступные лишь очевидцам, современникам, свидетелям и туземцам воспетой истории, например, о Киеве с его тогдашними улицами и древностями, о потешных княжеских лугах, о Новгороде с его старинными слободами, сотнями, приходами, мостами, о московских древних урочищах, о Красной Мызе, Орешке, Колывани, Выборге, Верее, Ладожском канале, или хоть о «потухшем мутном оке» Грозного, о мелких украшениях гагаринского дома, и т. п.: опять только гг. Стасовы могут подозревать здесь плутовство, лукаво скрывающее за собою подробности киргиз-кайсацких орд; но опять не на этом мы здесь остановимся, - это понятно всякому здравому взгляду.
Мы хотим здесь привести уже не то, что легко открывается нашему взгляду, а напротив те свидетельства, которыми сама песня, как бы перстом и указкой, указывает нам, что она современна событию воспетому, что она говорит о своем настоящем, что даже нынешний певец, повторяя тогдашнюю былину, становится на ее точку зрения.
Еще в древнем нашем творчестве встречаются нередко такие выражения, как например, при осаде Киева от татар: «А от пару было от кониного А и месяц-солнце померкнуло, А от духу татарского не можно крещеным нам живым быть». В новгородских песнях: «А и нет у нас таковá певца Во славном Нове-городе Сопротив Василья Буслаева».
При былинах московских после Ивана, мы имели уже случай заметить, даже по письменным документам явно не проходило года между событием и песнею о событии (рукопись Ричарда Джемса); или, например, одни лишь ближайшие современники могли петь о Феодоре и Борисе: «Есть еще на Москве православный царь, Побежал еси, собака, крымской царь»; о Самозванце: «За что на нас Господь Бог прогневался, Сослал нам, Боже, прелестника, Уже ли он разстрига на царство сел?» «Было у нас в Миколу во пятницу,- А Стрижка-ярышка у баню идёть»; о приезде Филарета: «А что скажут (говорят), въехал батюшка, государь Филарет Микитич»; о пожаре в доме Шереметева: «Отчего наша каменна Москва загоралась (после горела не раз и от друтих причин)»; о стоянке под Ригою: «Что стоял Царь-Государь по три годы, Еще бывший Алексей царь Михайлович» - разумеется, недавно бывший; о Разине и разинцах песня их об самих себе, вообще песни самих героев и героинь - Ксении, Шереметева, Евдокии и т. д.
В песнях петровских еще более такого рода признаков современного сложения песни, на каждом шагу: «Бывало, де, православный царь Любил стрельцов, много жаловал, Нынче государь на нас прогневался И хочет стрельцов казнить-вешати». «Дотолевазелен сад зелён стоял, Анончезелен сад присох-приблёк (о том же)». - «Бежит-то из Москвы скорый посол, Держит во руках грозный указ, чтобы были мы солдатушкиприубраные, -
Нам заутра, солдатушкам, в поход итти, В поход итти под Азов город». «Ах служили мы на границе три годочка, Нам ни весточки, ни грамотки с Дону нету, - На четвертом годочке перепала весточка». -
«Вечόр-то мне, матушка, малым-мало спалося, Что малым-мало спалося, много виделося», - и разгадка сна - «Бел-горюч камень, - то наш Кремль-город, Сизой орел, - то наш Батюшка православный царь, Победит наш государь землю Шведскую». -
«Как никто-то про то не знает, не ведает, Что куда наш государь-царь снаряжается: Снаряжается государь-царь в землю Шведскую, Он, меня ли, добра молодца, с собой берет, Уж как мне ли, добру молодцу, не хотелося». - «Как куды же наш православный царь собирается? Собирается православный царь во ины земли, Воины земли во Шведския». -
«Как во тысяча во семьсот во первом году, Да и шестаго месяца июня, Какшестагонá десять во числах, - Там шел-прошел царский Большой Боярин, кавалер Борис Петрович Шереметев (до таких мелочей простирается точность вообще в описании походов Шереметева)». -
«Тут много мы шведов порубили, А в трое того в полон их взяли: Тем прибыль государю учинили». -
«Во славном городе в Орешке, По нынешнему званию Шлюшенбурге, - Идет тут царев Большой Боярин». -
«Ты злодей-злодей, ретиво сердце, Ты беду мне, молодцу, предвещало, Предвещало ты, а не сказало, Что быть ли мне, молодцу, в рекрутах, А в солдатах быть мне и в походе Что под славным городом под Орешком, По нынешнему званию Шлиссельбургом». -
«Ах ты ноченька, ты ноченька осенняя, Надоела ты мне, молодцу, - наскучила, Стоючи, братцы, на карауле государевмом, Что под славным ли под городом под Выбургом». -
«В тысяча семьсот первом годе, Во месяце было во июле, Стояли солдаты на границе, А ни вестки, ни грамотки с Руси нету, В три годочка перепала скора вестка (об утратах), -
Еще ли нам, ребятушки, не тошно?» -
«Выходила тут наша армия, наша армия государева, Государя царя Белаго, Царя Белаго Петра Первого... В барабаны-то пробили по веселому, Нам указы прочитали по печальному... Как у нас ли во ширинке урон сделался, Урон сделался, гусары, генерал помёр».
