НОЧЬ С АКТРИСОЙ
На репетиции актриса говорит автору пьесы: «Муж уехал, сегодня все у меня, я же рядом живу. Идёмте, - предлагает она и уверена - автор не откажется. Она же чувствует, что нравится ему. И труппа это видит. Она, например, может капризно сказать: «Милый драматург, у меня вот это место ну никак не проговаривается, а? Подумайте, милый». Он наутро приносит ей два-три варианта этого места.
После репетиции все вваливаются к ней. Стены в шаржах, в росписях. Картины сюрреалистические. Среди них одинокая икона. Столы сдвинуты. Стульев нехватает. Сидят и на подоконниках, и на полу. Телефон трещит. После вечерних спектаклей начинают приезжать из других театров. Тащат с собою еду и выпивку, и цветы от поклонников. Много известностей. Автору тут не очень ловко. Актриса просит его помочь ей на кухне. Там, резко переходя на ты, говорит: «Давай без церемоний. Они скоро отчалят, а мы останемся». Говорит, как решённое. Скрепляет слова французским поцелуем.
Квартира заполнена звоном стекла, звяканьем посуды, музыкой. Кто-то уже и напился. Кто-то, надорвавшись в трудах на сцене, отдыхает, положив на стол голову. Крики, анекдоты. - «Илюха сидит между выходами, голову зажал и по системе Станиславского пребывает в образе: «Я комиссар, я комиссар» - Я говорю: «Еврей ты, а не комиссар». А он: «Это одно и то же».
Всем хорошо.
Кроме автора. Скоро полночь. Надо ехать. Ох, надо. Жена никогда не уснёт, пока его нет. Автор видит, что веселье ещё только начинается. Телефон не умолкает. Известие о пирушке радует московских актёров, и в застолье вскоре ожидаются пополнения. И людские, и пищевые, и питьевые. Автор потихоньку уходит.
Самое интересное, что на дневной репетиции, проходя около него, актриса наклоняется к его уху и интимно спрашивает: «Тебе было хорошо со мной? Да? Я от тебя в восторге!» Идёт дальше.
Потрясённый автор даже не успевает, да и не смеет сказать ей, что он же ушёл вчера, ушёл. Но она уверена, что он ночевал именно у неё и именно с ней. И об этом, кстати, знает вся труппа. Режиссёр сидит рядом, поворачивается и одобрительно показывает большой палец: «Орёл!».
Актриса играет мизансцену, глядит в текст, зевает:
- Ой, как тут длинно, ой, мне это не выучить. Это надо сократить.
КОМУ В ИСКУССТВЕ ЖИТЬ ХОРОШО?
Думаю, что в искусстве лучше всех именно писателю. ХУДОЖНИК натаскается с мольбертом, намёрзнется на пленере, нагрунтуется досыта холстов, измучится с натягиванием их на подрамники, а краски? И сохнут и дохнут. И картина в одном экземпляре. И с выставки при переезде могут картины поцарапать или вовсе украсть. И приходиться дарить их даром нужным людям. Это пока выйдешь в люди. А чаще всего тебя специально держат в безвестности, в бедности, загоняют в могилу, чтоб потом на тебе нажиться.
СКУЛЬПТОРУ тяжело не столько от тяжести материала: глины, мрамора, дерева, гранита, даже гипса, арматуры, тяжело от безденежья, ведь мастерская у него побольше, чем у всяких акварелистов, и материалы дороги. Да, уж придётся много-таки ваять памятников богатым покойникам, которых рады скорее закопать родственники, и от этой их радости от них и скульптору перепадёт. Для своего творчества. Да ещё получи-ка заказ, выдержи конкурс. Все же члены комиссии уже куплены-перекуплены.
РЕЖИССЁР пока молодой, то ещё ничего, жить можно. А дальше? Всё же приедается, всё же было. Ну, перебрал трёх жен, десятка два любовниц, скучно же. Премий пополучал, поездил. Уже и печень стонет, уже и сердчишко. И всё притворяйся, всё изображай какие-то поиски, пути, глубину постижения образов, соединения авангарда и традиции. Хренота всё это. Да ещё вцепится на старости лет молоденькая стерва из ГИТИСа, вот и выводи её в Джульетты.
А ПЕВЦАМ, певицам каково? Но им-то ещё всё-таки терпимо. У басов и теноров голос может долго держаться. А БАЛЕРУНАМ? Не успеют по молодости выйти в знаменитости, и не успеют никогда. А как пробиться? Всё же занято. Завистники сожрут.
АРХИТЕКТОРЫ? Тут тяжко вздохнём и даже не углубляемся.
И все они зависимы. От костюмеров, осветителей, гримёров, продюсеров, от всего. От подрядчиков, от властей, от пожарных и т.д и т.п.
