От автора. Дорогие братья, знаю и надеюсь что среди вас есть те, кто бывал участником Великорецкого Крестного хода. Я его помню еще в те времена, когда нас шло двести человек, а теперь идет по 60-70 тысяч. Наверняка многие из вас вели свои записки во время хода или просто помнят его. Хочу предложить открыть на РНЛ рублику «Крестоходцы». Посылайте ваши истории, рассказы, записки. Даст Бог, со временем эта рублика выльется в большую книгу. Сердечно Ваш, В.Н.Крупин
***
МЫ ВИНОВАТЫ сами, что захотели вождя. Мы заметили, что он, в общем-то, и сам был не прочь побыть вождём. А нам что, пожалуйста. Но вождь так просто не хотел трона, он, это ему было на будущее важно, сказал, что надо выдвинуть две-три альтернативные фигуры. И что каждая фигура в одной фразе выскажет свою программу. «Пожалуйста, - сказал Толя, - я - самовыдвиженец, как и все мы. Вот фраза: «Со мною будет интересно, пусть и недолго». - «Почему недолго?» - «Так мы же всё быстро пропьём». - «Так. Теперь ты, Лёша». - «Труд и молитва!» - «Лёня!» - «Я н-нн-арод, - заикается Лёня, - меня в-в-выберут. Но я не п-пойду!» - «Почему?» - «Р-р-работать люблю». - «Повар, ты?» - спрашивает вождь. -»У меня будете сыты». - « А если продуктов не выдам?» - «Так ты уже чувствуешь себя вождём? Будь!» - «Нет, я не хотел быть вождём». - «А чего ж не говорил, что не хочешь?» - «Я молча не хотел».
ПОСЛЕ ГИБЕЛИ Маруси Распутиной она приснилась. Весёлая, красивая: «Говорю папе: я стихи сочинила, вот какие, - и читает: - Мы вышли из леса на поле пшеницы».
Вспомнил, так как идём Крестным ходом, и как раз вышли из леса на бывшее поле, но пшеницы или ржи, или гречихи, уже не понять.
Женщина идёт рядом: «В городе живёшь, в городе воздух в горле стоит, а здесь так вольно, так грудь наполнена. Но так тяжело: идёшь - идёшь, так грустно, так пусто, нет деревень, а раньше-то как! Столы выносили, ведёрные самовары, квасу наварят, плюшки-ватрушки. И их отсюда выжимали, налогами душили, сажали, на целину угоняли со своей целины».
Поле кончается, снова входим в лес.
В КОНЦЕ ПЕРВОГО дня Крестного хода подошёл ко мне мальчик, сказал, что он Володя, и попросился идти вместе со мной. Он остался один. Они шли с товарищем, а родители товарища догнали их к вечеру первого дня в Бобино и увезли сына обратно. А Володя с ними не поехал. «Я дальше пойду, я хочу весь ход пройти».
Да, нагрузочка, думал я, намучаюсь. А оказался Володя таким славным, был он не только не в тягость, а в радость. Всегда молчал, шёл рядом, на остановках приносил или травы кисленки, или травы, корни которой мы называли репой и ели. Также ели мы с ним сосновую и еловую кашку, молодые побеги, будущие шишечки.
Никогда Володя не заговаривал первым. Только всего и было, когда открылся с горы далёкий зелёный горизонт: «Лес-то какой большой. - Потом, подумав: - На запад идём. Ой, нет! На юг: солнце недавно взошло». И ещё: «Чайкам-то, видно, негде на реке жить, обмелела, сюда прилетели. Будут как вороны».
Володя всегда шёл рядышком. Прямо как любимый внучек шёл. Никогда ничего не просил, не жаловался, всегда старался в чём-то услужить. Ноги натёр в резиновых сапогах, даже не сказал. «А тебя не будут искать?» - «Нет, я с бабушкой живу, она отпустила. Она раньше и сама на Великую ходила. Говорит: принеси мне травы батюшки Серафима. -»Сныти?» - «Да. Сейчас не буду собирать, завянет. Уж ближе к концу».
Именно к Володе привязался большой рыжий пёс. Бежал с нами от Великорецкого. Его любили, и он не голодал. Но всегда возвращался к Володе. Володя ему очень радовался, дал имя Пират, и считал своим. «Бабушка ругать не будет, он хороший».