Наконец эти безпрестанные строки в начале песней - «Как у нас было на святой Руси, На святой Руси, в каменной Москве», «У нас было на Тихόм Дону», «А у нас было на синём море, На синём море на Балтийскиим», и т. п., - всего этого не перечтешь.
Очевидно, во всем этом, вполне современном, не могло быть места ни забвению, ни прощению: сочувственно к Ивану, а еще более к Петру, отнесся народ в их собственную эпоху, как современник, с полным сознанием лелея их творческие образы, с ясным прозрением завещая внимательному потомству величавые песни как живые лица свидетелей.
И если теперь поет народ также, то, на оборот, значит, - и теперь не забыл своего сочувствия, и теперь живет тою же мыслию и тем же сознанием.
Мы ниже рассмотрим еще до мелочей эту современность петровской песни, тип ее и склад - не мыслимый до Петра, не возможный в создании после него.
Теперь же нам любопытно подметить некоторое несоответствие между сопоставленными творческими образами Ивана и Петра: оно так непременно и должно быть в известной степени, по различию событий и обстоятельству ушедших далеко вперед в промежутке полутораста лет.
Нам еще любопытнее: какими приемами и оборотами выходит народ из этого навязчивого противоречия в собственных его творческих образах, как старается помирить их единство или сходство, тогда как история действительности подсказывает резкие отличия?
Грозный казнил бояр, высоко поставленных лиц и вообще имевших несчастие быть приближенными: народу, в смысле целой массы или хотя низших простых слоев, он был хорош, легка была жизнь под его правлением, и от того, между прочим, такое сочувствие к нему в творчестве.
Совсем напротив, народ, и особенно простой, а еще более чернь, должны были почувствовать при Петре многие неизвестные дотоле тяготы жизни: это не изменило однако ни сочувствия, ни правды творчества. Народ в песнях петровских подвергает каре лица отборные, - Большаго Боярина, атамана стрелецкого; самого большего - князя Голицына; самого любимого - Меншикова; самаго богатаго - Гагарина: он явно уравновешивает очертания Петра с установившимся образом Ивана.
Иван свирепствовал за измену, и народ несколько раз подтверждает такую особенность, описывая, как выводил он изменушку; но измена часто была только мнимая, и народ опять не пропустил сей черты, напротив выставил ее ярко в неожиданном спасении сына и восторженной радости отца; после эпохи Смут и еще более при Петре народ имел случай убедиться, что гнездо измены не мечта и с тех пор, к сожалению, даже с излишком, сваливает доселе все беды свои на какую-то измену, там - где-то; Петр уже не рисуется подозрительным, не ищет по примеру Ивана усильно каких-нибудь подкопов, а между тем и внутри, в стрелецких бунтах, и в донских тревогах, и в делах шведских, и под Полтавой, сами события убеждают безпрестанно в намеренных проделках враждебной силы; так и здесь народ уравновешивает и оправдывает событиями воспетые некогда подозрения Ивана.
Что в представлениях народных, перед творческим взглядом, носилась действительно параллель между тем и другим властителем, что одним образом пополнялся другой, - видно уже из того, что не только черты, самые имена и лица переносит народ от одного к другому.
Кроме помянутых примеров, очень важно то, что в былинах Грозный, жалуясь на измену и лукавых заступников зла, не щадивших однако лицо и семейство государя, с негодованием выводит кого же? - Петровского Гагарина: «Грозный царь Иван Васильевич Всем князьям-боярам выговаривал: «По воре по Гагарине заступ было, А по царских родах и нет никого (Рыбник, ч. I)!» -
Чтό же однако, забыл ли действительно народ о своих тяготах и нуждах при Петре? Ни мало не забыл, напротив творчески это выразил. Не говорим здесь о «разорениях», вымышленных Сахаровым и разоривших подлинность его печатных образцов; народ влагает Голицыну упрек противу Петра: «Ты за чем, государь-царь, чернят разоряешь, Ты за чем больших господ сподобляешь?»
Но тут и же рядом, в песне того же типа и происхождения, народ, проникнутый тактом исторического самосознания, так безпощадно характеризует своего непрошеного заступника: «Вот Москвою ехать князю, - ему было стыдно. От чего же князю стыдно? Что первый изменщик».