Нет, ПИСАТЕЛЕМ быть - милое дело. Взял блокнотик да карандашик, да и пошёл в люди. А то и никуда не пошёл. Просто сел на завалинку. И люди сели рядом с тобой.
В музыке нет запахов, в живописи нет звука, в архитектуре нет движения, в танце нет слов, у певцов и исполнителей чужие мотивы и тексты... А вот в СЛОВЕ есть всё.
На это обратил моё внимание Георгий Васильевич Свиридов. Искренне я сказал ему, что многие искусства могу понять, но что музыка для меня на седьмом небе. «Нет, Слово, прежде всего Слово. Оно начало всех начал, Им всё создано. Им всё побуждается к действию. (Жене, громко): Эльза! Позвони врачу! (Мне): И позвонит. А я только всего-навсего три слова сказал, а Эльза идёт и звонит. А Господь сказал: «Да будет Свет!» И стал свет.
ХУДОЖНИК БОРЦОВ
Андриан Алексеевич Борцов, земляк, роста был небольшого, но крепок необычайно. С женщиной на руках плясал вприсядку. Писал природу, гибнущие деревни. У него очень получалась керамика. И тут его много эксплуатировали кремлёвские заказчики. Он делал подарки приезжавшим в СССР всяким главам государств. Сервизы, большие декоративные блюда. Где вот теперь всё это? Уже и не собрать никогда его наследие. И платили-то ему копейки. Когда и не платили, просто забирали. И заикнуться не смей об оплате: советский человек, должен понимать, что дарим коммунистам Азии, Африки и Европы.
Старые уже его знакомые художники вспоминают его с благодарностью: он был Председателем ревизионной комиссии Союза художников. «Всегда знали, что защитит».
Он всю жизнь носил бороду. «В шестидесятые встретит какая старуха-комсомолка, старается даже схватить за бороду. А я им: на парикмахерскую денег нет. Не драться же с ними. А уже с семидесятых, особенно с восьмидесятых бороды пошли. Вначале редко, потом побольше, повсеместно».
В моей родне ношение бород прервалось именно в годы богоборчества. Отец бороды не носил и вначале даже и мою бороду не одобрял. А вот дедушки не поддались. Так что я подхватил их эстафету.
Да, Андриан. Были у меня его подаренные картины, все сгорели. Но помню. «Калина красная», например, памяти Шукшина. «Три богатыря» - три старухи, стоящие на фоне погибающей деревни, последние её хранители.
ПОЭТЕССА
Молодому редактору дали для редактирования рукопись стихов поэтессы. А он уже видел её публикации в периодике. Не столько даже на публикации обратил внимание, сколько на фотографию авторши этой - такая красавица!
Позвонил, она рада, щебечет, она сама, оказывается, просила, чтобы именно он был её редактором. Он написал редзаключение. Конечно, рекомендовал рукопись к печати, но какие-то, как же без них, замечания, сделал.
Она звонит: «Ах, я так благодарна, вы так внимательны. Ещё никто так не проникся моими стихами. Знаете что, я сегодня семью провожаю на юг, а сама ещё остаюсь на два дня, освобождаю время полностью для вас, и никто нам не помешает поработать над рукописью. Приезжайте. Очень жду».
Бедный парень, чего только ни нафантазировал. Цветов решил не покупать, всё-таки он в данном случае лицо официальное, издательское. Но шампанским портфель загрузил. Ещё стихи проштудировал с карандашом. Там, где стихи были о любви, прочёл как бы к нему обращённые.
Он у дверей. Он звонит. Ему открывает почтенная женщина. Очень похожая на поэтессу.
«Видимо, мать её, не уехала», - решил редактор и загрустил.
- Я по поводу рукописи...
- Да, конечно, да! Проходите.
Он прошёл в комнату, присел. Женщина заглянула:
- Я быстренько в магазин. Не скучайте. Полюбуйтесь на поэтессу. - И показала на стены, на потолок. - Везде можете смотреть.
Ого, подумал редактор, как у неё отлажено. Матери велено уйти. Стал любоваться. А у поэтессы муж был художник, и он рисовал жену во всех видах и на всех местах квартиры. На стене - она, на потолок поглядел - опять она. И везде такая красивая и молодая. На двери в ванную она же, но уже в одном купальнике. Хотелось даже от волнения выпить. «Но уж ладно, с ней. Чего-то долго причёсывается».
Долго ли, коротко ли, возвращается «мама», весело спрашивает:
- Не заскучали? Что ж, поговорим о моей рукописи.
Да, товарищи, это была никакая не мама, а сама поэтесса. Поэтессы, знаете ли, любят помещать в журналы и книги свои фотографии двадцатилетней давности.
Что ж делать. Стали обсуждать рукопись. Поэтесса оказалась такой жадной на свои строки, что не позволяла ничего исправлять и выбрасывать.