Но покинул нас Пират. Видно, не хотелось ему возвращаться, но что делать - служба. Подпрыгнул перед Володей, положил лапы на плечи и помчался обратно. А назавтра ушёл и Володя. Уже начались окраины Вятки. Он увидел автобус: «Ой, мой номер. - И жалобно добавил: - Я ведь поехал, дядя Вова». - И убежал.
Очень мне стало без него грустно. Ничего не знаю о нём, неловко было расспрашивать. С бабушкой живёт, траву-сныть батюшки Серафима ей понёс. Рада будет.
РЕЗИНОВЫЙ САПОГ на что годится? Недалеко от переправы через Грядовицу есть родник. Старухам к нему не подобраться. Молодой парень говорит: «Сейчас Медянский бор, большой будет переход, пить захочется, пойду, воды наберу. Кому принести?» Старухи обрадовались, тянут ему бутылочки. По литру, по полтора. Он покрутил головой: «Ладно, чего-нибудь придумаем». Ушёл с другом. Минут через двадцать возвращаются, тащат в руках каждый по резиновому сапогу. Видно, что тащат с усилием, ещё бы, в каждом сапоге литров по десять родниковой воды. «С песком промыли, ополоснули пять раз. Подходи, получай фронтовые сто грамм».
Разливают воду в бутылочки. К каждому очередь.
РАЗГОВОРЫ НА ПРИВАЛЕ. Женщина показывает фотографии: «Вот с какими бесами работаю, специально взяла показать». - «Дальше не неси, закопай. Или сожги, или утопи. Конечно, и за них молись».
Другая: «А у меня! Соседка читает мне про секту, специально приходит. От церкви отговаривает. Мол, у них лучше. Лечат болезни. Делают испускание ключей на восток. Я прямо плюнула: всегда на запад надо делать испускание».
Старик: - «На фронте, на марше, сколь пить захотел, увидел огромную лужу, выскочил из строя, упал к краю лужи и внападку стал пить. Вдруг на меня гуси. Испугался сколь. А как пить не захочешь, когда на голове рама пулемёта, на плечах колёса. Да я ещё катки потерял, пришлось вернуться. Нашел. Присел, лучше б не сидеть, а то сразу кинуло в сон. Очнулся от пальбы. Догонять! Догнал. Там не поймёшь, чего было, кто стрелял. Темно уже. Окопались, пристреливаемся. Они кричат: «Не стреляйте сдаёмся!» - Выходят, сдаются. Я так курить хотел - уши пухнут. - «Раухен», - немцу говорю. Он угощает. И сам курит. Я и автомат забыл - курю... Да-а. Меня два раза в звании повышали, два раза разжаловали. Раз опять послали с термосом за ужином. Навьючился на кухне, возвращаюсь - заблудился. Пришёл... к немцам. Слышу: гыр-гыр-гыр. Под самый нос пришёл. Потихоньку, потихоньку в сторону. Тут наши как хватили по этому месту, ударили. Думаю - всё! Сел на землю, достал ложку из сапога, хоть перед смертью поем. Каша не больно горяча, съел с котелок. Поел и обстрел перестал. Пришёл. - «Так это мы по тебе стреляли? Дак как ты жив?» - Мне бы признаться, что кашу ел, а стыдно, вроде как украдкой поел. Говорю: «В воронке пролежал». Тут возчик капусту гнилую везёт, вся расползается, а пленные у него хватают с воза и в штаны прячут, штаны мокрые. Их кормили. Один дорвался, ведро киселя выпил, живот схватило. После ранений я фронты менял: Третий Белорусский, Первый Прибалтийский, Второй Прибалтийский. В хуторах подземелья, из домов подземные ходы. Когда успели нарыть? Значит, знали, что придём.
ИДЁТ ОЧЕНЬ бледная, красивая Катя. Не ест ничего совершенно. И ни с кем ни слова. Зоя ей говорит: «У тебя сапожки рваные, а у меня запасные есть, возьми, пожалуйста». - Катя надменно: - «Вы всё сказали? Я могу уйти?». И ушла. - «Да она блаженная». - «Не блаженная, блажная. Если даже батюшку не слушает. Она же «святая», где нам до неё».- «Ой не осуждай». - «Прости, не буду».
