К 70-летию Великой Победы
Чуть раньше
Парк культуры имени Горького - любимое место отдыха москвичей в предвоенные годы. Пройтись от метро «Парк культуры» по недавно отрытому, «висящему» над Москва-рекой мосту, увидеть ещё издалека колесо обозрения, прыгающих с высокой башни парашютистов и услышать манящую музыку духовых оркестров - уже одно это было предвкушением праздника. Так было до... но тогда мы ходили вчетвером - папа, мама, брат и я. А сейчас мне 8 лет, на дворе начавшееся лето 1941 года и иду я в парк только с одной мамой, и не отдыхать, а помогать готовиться к войне. [Как удивительно устроена наша память: вот не помню, принимал ли я сегодня утром лекарства, а то, что видел три четверти века назад просто стоит перед глазами. Помню предновогодний номер газеты «Правда» (хотя, может, это были «Известия»), на первой полосе нарисован «Новый год» в образе мальчика, который идет по канату через пропасть, а внизу, стоят вражеские солдаты с поднятыми вверх штыками, и непонятно, дойдет мальчик до следующего года или же сорвется с каната на штыки - и тогда война!].
Уже было предчувствие грозы, чувствовали её даже мы, мальчишки-первоклашки, и во дворах играли только в войну. Никого уже не удивляло, что идет подготовка к войне, об этом все говорили, в кинотеатрах в основном шли фильмы про военных, но кто враг- мне не говорили даже родители. И вот теперь иду в составе группы самозащиты, правда не как боец, а как - даже не знаю, как назвать, мне мама лишь сказала: сам увидишь, сам поймешь, и я не стал допытываться - она командир, начальник группы самозащиты, мое дело не спрашивать, а слушаться. Роль же моя была такова. Недалеко от дома, что стоит в парке первым от Москва-реки у моста, разбивали палатку и устраивали в ней условный штаб ПВО. Около неё на учения и соревнования собирали группы самозащиты. В палатке кто-то из проводящих учение прятал на мне записку с указанием моего «ранения», а затем уводил меня куда-то в парк. Там я ждал, когда меня найдут бойцы группы самозащиты. Они выходили на поиск «раненых» после окончания воя сирены, означавшей «воздушная тревога». Найдя меня, «бойцы-санитары» производили осмотр и, обнаружив записку с описанием моих «ран», оказывали необходимую, по их мнению, помощь и на носилках уносили в штаб. Там сделанные мне перевязки оценивали на их соответствие указанным «ранениям» и давали наставления «бойцам-санитарам». И так повторялось по нескольку раз, пока не темнело. Затем объявляли, какая группа самозащиты побеждала, и называли дату новых учений.
Я из семьи медиков, и жили мы, как и все вокруг, совсем не богато. Но родители каждый год ухитрялись «снимать дачу» - комнатку с террасой в деревне около леса. Летом с нами жила мама, а по выходным приезжал отец. Хозяин нашего дома, сорокалетний портной, страдал тяжелой астмой, а мой отец, прекрасный терапевт, успешно его лечил. Мы сдружились с этой семьей, хозяйка, Александра Степановна Раззорёнова, и моя мама стали как сестры, её сын был ровесником моего брата, им было по 17 лет, а хозяйская дочь Лиза -чуть старше меня. Мама моя уже с конца гражданской войны работала воспитателем, а затем директором «спецдетдома» для детей революционной элиты, которой некогда было заниматься воспитанием своих отпрысков и их помещали в специально созданные детские учреждения с прекрасным обеспечением. Там мама приобрела опыт работы с детьми и подростками разного нравственного воспитания и здесь, на даче, она сумела быстро организовывать мальчишек и девчонок с нашей улицы и детей других дачников для совместных игр, самодеятельных спектаклей. Я помню, что на такие спектакли приходили совершенно незнакомые мне взрослые. Было всё это в деревне Крюково, примерно в километре от станции Крюково Октябрьской железной дороги (теперь там город).