- Ради меня, - говорила она, кладя свою ладонь на его руку.
Молодой редактор её возненавидел.
- Хорошо, хорошо, оставим всё, как есть. - Шампанское решил не извлекать.
- Музыкальная пауза, - кокетливо сказала она. Вышла, вернулась в халате.- Финиш работе, старт отдыху, да?
Но он, посмотрев на часы, воскликнул:
- Как? Уже?! Ужас! У нас же планёрка!
И бежал в прямом смысле. В подъезде сорвал фольгу с горлышка бутылки, крутанул пробку. Пробка выстрелила и струя пены, как след от ракеты гаснущего салюта озарила стены. Прямо из горла высосал всю бутылку. Потом долго икал.
В АКТЁРСКОМ БУФЕТЕ
Сидит в буфете за кулисами ещё не старый, очень знаменитый актёр. С ним за столиком четыре женщины: первая жена, вторая, та, с которой сейчас живёт и четвёртая, любовница, с которой сегодня ночевал. И все жёны эту любовницу допрашивают. Спал он с ней, не спал, это никого не интересует, всех их (а они все Лёню любят) волнует его здоровье. Ему плохо. Держится за сердце, за желудок, за печень, за голову. Виновато поглядывает на первую жену. Первая и вторая жена поглядывают на третью мстительно и насмешливо: увела мужа, получай то же. Им главное: что ели, что пили, поспал ли он, это важно: у него сегодня съёмка, озвучивание, вечером спектакль. «Небось, коньяком поила?» Любовница признаётся - был и коньяк. Ей впору заплакать, но это напрасно: все они актрисы, все знают, как пустить в ход слезоточивые железы. «Небось, и уксус в салат лила? И перчила? Остренького ему всегда хотелось, - говорит первая и горько и нежно упрекает его: - Тебе же нельзя. Что же ж ты, решил в четвёртый заход, а? Не надоело?» - «Четвёртый брак не регистрируют», - замечает третья. Она больше всех ненавидит любовницу.
Вторая жена совершенно безразлична к любовнице, но она не только бывшая жена, но и председатель месткома театра, говорит, что талант не жене принадлежит, не любовницам, а народу. «Да, так! А ты его спаиваешь! Жениться обещал? Первый раз спали? Или уже было? На гастролях?»
Бедная любовница, блондинка, вся судьба которой в руках бывших жен, не смеет даже устремить на артиста свой взор, думает: «Милый, скажи этим стервам, как ты о них мне ночью говорил!»
- Да уходи он хоть сейчас! - надменно говорит третья жена. - Барахло своё, всё имущество он в предыдущих квартирах (она выделяет это) оставил. Да я и не гонюсь за барахлом. Я его спасала.
- От кого? - взвивается вторая. - От чего? А справку он тебе принёс, что сифилис не подцепил?
- Может, у неё что помоднее? А, милочка? - сурово спрашивает первая. - Закуривает. - Дадим тебе поиграть «кушать подано». На будущее запомни: спать нужно не со знаменитостью, видишь, у него уже язва, а с нужным мужиком. Под режиссёра тебе уже не лечь, он импотент, а в кино, я знаю, ты пробуешься, там режиссёр педераст, так что сиди и не дёргайся. Лёня, пей кефир.
Актёру пора на озвучивание. Его эскортитрует первая жена. Он садится в престижную иномарку. Из окна вестибюля смотрит любовница. Ах, как они мчались на этом автомобиле ночью, как рассекали пространство. К ней, на родительскую дачу, как почтителен был офицер ГАИ, остановивший знаменитость, ах, что теперь!
Первая жена суёт ему сердечные и желудочные лекарства.
- Лёничка, ты вышел в люди, - говорит она, - зачем тебе теперь еврейка? Тебе нужна русская жена. Она и мать и нянька, она всё вынесет.
У служебного подъезда театра, на ветру, на холоде умирают от ожидания счастья увидеть своего кумира молоденькие дурочки. Бедные пташки. В актёрском обиходе их называют «тёлки». Актёр коротко взглядывает на них, замечает: есть очень хорошенькие. Но говорит себе: «Не торопись, вначале выздоровей».
Так что я на многое в театре нагляделся, многого наслушался. Веры православной там не было, а суеверий было много. Через плечо поплёвывали, за чёрное держались, кошек боялись, числа тринадцать тоже. Так это ещё было самое начало 80-х, ещё всё-таки в театре Обломов и Захар не играли, лёжа на сцене на одной койке, похабщины и разврата, матерщины не было. Вот такая вот у нас была и чем окончательно стала Мельпомена.
Всё у них было как бы понарошку, игра, чего обижаться, какой там менталитет. Стоим в вестибюле театра, разговариваем с актёром. Подходит ещё один, его знакомый. Первый: «Отойди, жид, здесь русские люди!»
.jpg)