- С одни тревоги. Иду на работу, знаю, что все равно на речку убегут. Прошу: вернитесь хоть к вечеру, чтоб я видела, что вы не утонули. На работе всё сердце изорвётся.
- Старик плёл лапти. Да какие! Воду не пропускали. Двадцать шесть пар наплёл, конфисковали, увезли в передовой колхоз «Красный Октябрь». А старик какой был знаменитый: и гончар, и печник. Горшки у него были, сейчас они вообще на вес золота. А печи клал! Уже изба вся разрушилась, сгнила, а его печь стоит под всеми дождями-снегами, подходи, затапливай! Когда лапти отобрали, он сказал: «Всё, больше на дядю не работаю». И слёг. И не встал.
- У МАМЫ БЫЛ сарафан из не нашего шёлка, подарил ухажёр. А её-то мать, моя бабушка спряла сама и выткала льняное полотно и из него сарафан сшила. Все ахнули, вот какой сарафан. «Носи, дочка». Так мама больше разу не надела тот, иностранный.
- А шёлковый? Ухажёру вернула?
- Не знаю, врать не хочу.
НЕВЕРУЮЩЕМУ ГОВОРИТ батюшка: - «У тебя пять детей, один слепой. Кого больше всего жалко? Слепого? Конечно! Так и вас больше всего жалко. Скажи, как без Бога жить, как тыкаться в потёмках и умереть в обидах? Говоришь - пробовала молиться, и ничего в жизни лучше не становится? Да ты молись, чтоб хотя бы хуже не было!»
ЗА СТОЛОМ ЗОЯ священнику:
- Ты чего, батюшка, рано из-за стола встаёшь? Ты сиди, разъедайся, солидность наращивай.
Батюшка о восковых свечах:
-Горят аккуратно, неслышно, тихо, запах медовый, а химические трещат, воздух травят. Свиной жир в них добавляют. Нет, я поросятину в церкви жечь не дам.
- А вот, батюшка, у нас отец Владимир, прости, Господи, всё всем разрешает: и самоубийцу отпевать разрешает, и давленых, и травленых, и топленых.
- Этого я не знаю, не видел и обсуждать это не буду, и вам не советую. Нравится священник - молись за него, не нравится - тем более молись.
- Эдак, эдак, - поддерживают старухи.
- А вот, батюшка, говорят: для глаз очень полезно при вставании солнца на него смотреть.
- Пойдем завтра до солнышка и проверим. - Подходит к окну: - Луна ещё, видите? в ореоле. Жарища будет, а если зимой так - к морозу. На природу мы обращаем внимание, и от этого к Богу приближаемся, мы же ею, Божиим творениеи, дивимся.
- Да, да, идём по природе, молимся, а от этого и в церквях легче молиться.
Разговор о деньгах.
- Чего вы бедности стесняетесь? - говорит отец Анатолий. - Всё вашими жертвами только и держится. Какой богатый для показухи отстегнёт и чванится. Так это разово. А прихожане - копеечки, пусть маленькие, на каждой службе. Это надёжнее. (Смеётся): Один мужик напал прямо среди улицы: «А можно за бороду подёргать? А она не бутафорская?» - «Дёргай, - говорю. Постеснялся».
Мужчина (до того молчавший): Менты гонят на «Вольво», прут на красный. Гляжу - ни за кем не гонятся, а прут. Я их машину перекрестил, и машина у них заглохла.
ОБГОНЯЕТ МАШИНА, прямо напирает. От неё шарахаются. Шофёр ещё и газует. «Ну, этот прямо в ад поехал». - «Этот-то ещё, может, очнётся, а вот новые эти, говорят: новые русские, эти в огонь, в огонь! И никакие это не русские. На какие это деньги они новыми стали? Как в перекрестились? В ад! никуда не денутся. Каждого барана повесят за свои рога».
- Да пожалей ты их!
ДОЖДЬ, УТРО, у нас новый начальник, который сверг и вождя нашего и нас ни во что не ставит - Андрей. Имеет право: мы-то раз в году приходим в Горохово, а он ещё тут будет и лето и всю осень. Но очень, к сожалению, груб. И - что очень досадно - не любит, когда мы становимся на молитвы. Время теряем, по его мнению. «Трудом молитесь, трудом!» Зовёт нас рахитами. Толя сочинил: «У нас инфаркты и бронхиты, туберкулёз и простатит. А он кричит: «Вперёд, рахиты! Вперёд! И пусть вас Бог простит!»