В этой деревне у этих хозяев мы жили с 1936 года, нашу семью знала, наверное, вся улица. Мама проводила с соседскими детьми интересные занятия, отец был прекрасным городошником, и посмотреть на эти игры в городки собиралось много народа. Кроме того, отец никогда и никому не отказывал в медицинской помощи, он был уважаемым врачом. Знали отца и как любителя-астронома. Он смастерил телескоп, и в ясные вечера у нас во дворе собиралась очередь из желающих посмотреть на Луну, на планеты. Отец знал названия всех созвездий, и рассказывал о них с таким увлечением, что его слушали с интересом не только мальчишки-подростки, но и их родители. С тех пор для меня звездное небо - это вселенная, наполненная таинственной красотой и идущей из глубин космоса мудростью, отец научил меня чувствовать её и общаться с ней. И ещё из дачных предвоенных уроков. Отец знал голоса всех птиц, названия травинок, имена букашек-таракашек, откуда у него такая любовь к природе- я знаю (наверное, потому, что он христианин), но откуда такие знания - так для меня и осталось загадкой. Я не сумел перенять эти знания, но вот умение общаться с уважением с травушкой-муравушкой, букашкой-таракашкой я перенял, и это очень помогало мне в трудных ситуациях моей большой жизни.
Началось
Я любил ходить на маленький прудок на нашей улице, бывал там обычно один, хотя иногда кто-то приходил половить рыбку. Я же удочку не брал, мне нравилось просто посидеть на берегу, поговорить с лягушкой-квакушкой, с жучком-паучком. И вот 22 июня 1941 года я иду, как обычно, к своему прудку, но вдруг вижу: у околицы одного из домов стоит толпа, женщины плачут, мужчины серьезно насупились, а из черной тарелки-репродуктора, которой раньше здесь не было, взволнованный мужской голос говорит о вероломном, без объявления войны, нападении на нашу страну фашистов. Так вот, кто наш враг, теперь всё ясно. Я скорее домой, ещё не понимая всего ужаса случившегося, с какой-то приподнятостью кричу: «Война, война началась!». Какая была реакция взрослых, я не помню, но мама сказала: надо собираться в Москву. Александра Степановна уговорила моих родителей оставить меня и брата в Крюково под её крылом пока не прояснится обстановка.
Так и сделали, что было правильно. Через месяц немцы начали бомбить Москву. Их самолеты пролетали над нами, и когда они возвращались, в той стороне, где была Москва, разливалось зарево. Зарево стояло до утра, и казалось, что Москва просто горит. Иногда приезжал к нам кто-то из родителей, привозили продукты, было ясно, что в Крюково безопаснее, чем в Москве, тем более, что хозяин около своего дома вырыл ущелье, в котором мы прятались, когда над нами пролетали самолеты. Так и решили: жить мне с братом в Крюково, по крайней мере, до начала учебного года. Поскольку отца призвали в войска ПВО, а мама тоже оказалась привязанной к объектам самозащиты и должна была вернуться на работу, то для контакта оставался брат: он ежедневно ездил в Москву узнать все ли в порядке. Как-то брат не вернулся в обычное время. Я видел, что Александра Степановна буквально сходит с ума, я не понимал опасности этой задержки, но она, видимо, что-то знала и как-то по-матерински хотела меня утешить. Я вдруг почувствовал это тепло по сути посторонней женщины и понял, что в беде меня одного не оставят, и это стало первым уроком того, что мир не без добрых людей (сколько раз жизнь это подтверждала!). Как потом оказалось, был разбомблен дом моей крестной матери, тети Шуры, и бабушки по лини мамы. Они жили в Староконюшенном переулке (теперь в этом доме посольство Канады). От дома осталась только двухэтажная коробка с выбитыми оконными рамами. К счастью, никого из моих родных не было дома, бабушка и двоюродный брат Юра были на даче, на Сходне, а тетя Шура на работе. Никто не пострадал, однако они остались буквально на улице. Мой брат поехал с тетей Шурой к развалинам её дома на Староконюшенном. На дне коробки, оставшейся от разбомбленного дома, можно было найти вилки-ложки, кастрюли, подушки и другую утварь. Нашли даже несколько оловянных солдатиков моего двоюродного брата. Хорошо, что дом был только двухэтажным, и завал не был большим. Искали остатки скарба до темноты, найденное отвезли к нам домой, и брат поехал ко мне в Крюково. Но на этом беды не кончились. В этот же день в железнодорожный мост через канал Москва-Волга между Химками и Москвой попала бомба, она пробила мост между путями, но не взорвалась, однако движение поездов было надолго приостановлено. Брат смог вернуться только к ночи. Эта его задержка тоже стала уроком: не надо сразу думать о самом плохом, причины всех событий могут быть разными и неожиданными.