После «рытья каналов» самая действительная и реальная тяжесть народу при Петре состояла в обязательной и частой казенной «службе», которой ото всех так настоятельно требовал Петр, и о которой, при господстве земщины и выборных начал, не грезили еще при Грозном: и точно, почти на каждом шагу в петровских песнях выставлены - эта «Грозна служба государева, Что часты-дальны походушки», «Голова ль моя послуживая», «Бедные головушки солдатские», «Еще ли нам, ребятушки, не тошно» и т. п.
Но посмотрите опять; каким образом относится к сему народ: жалуется он на самую службу как на зло, видит в ней обиду и неправду? Нисколько. Это прежде всего представляется как личное и частное горе, основанное на прежних привычках быта народного, быта семейного, религиозного, общественного, пожалуй, даже на привычках былого порядка службы, - не больше: а личное и частное, разумеется, всегда легче принести в жертву требованиям высшим. Герой, часто в песнях появляющийся под разными образами, и любимейшее лицо народное, сосредоточившее в себе героизм эпохи, Шереметев - наивно, задушевно, искренно горюет, что ему «не хотелось бы из Москвы идти, хотелось бы при Москве пожить, во дворце служить, московским чудотворцам молитися, есть у них дόма зеленый сад, там батюшка с матушкой, молода жена, детушки..».
Сравните же при этом последующие наши песни «рекрутские», при наборах: там, совсем на оборот, нет уже на первом плане этих сожалений, там служба сама, в себе представляется роковой бедою и даже злом, при охлаждениик интересам государства или так называемого, непонятного народу, «национального единства».
После песней безъимянных и молодецких мы еще будем иметь случай, если Бог даст, проследить весь ход образов и представлений в этих песнях «о службе», с отдаленнейших времен ее до последних: и там еще более убедимся мы, как государственные и народные интересы, высоко поднятые и поставленные Петром Великим, отозвались сознательным высоким возбуждением в самих песнях его поры, побуждая народ при крупных образах творчества опускать из виду все личности, частности и мелочи, или же допускать их только в качестве частностей и мелочей.
Мы видим таким образом, уже из нескольких высказаннных замечаний, что творчество петровских песней связуется тесно с предшествовавшим и в особенности близко примыкает к первому звену былевого творчества московского, к былинам Ивана, а через него уходит корнями своими в глубь творчества еще старейшего, отражая в себе черты древнейших былин богатырских: подробности о сходстве образов, приемов и самых выражений по возможности указаны нами в примечаниях к тексту и отчасти окажутся сами собою при рассмотрении отдельных образцов.
Эта связь с предшествующим и предшествующего с петровским, общая взаимная связь всех былин старших с былевыми и позднейшими историческими песнями, только что у нас отпечатанными, выражается, во-первых, всего нагляднее, внешним творчеству историческим элементом; о котором уже говорили мы: тем, что былины сопровождают и отражают течение всей нашей истории, положительной, действительной, документальной, письменной, от Владимира и первых исторических имен, окружавших его, до смерти Петра.
Вторая связь или связь другого рода усматривается с той точки зрения, как былины относятся к истории: как былевое творчество, исходя из повести о внутренней жизни слагавшегося и сложившагося народа, обращается с известными приемами к лицу событий внешних; как былевые песни постепенно проникаются ходом истории действительной; как на самом деле сживаются эти две стороны в одно существо, песни былевые становятся историческими, история же положительная и даже летописная отражается в них, находя себе существенное пополнение и одежду творческую.
Мы наблюдаем такую постепенность шаг за шагом по памятникам, нами отпечатанным, и, если в образах эпоса Владимирова должны были отыскивать не всем заметные черты исторические, заимствуя их в пополнение, пояснение и опору из источников дееписания; если черты эти приняли совершенно частный, хотя и крупный еще, облик в исключительном местном творчестве новгородском, а при князьях рассыпались предь нами по уделам и по мелочам совершенно областных, семейных или личных событий: то в московских былинах предстала нам История во всех силах и правах своих, в целости и единстве, в документальности образов творчества, в творческом изображении несомненной внешней действительности; а, наконец, при Петре, нам приходится уже не столько искать историю в песне, сколько песню в сферах истории, творчество при летописи, поэзию народную при книжной прозе. На сколько здесь, после пройденных эпох, изменилось само былевое творчество по отношению к истории, достаточно для того, чтоб убедиться, сравнить любую богатырскую былину круга Владимирова с песнями, например, о походах Шереметева.
Предмет, достойный изучения, и нельзя не пожалеть, что им доселе не займутся наши quasi-ученые и критики, вместо праздных разглагольствий о грубой татарщине или мизерном мифе в нашей творческой, столь ясной и наглядной образами, жизни.
[1]См. у нас выпуск 1.