Андрей ещё и начётчик: «Безплатно работаете, значит, надо работать в полную силу». - «Не безплатно, - поправляет вождь, а безденежно. Мы денег не получим, а плату от Бога получим».
Дожди. Обедаем стоя, из одного котелка. Надо штабель досок перетаскать. Штабель такой огромный, что лучше на него не смотреть.
Таскаем. Саша обдегчает усилия рассказами о медведях и кабанах: - Медведи умные, не тронут, лишь бы не медведица с медвежатами, а кабаны - это безпредельщики, прут и прут. От медведицы не скрыться, а от кабана только на дереве.
Спасибо Андрею: нынче уже и баня. Сан Саныч натопил. Радуемся, ибо намёрзлись, да и ночь впереди трудная: матрасы после холодной весны влажные. Негде было просушить. Хвалим Сан Саныча. Он: «Я люблю, когда меня хвалят». Плохо видит. Толя подковыривает: «А как же ты женщин различаешь?» - «Я наощупь» - отшучивается Сан Саныч. - «Это что такое, такие разговорчики!» - кричит вождь.
Баня крохотная, но троих вмещает. Первая партия пошла. Толя садится на чурбак: «Я в кресле, даже под дождём, себя восчувствовал вождём».
Оба они, Толя и Саша прыгали с парашютом, есть что вспомнить. Саша:
- Не спал я всю ночь, перенервничал. Прыгнул. Вслед кричат: «Красная строка!». Я всё забыл. Учили говорить: «Пятьсот один - два-пятьсот три». Дёргать кольцо. А страшно: вдруг не раскроется. А земля на меня несётся, дёрнул от страха - парашют раскрылся. До этого прыгали на пятки. Со стола. Стол на стол и ещё стул.
- Парашют сам собираешь, - рассказывает Толя. - Пишешь расписку: за мою безопасность никто не отвечает. Ничего себе думаю - неминучая приходит. Расписку написал, насторожился. И всё кажется, что парашют не так собрал. Нам говорят: бросят против ветра, это красиво. А прыжки уже идут, одного уже закрутило, хлопнуло. И уже кричат нас. Говорю другу: «Юр, мы же неправильно собрали. Кричат ещё раз: Гребнев, Сафронов!». Пошли. А Сафронов тяжелее меня на пятнадцать килограмм, первый должен прыгать, чтоб меня потом не погасил. Самолёт АН-2. Лётчица - баба, курит «беломор», глядит презрительно. Мгновенно заволокла в высоту. Юра сел у люка, спустил ноги, глядит жалобно. Баба папиросу сплёвывает, кричит: «Прыгай!». Он молчит. А самолёт крохотный, люк рядом с лётчицей. Она Юрку ногой выпихивает. Рассердилась на него, надо же делать ещё круг, керосин тратить. Юра нырнул. Теперь я. Ноги свесил, их ветром так сгибает, кажется, что в колене сломит. Боюсь. Но ведь всё равно выпинает. Полетел, стропы дёргаю, ничего не запомнил, велели ноги вытягивать, я вроде вытянул, но сел не на две точки, а на одну, сидячую. Язык до крови прокусил. Подбегают: как? Мычу, встать не могу, кровью плююсь.
Пора и нашей смене в баню. Толя в предбаннике: «Но даже если нет дождя, сидит на троне внук вождя. - Лезет на полок. - Сашка, «друг елецкий иль смоленский, дай гвардейскую! Ещё! Не жалей, вода не куплена! Отдыхай, теперь оно! Эх, жить хочется, забодай тебя кальмар!».
Баня ах как хороша! Вот это русское «оно», оно из «Василия Тёркина» не по зубам для переводчиков. То есть достигнуто искомое температурное состояние, когда тело в истоме, когда кожа стонет от счастья и просит веника. А веники у нас двухсоставные: пихта и берёза.
Одеваемся. Саша: «Меня бабушка учила: «Ходи баско, говори бастенько, не оммыляйся». Другой Саша: «А у меня бабушка ни копейки за так не давала. Прошу пять копеек на кино. Она: вот возьми поленья в сенях и принеси к печке. И пятак даёт уже как заработанный».
Как хорошо после бани в мокром лесу. У избушки разводим костёр. Вождь у нас Анатолий, не смотря на Андрея, зовём вождём Анатолия. Андрей - диктатор.