Июль-август пролетели быстро. Сначала о войне напоминали только самолеты, пролетавшие мимо нас бомбить Москву. В ясные августовские звездные ночи мне до слез было обидно, что через те созвездия, различать которые меня научил отец, ползут высвечиваемые прожекторами как злобные букашки немецкие самолеты. Но к концу лета мы почувствовали весь ужас войны: пришла первая похоронка на нашу улицу. Помню, как у дома соседей, к которым пришла эта черная весть, собрался народ. В начале лета, ещё до войны, на нашей улице праздновали сразу две свадьбы. Два приятеля, Костя и Сережа, отслужили срочную военную службу и вернулись к своим Катюшам (так, как в самой популярной в то время песне, звали их невест). Эта совместная свадьба была яркой, на ней гуляла, наверное, вся наша улица, пестрые наряды, гармошка, пение, пляски. И вот теперь, через какие-то два месяца, на том же месте у Костина дома черные платочки, громкие рыдания, и вся улица приходит к дому утешить молодую вдову. Как же скоротечно счастье, как быстро происходит непоправимое! - меня это событие потрясло своей жестокой реальностью и несправедливостью, это стало первым жестким уроком военного лихолетья. И ещё, вскоре в другой дом на нашей улице, где были сыграны две предвоенные свадьбы, вернулся без ноги Сергей. Этот парень и до фронта-то не доехал: под Смоленском идущий на передовую эшелон попал под бомбежку. Я помнил Сергея как отличного игрока в городки (а играли в них на нашей улице каждый выходной). Казалось бы, какое большое горе - крепкий, красивый, недавно женился - и вот стал безногим инвалидом. Но здесь слез не было, молодая жена всё говорила: «Господи, как хорошо, вернулся домой живым». Я видел её настоящее счастье, она часто повторяла соседкам: «Сережка живой, он со мной, лучше потерять ногу, чем получить похоронку». И шла утешать подружку Катю, у которой погиб муж.
Как же всё относительно! Это стало вторым уроком жизни, полученным мной в начавшейся войне, он явственно показал, что данное плохое - может быть не самым плохим. [Конечно, уроки жизни, полученные мной в годы войны - это уроки начальной школы. Но при всей их, казалось бы, очевидности они не пропали и явились той основой моего развития, без которой оно не смогло бы состояться. Трагедия стать инвалидом в рассвете лет - ничто по сравнению со смертью в этом возрасте. Но и смерть не является худшим, что может случиться в судьбе человека: в трагических ситуациях он иногда молит Бога о своей смерти и всячески пытается её осуществить. В этом я смог убедиться много позже, изучая проблемы эвтаназии]
Подходил сентябрь, надо было ехать в Москву и собираться в школу, а главное -фронт приближался к Москве, поезда до неё стали ходить нерегулярно, еще несколько раз бомбили железнодорожный мост через канал Москва-Волга в Химках, и вообще становилось как-то мрачно. Если раньше на дачный сезон родители домашнюю утварь возили каким-то транспортом, в первые годы на извозчике, а позже на полуторке (так именовали появившиеся грузовички), то теперь об этом нельзя было и мечтать. Пришлось маме, брату и мне тащить на себе в Москву только самое необходимое, а остальное оставить у хозяина, он из-за сильной астмы мобилизации не подлежал и обещал всё сохранить.
Я всё лето пробыл на даче и, вернувшись в Москву, заметил много перемен. Первое, что меня удивило - это то, что на улицах стало много военных и мало гражданских, часто несли большие зеленые баллоны для аэростатов воздушного заграждения, их держали по четыре человека с каждой стороны, видимо, чтобы баллон не улетел. На улицах возводили баррикады и строили укрепления. Сваривали противотанковые «ежи». Было трудно узнать Большой театр, так его «загримировали» под обычные дома.