- Дуйте, дуйте! - кричит вождь, падая на колени перед костром.
- Уроды, - кричит, пробегая Андрей. - До сих пор котлы не вымыты! Рахиты!
Мы в четырёх огромных, литров по пятьсот, котлах готовим кашу, кисель, Готовим кипяток для чая. Спать не придётся.
- Главное, - учит повар, - увидя Андрея, хватайте лопату или топор, или изображайте, что куда-то торопитесь. А то запряжёт.
Ночь прошла почти безсонная. И почему бы не поспать, есть же дежурные. Но Андрею надо всех взбулгачить.
Мы всё приготовили, вымыли, крупу засыпали, костры под котлами горят. Но Андрей всегда будет всем недоволен. Бежит, орёт: «Мешайте, мешайте!». Пробежал. Толя подхватывает: «А кто мешает, того бьют». Андрей бежит обратно: «Двое в «уазик»!
Уазик Андрея Володя назвал «рахитовоз». Сан Саныч с Володей уезжают встречать колокола. Усиливаем обкладку котлов поленьями, вчера кололи весь день. Мешаем кашу огромными деревянными лопатками. Льём, не жалеем, растительное масло. Вроде соли мало. А мне кажется, в самый раз. А Лёня говорит, что даже и многовато соли.
- Вот вам наглядная иллюстрация к теории Джона Локка о чувствах. Они обманчивы, - это я философствую. А кто управляет чувствами? Разум? Это Кант. Да и разум может врать. А им кто управляет? Правильно, дети, воля, тут Ницше и Шопенгауэр. А рядом уже фашизм. Ибо появился племянник английской королевы Дарвин. Он спрыгнул с дерева, он развился от инфузории-туфельки, встал на ноги, изобрёл станок Гуттенберга, и что? Надо же дальше, надо же от человека идти к сверхчеловеку. А это, дети, как мог сказать бы Заратустра, фашизм.
Много уже прибежало помощников из Крестного хода. Вряд ли их благословили обгонять Крестный ход. Покаются. Говорят, что нынче идти тяжело. Ещё бы - глина, грязь внизу, дождь сверху И это всегда так. Не бывает Крестных ходов курортных. Дождь, град, снег бывал в эти годы. А уж дожди всегда. А то жара-жарища. Холод, кстати, лучше, чем жара: комаров меньше.
Пришли! Колокола! Море людей, море дождя. Море горящих свечей. Акафист в храме. Люди радостные, уставшие, шатаются даже, мокрые. Горы записок на столах, которые мы утром поставили, протёрли. Толя знакомой женщине, Наташе: «Услышав колокола звуки и не во сне, а наяву, я вытер трудовые руки о восходящую траву». Её, что совершенно понятно ценителям поэзии, восхищают слова «о восходящую траву», тут и рост травы, и весна, и стремление ввысь, и чистота: трава мокрая, моет руки.
У источника полчища людей. Нашей бригаде немного грустно - уходим отсюда.
ОТ КОМАРОВ НЕ СПАСТИСЬ, лучше смириться. Просыпаемся - брезентовые стенки и потолок палатки в россыпях красных ягод, это капельки нашей крови просвечивают сквозь брюшки комаров.
Холодно. Толя вылезает: «Ой, у меня родовые схватки, ой, слово рожаю. Глагол рожаю. «Треморить». Меня это утро треморит. Трясучка у меня.
- Я тоже слово рожаю, - говорит от костра повар. - Я обезсучиваю осину, сучки обрубаю. Да, Толя, весь ты в своей крови.
Толя тут же:
- Приглядись к человеческой драме: слёз кровавых река пролилась. Всю-то ночку война с комарами с переменным успехом велась.
ДЕЛАЕМ СТОЛ для молебна, чтоб класть на него записки-памятки. Расставляем тяжелые железные корыта на ножках. Заполняем их песком. Это подсвечники. Вдоль стен. Целая лента огней вскоре запылает.
Задуманное коллективное погружение не состоится: много работы. Ещё приготовить место для стоянки знакомых паломников, то есть дров и опять же побольше воды. Бегу к источнику, придумав уважительную причину - набрать воды для последнего здесь в этом году чаепития. И торопливо ахаю в купель. Троекратно. Чувствительно. Освежающе. Укрепляюще. Заряжающе.
Уже идут паломники - самовольщики, убежали вперёд. Молодёжь, всё надо быстрее. А староверы уже прошли. Никак не хотят ходить с нами.
Разговор о них. Выстоят, если в Православие обратятся. А они считают, что мы должны вернуться в их веру. Но какая вера - считают, что т только они правы.
СОЛДАТЫ В ПОХОДЕ - вот что такое Крестный ход. А молитвы в церкви - солдаты в казарме, готовящиеся к боям за свою душу, за Отечество.
- Мы идём - ад трепещет, - в который раз говорит отец Матфей. - И никаких таких знаков не надо искать. Мироточения эти. Да, знак. Но знак чего? Почему вы думаете, что к радости? Может, это предупреждение об испытаниях. Или: пришли женщины: « Батюшка, мы на горелой сосне видели образ Божией Матери». На горелой! Да, если вглядеться, то везде можно любое увидеть. Образ им явился! Да кто мы такие, чтоб нам Образ явился?
Солнце встало - вот нам образ! Скворцы прилетели! Картошка взошла, что ещё? Дождя долго нет - наказание, дождь пошёл - награда за молитвы, за добрые дела. В детстве в мороз увидел кольцо вокруг солнца, прибежал в избу: мама, мама, мама, посмотри. Она: сыночек, солнышку сегодня тоже холодно и ему Боженька рукавичку послал. И всю жизнь помню. Вот какое чудо мама открыла. Чудес хотят. Вот чудо - черёмуха цветёт! Благодарить надо за всё это, благодарить! А мы просим и просим, клянчим и клянчим. А благодарить - один из десяти. Своими ногами идёшь - слава Богу! С костылями идёшь - слава Богу! На четвереньках ползёшь - лишь бы к Богу ползти. И не думать, что Бог не простит, не примет. Разбойнику на Кресте, а он за дело был приговорён, два часа хватило первому в рай войти. Но это же надо великую глубину покаяния и сокрушения. Учитесь сейчас и каждый день - жить в мире и умирать для мира. Всё время себя проверять: как жил, как живу, как надо жить.
ЛОВИТЬ РЫБУ на нытьё. Как? Червяка насадить на крючок, закинуть и начинать ныть: «Вчера ты рыба не клевала, с утра не клевала, скоро обед, а ты всё не клюёшь». И все равно клюнет. - Разговор на привале.
- У нас Арсенька так-то ловит на нытьё. - замечает паломница.
Да, уж этот Арсенька. Видно, и он послан нам для иерпения. Он именно ноет: как ему тяжело жить, как на работе над ним издеваются, не платят, нечем за свет заплатить, еды нет, только картошку ест, да кильку. Конечно, куда денешься от русской жалости, подают ему. Все равно ноет. Когда кто-то не выдерживает, особенно мужчины, бывшие военные, и внушают ему, что недостойно для мужчины побираться, Арсенька тут же обороняется: «Все вы тут Чапаевы да Будённые, один я рядовой. Не учите жить, помогите деньгами».
- У матери дети ушли за ягодами. День прошёл - нет и нет. И вечер уже. Побежала в церковь - закрыто. Тогда и на паперти и у алтаря молилась. Пришли, рассказывают, что заблудились, а встретили старичка, дедушка такой седенький, он им дорогу показал. Святитель Николай, некому больше.
- Град-то в прошлом годе был, помните, конечно? Перед Великорецким. Как лупило, о-о! И целлофан на всех теплицах изорвало. А мы шли с соседкой Наташей. Идём мокрые, голову прикрываем. Ну, думаем, пропали наши теплицы. Вернулись. Так - поверите - наши только теплицы и уцелели. А Дуся, тоже участок рядом, говорит: да как же это, этакое чудо - будто кто заворожил ваши участки, у всех все грядки выбило, у вас уже у огурцов по два цветка. Пойду, говорит, с вами на будущий год. Дак чего-то не вижу, пошла или нет.
- Из Макарья женщина пошла, забыла дом закрыть. Спохватилась к концу дня. А, не буду возвращаться, как Бог даст. Вернулась, в доме парень небритый, кидается к ней в ноги: Всё верну, что поел из холодильника, только выпусти. «Иди, кто тебя держит?» - «Старичок держит. Я иду к дверям, он встанет на пороге, я боюсь». Всё батюшка наш!