У нас во дворе (а мы жили в Уланском переулке, что расположен параллельно улице Сретенка) из большой ватаги ребят осталось только трое, остальные были эвакуированы. В моей школе N 281, где я закончил первый класс, разместился госпиталь, и дальше учиться можно было только в бомбоубежище в Даевом переулке (что было не совсем близко от нас). Недели две-три продолжались уроки в этой «школе», ребят становилось все меньше, и когда нас осталось человек 10, школу распустили. Больше учиться было негде, так у меня пропал учебный год. Ребят становилось меньше потому, что был приказ об их эвакуации. Только благодаря хлопотам мамы, которая была начальником самозащиты наших домов по Уланскому переулку, меня не отправили в какой-то детский дом на Востоке. Выходить за пределы нашего региона было опасно, мальчишек моего возраста задерживали и отводили в эвакопункт.
Мама не хотела меня отдавать для эвакуации, она боялась меня потерять в суматохе, которая тогда творилась на железной дороге из-за бомбежек, ну и, конечно, из-за полной неизвестности- куда отвезут, где и с кем буду жить. Родственников нигде, кроме как в Москве, у нас не было. Она хотела, чтобы я был при ней. Даже не уводила меня в бомбоубежище при объявлении воздушной тревоги. Во-первых, в это время она должна была заступить на свой пост в штабе самозащиты, а не прятаться со мной в бомбоубежище. А во-вторых, она уже знала, что наше бомбоубежище (дом N 4 по Уланскому переулку - он и сейчас стоит) прямого удара фугасной бомбы не выдержит, раз уже было пробито авиабомбой перекрытие тоннеля метро на перегоне между станциями Смоленская - Арбат. Мы же жили на первом этаже 4-этажного корпуса дома N 7, и от зажигательных бомб и осколков от зениток были достаточно защищены.
Во время воздушных тревог брат, как боец группы самозащиты, должен был быть на крыше нашего дома и следить за обстановкой во дворе. На крыше и чердаке стояли железные бочки с водой и ящики с песком и лежали большие, как печной ухват, щипцы. При падении зажигательной бомбы надо было схватить её этими щипцами- и в бочку, а зимой - в ящик с песком. Бомбы падали, ребята ловко их хватали и тушили. Хоть я раза два-три залезал по пожарной лестнице на крышу, но стать героем не смог, к щипцам меня не допускали и ограничивали моё участие в обороне Москвы ролью связного: я должен был бежать в штаб и сообщать, где упала бомба. Когда сидели на крыше, следили, как лучи прожекторов «вели» немецкие самолеты, как сброшенные с них световые ракеты медленно спускались в темный город, под конец налета всегда видели с той или другой стороны зарево. Конечно, очень необычно, как какие-то фантастичные рыбы, выглядели в небе зависшие серебристые аэростаты - они не украшали небо, а наоборот, делали его чужим, зловещим и казалось, что они заслоняют звезды. Когда начались холода и стало скользко, мама категорически запретила мне залезать на крышу и велела брату следить за мной.
В Москве строго соблюдалась светомаскировка. В начале войны сразу после объявления: «Граждане! Воздушная тревога» в домах отключалось электричество. При керосиновых лампах, свечах, карманных фонариках ожидали радиооповещения о прекращении воздушной тревоги. В промежутке между объявлением воздушной тревоги и командой «Отбой» каких-либо передач по радио не было, однако электропитание в радиосети не отключали, что было слышно по какому-то фону. Уж не помню, как скоро я догадался подсоединять к этому радио электропитанию лампочку от карманного фонарика - и горело! Читать при таком освещении было нельзя, но что-то мастерить - можно. Лампочка начинала мигать, когда раздавался голос: «Отбой», но я уже мог её отсоединить, поскольку давали свет. Не скрою, я тогда сказал себе: «Ай да Федя, молодец!», сколько я дел переделал под этим «радиосветом». Это мое изобретение тоже стало уроком - не надо быть пассивным в трудных ситуациях.
В нашем доме N 7 был большой двор. До войны на спортивной площадке двора играли то в волейбол, то в футбол, то в казаки-разбойники, «двенадцать палочек», в городки. А теперь здесь начали обучать ополченцев: «Смирно!», «Налево!», «Направо!», «Шагом марш!», «Равняйся!», «На плечо!» - эти команды звучали с утра до вечера, одновременно на учениях бывало человек по сорок- и так по несколько смен за день. Я, конечно, не мог упустить возможность освоить строевую подготовку и регулярно выходил на занятия со своей большой игрушечной винтовкой. Командир меня заприметил, не прогонял, но сказал мне по секрету, что на передовой эта муштра не пригодится, хотя и похвалил меня за успехи. Он уже успел побывать на фронте, был ранен и ходил с подвешенной на косынке рукой. Так или иначе, я получил урок строевой подготовки.