САМОУБИЙЦЫ ПРЯМОЙ наводкой идут в ад. А солдаты убитые в рай. Идут в рай без мытарств.
- А вот, женщины, как рассудить? Сменщик у меня был. В церковь ходил. Не часто, но ходил. Правда, пил. А как началась эта горбачёвщина, как стали народ спаивать, убивать этими спиртами, «рояли» всякие, мужиков ещё «роялистами» обзывали. И я ему говорю: не бери в киоске, это гибель. А он взял, налил сто, выпил и сидит с открытыми глазами. Я чего-то говорю, он молчит. «Ты что молчишь?» Взял за плечо, он и повалился. Готов. Так это самоубийство или его убили?
- Европа убила. Её и судить.
«МАРЬЯНА - ЮБКА ПОРТЯНА». Так в шутку назвали совсем юную студентку Марию. Красавица. Тряслась над своей красотой, боялась комаров до смешного. Тащила пол-сумки всяких препаратов от кровососущих насекомых. На привалах намазывалась. Но ведь жарища, от этих мазей тем более лицо потеет. Становилась некрасивой, страдала. На привале салфетками снимала остатки препаратов, заново оштукатуривалась. Клавдия всё подшучивала. «Ох, Марьяна - юбка портяна». И вот - исцеление. Сама, сама! Мария вышвырнула всю косметику в кусты, и сообщила, что дарит её лисе-моднице. И пошагала! Да ещё так похорошела. И никакие комары не смели к такой красоте подступиться.
ТОЛЯ ЗАРАЖАЕТ рифмами: - Мы любим вятскую природу. В ней от сумы и до тюрьмы вождь соответствует народу. Свергать вождя не будем мы.
После затаскивания строительного материала для лесов внутрь храма, мы сели передохнуть. Умаялись все, но только не талант поэта. Толя зациклился на теме вождя. Переходит на элегические размеры:
- Вождь много не говорит. На полях, в лесах или в поле ты. Слово его огнём горит, оно равнозначимо золоту! - Как?
- А какое именно слово равнозначимо золоту? - спрашиваем мы.
- Вождь, на подвиги нас возбудя, но о нас не заботясь нимало, утомлённая сила вождя нас на подвиги поднимала.
- Это на троечку, - сурово говорим мы.
Поэт вздыхает:
- Мне хорошо, ребята, с вами поговорить и помолчать. Такой сегодня вышел саммит: и вам и мне неплохо, чать.
Кто-то из нас рифмует: администратор и дозатор. Толя тут же:
- У пирса ты стоял, у мола я. Твоя поэзия комолая. - Он не терпит конкурентов. - Повар, помнишь крестоходца - китайца, скажи, на ужин будут яйца? Не будь к страданиям жесток, белок нам нужен и желток.
Да, помним, был такой китаец. Пока вспоминаем, вождь выдаёт совершенно неожиданно для всех:
- Какой тебе ещё белок: сегодня пятница, милок. Поешь картошечки с елеем: святые наши это ели.
Да, это очень не комоло. Толя сражён, мы восхищены. Вождь командует идти к источнику, выкладывать дёрном топкие места.
- Отцы, у леса вырубаем куски дёрна и несём. Не халявничать! Не халтурить! Примерно пятьдесят на пятьдесят.
- Халтуру я не потерплю, поскольку я труды люблю, - уныло, от имени вождя сочиняет Толя. Видно, он переживает рифму вождя «елеем - ели».
- Делать капитально и красиво! - командует вождь. Толя тут же:
- Он ехал на кобыле сивой, но делал он всегда красиво. - Да, Толя первенство не упустит. Вскоре он сидит на скамье у источника и вещает: - Когда скамью соделал вождь, то сей сидень всегда хорош. Мои крестьянские привычки: чтоб надо мною пели птички.
Вождь гонит «шалунью рифму» переходит на суровую прозу, вразумляет:
- «Всякое дыхание да хвалит Господа». Всякое. Но не ваше. А ваше не хвалит, поняли? Выпили вчера?
- К-к-каплю, - заикается Лёня.
- Каплю! Капля океан освящает и капля душу может загубить.
Ещё и ещё вырубаем квадраты дёрна. Поднатужась, таскаем. У источника зеленеет, хорошеет. Все довольны. Обедать! Идём. Вождь нагибается по дороге и поднимает тяжёлую доску.
- Оставь. Крестоходцы сядут.
- И на земле посидят, - учит вождь, - земля силы даёт. А доска пригодится. Вот я поднял доску, а все вы делаете холостые пробеги.
- Мы все с тоской, а ты с доской, - это, конечно, Толя.
Вождя уже не остановить:
- Богу нужны не ваши молитвы, рассеянные они у вас, а добрые дела. Все ваши свечи - всё зря. Как вы могли пройти мимо хорошей доски? Для храма Господня, как?
- Воздаст тебе Господь по делам твоим, - желает Лёша.
- Мне-то воздастся, а вам? Никто доску не взял, а? Только я. Пример давал.
Пример надо было подхватить.
Видно, что вождю нелегко: доска не маленькая. Но мы, наверное из вредности, не помогаем, её не подхватываем.
У костра обед и опять же рифмовка, которой заражает Толя. Он так и заявляет:
- Хоть во пшенице, хоть в овсе, рифмуйте все, рифмуйте все! Хоть в васильках, хоть в ячмене, пущайте рифмы вы в мене. - И, беря реванш за сочинённый вождём стих о пятнице: - Привык наш вождь тогда блистать, когда заставил нас устать. Повар! - стучит ложкой по пустой чашке, прося добавки. - От кисленки и щавеля, едва ногами шевеля, народ терпел свою нужду, когда вождь лопал лебеду.
- Да, - подтверждает вождь, - не лопал, а ею питался. И от того мы непобедимы! Санкции - это такая мелочь.
- Да, скажу вам, ребята, я: санкции - мелочь пузатая. Поскольку суровые зимы, постольку мы Богом хранимы.
- Толя, это же болезнь - рифмование. - замечает повар. - Есть же уровень повыше - проза.
- Приведи пример. Из нашей жизни.
- Пожалуйста: «Иногда вождь выходил на природу, но вскоре возвращался, ибо был недоволен ею». Плохо, что ли?
Саша делает знак: внимание.
- Иволга! - Оказывается, Саша может подражать голосам птиц. А мы и не знали. Саша проводит мастер-класс. Подражает пению птиц, свистит на все лады. И птицы, то слушают, замирая, то подчирикивают. - Соловей. - Объясняет колена, свистит разнообразно. - Кряковая утка. Коростель. - Ну, его-то мы знаем. - Сорока! - Стрекочет. - Ворона.
- Не надо.
- Ворон?
- Давай.
И как только Саша смог воспроизвести этот пугающий, даже какой-то деревянный, звук карканья, непонятно. Даже жутко.
- По триста лет живут.
- Шёл я бором, коркал ворон на кудрявой, на сосне. Кудреватая милёночка приснилася во сне.
- Что такое? - обрывает вождь. Встаёт, читает благодарственную молитву и, не давая передышки, гонит на труды.
Всё-таки Толя на десерт читает стихи, привязанные к географическим точкам остановок Крестного хода:
- Не по Корану, не по Торе учились мы с тобою жить. И дай нам, Боже, «Сальваторе» в Медянах ещё раз испить. Это вино такое. Можете себе представить - испанцы в Медянах. И: «Хорошо тебе было в Мурыгино, ну а мне не совсем хорошо: там поклонницы нас замурыжили, и мурыжить нас будут ишшо».
- Толя, - сурово говорит вождь, указуя путь к источнику.
- Иду, - соглашается Толя. - А знаешь, как народ обзывает начальство: шишкарня, шишка, значит, бугор. Дожил я до послепенсионности, а для тебя всё как школьник. «Мы идём, мы поём, мы проходим по проспектам и садам. И Москва улыбается нам».
- А как же вятским не улыбаться. Обязаны москвичи, - поддерживает повар. - Спасские ворота Кремля названы по обретённой в Вятке иконе Всемилостивого Спаса. До того они были Константино-Еленинскими. А в соборе Василия Блаженного есть церковь Святителя Николая Великорецкого. И вообще собор восемьдесят лет назывался Никольским.
- И вообще Москва стоит на земле вятичей. Однозначно! То есть, если кто её начинает наводнять без приглашения, то вятичи имеют право сказать ему: «Куда прёшь, холоп?»
- Ну-ну-ну! - осаживает вождь.