Конечно, я помню длинные, десятиметровые и много больше очереди в булочную, что была в доме N 5. Чтобы хлеб достался надо, чтобы его еще хватило в магазине при такой очереди, поэтому очередь надо было занимать с утра, сразу по окончании действия комендантского часа. Очередь была часов на пять, так долго, наверно, потому, что очень тщательно проверяли хлебные карточки и взвешивали те кусочки хлеба, что по ним полагались. В этих очередях я познал цену хлеба. Помню молодую женщину, у которой, пока она вчера стояла в очереди, украли сумочку с продовольственными карточками, а месяц (октябрь) только начинался, и до ноября у неё не было ничего для приобретения пищи. Как она плакала об умирающей от голода дочери, и от того, что у неё самой уже мутит в голове, и она не дойдет до дома. Она думала, что сумочку просто потеряла, и, может быть, кто-то её вчера нашел - ведь люди в очереди каждый день одни и те же. И всё ходила вдоль очереди, спрашивая, не нашел ли кто её сумочку. Её надежды, конечно, были нелепы, но как же больно вспоминать об этом даже спустя столько десятилетий! Наверное, это был для меня военный урок сопереживания чужому горю.
И еще о цене хлеба, но уже как философский урок об относительности всех ценностей. У мамы была крестная мать - вдова одного из крупнейших фабрикантов Москвы. Ее муж имел большую кондитерскую фабрику, но умер весной 1917 года. Вдова не хотела и не умела продолжить дело мужа, фабрика ей была не нужна, а детей у них не было. Она решила продать фабрику, считая, что так будет спокойнее, к тому же уже начались революционные беспорядки. Она продала эту фабрику за золото, бриллианты и другие драгоценные камни, которые сложила в большую фирменную (в память о кондитерской фабрике) жестяную банку (я видел такие банки литра на 3-4 у мамы - они были красные с тиснениями, на которых золотыми красками были выписаны герб и имя фабриканта). Перед войной крестная стала слепнуть и нуждаться в уходе. Мама договорилась с её соседкой, чтобы та присматривала за ней, а сама раз в неделю брала меня и мы её навещали. Я в детский сад не ходил и поэтому всегда был с мамой, и пока мама покупала продукты, готовила, мыла её, мне приходилось сидеть в садике под окном маминой крестной. Как-то, возвращаясь от неё домой, мама мне поведала, что её крестная мать показала дерево в садике у её окна, под котором она ночью закопала эту жестяную банку с драгоценностями, и сказала маме, чтобы она достала её и взяла себе. Мама, конечно, не стала искать эту банку: если бы она её нашла и забрала, то её бы расстреляли за хранение таких ценностей - такие тогда были законы. Я помню это дерево во дворе дома в Большом Дровяном переулке, но тоже никогда не имел помыслов откопать эти сокровища. Где-то в ноябре к маме пришла соседка её крестной и сказала, что та умерла с голода, и её тело увезли на «общее захоронение», поскольку родственников у неё не нашлось. Эта соседка спросила маму, нет ли картофельной кожуры или чего еще, что можно съесть, а то голова кружится от голода. Пока мама на кухне варила ей кашу из остатков крупы, я с ней был в другой комнате и вдруг заметил, как она резко побледнела, прислонилась к стене и сползла на пол. Я закричал маме, она тут же прибежала, пыталась помочь, но сказала, что уже поздно - пульса нет. Приехала «скорая» (часа через два), отругала маму, сказала, «зачем вызывать к трупу» и велела вызвать милицию, чтобы его забрали. Эта смерть у меня на глазах была первой, мы только что разговаривали с соседкой, она ещё рассказывала про смерть маминой крестной от голода, и вот сама.... Крестная, как не имевшая трудового стажа, никаких продовольственных карточек не получала, и её смерть от голода буквально в двух шагах от собственного золота и бриллиантов заставили меня подумать о том, как всё в жизни и просто и сложно: только что разговаривал с человеком и вдруг это уже труп; казалось бы, есть колоссальное состояние и рядом с ним смерть от голода.... Я тогда еще не понимал, что это были мои уроки на тему об относительности ценностей в нашей жизни.
(Продолжение следует)
