Зацепин Н. К. Монастырки на клиросе. 1852
Ниже мы впервые переиздаем одну из статей русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера (1813-1879) В.И. Аскоченского.
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Аскоченский В.И. [Без подп.]. Вокальная и инструментальная музыка в храмах христианских // Домашняя беседа для народного чтения. - 1860. - Вып. 13. - С. 188-195) подготовил профессор А. Д. Каплин. Постраничные сноски автора заменены концевыми. Примечания в квадратных скобках - составителя.
+ + +
Это было в Киеве.
Не помню, какой-то католический праздник в тамошнем костеле любители и дилетанты музыки разыгрывали ораторию Гайдна [1]: «Творение мира». Часу во втором по полудни заехал я с визитом к одному из моих знакомых, у которого застал несколько гостей; они вели между собою, как видно, горячий разговор, смолкнувший при моем появлении. После первых, официальных приветствий, хозяин обратился ко мне с следующею речью:
- Кстати пожаловали! У нас тут завязался в некотором роде диспут; да предмет-то такой, что я чувствую себя как-то недостаточно сильным против такого оппонента, как Тимофей Константинович. Поддержите, батюшка.
- Что ж такое? спросил я.
- Прежде скажите: вы не были сегодня в костеле?
- И не думал.
- От чего так? спросил гость с огромной лысиной и с огромнейшими, выпуклыми глазами.
- Что мне там делать?
- Послушать ораторию.
- Для этого нет надобности ходить в церковь, точно также как не было надобности делать из храма Божия какую-ту филармоническую залу.
- Да, вот у нас небось лучше! возразил он с едкой усмешкой. Воля ваша, а если бы к нашему, действительно-великолепному, действительно-торжественному и истинно-умилительному богослужению да придать инструментальное пение, как более способное к стройности, так дело-то вышло бы чуть ли не лучше.
- Что и говорить! Да в праве ли кто бы такой ни был вводить в обряды нашей Церкви такую новизну и изменять чрез это внешнюю сторону нашего богослужения?
- Почему ж новизну?
- Да вот почему, благоволите прислушать. Благодатная церковь Христова, в первые веки своего существования, прияв от Апостолов чин богослужения, никогда не видала в храмах своих никаких органов, свирелей и разных дудок; она чуждалась инструментальных звуков даже при обряде погребения, где употребление труб было освящено давностию и обычаем. Сам спаситель, исходя на вольное страдание, шел не в древнем гласе трубном, а с новой, умилительной песнию на устах: и воспевше, сказано, изыдоша на гору Елеонскую [i]. А ученики Христовы на гуслях ли или органах утишали скорбь свою в лютых гонениях? Опять нет: среди глубокой ночи они молились и пояху Бога [ii]. Слово Христово, пишет Апостол Павел, да вселяется в вас богатно во всякой премудрости, учащее и вразумляющее себе самех во псалмех и пениих и песнех духовных, во благодати поюще в сердцах ваших Господеви [iii]. Послушные голосу своего учителя, верные тогда строго исполняли эту заповедь; дни и ночи проводили они в святых псалмопениях. Слова нет, они пели не витиевато, без этих рулад и агремá, без этих соблазнительных morendo и affectuoso: за то песнь их была от души, от сердца. Они не ахали и не охали от приторной сантиментальности, не безмолвствовали от чувственного восторга: но за то слух их оставался целомудренным.
- Что такое? Слух - целомудренным? Так у вас есть еще целомудрие слуха?
- А как бы вы думали? Если вам понятна тайна сочувствия души звукам мирской гармонии, которая влечет так легко, так, по видимому, усладительно к мечтаниям, под час куда как грешным; если вам случалось читать об этом мнения, правда, немножко строгие, но справедливые, подвижников: то вы и без меня поймете, чтó такое и в чем должно состоять целомудрие слуха. Думайте себе, как хотите, а все-таки вы согласитесь, что инструментальная музыка в храме Божием крепко неуместна. На что было этот чуждый огнь вносить, подобно Дафану и Авирону [2], в святилище Бога истинного? На что эти безсмысленные звуки и тоны там, где должны слышаться слово?
- Ах Боже мой! воскликнула бывшая тут дева, порядком заматоревшая во днях своих и вот уже лет пятнадцать терзающая уши убийственным завыванием известной арии: Casta diva, - да такая музыка... такая музыка, monsieur, гораздо более говорит душе, чем... она не докончила своей реплики и взвела глаза к небу.
- Убила бобра! подумал я. Нашла смысл в инструментальном гаерстве! - Совершенно согласен, отвечал я, что музыка много, даже чрезвычайно много говорит душе, - да что говорит, - вот вопрос! Те ли утешительные истины Веры, которые так живо, так действенно передаются в членораздельных звуках? Заимствуя изящность свою в гармонии природы, похищая у бури грозное завывание, у грома страшные раскаты, у ручья журчание, у птиц мелодические напевы - такая музыка не переносит ли молящегося из храма Божия в разнообразный мир природы видимой? Не развлекает ли его в ту пору, когда ему более всего нужно самоуглубление? Я знаю, что такая гармония иногда исторгает слезы у слушателя, - но спросите его: от чего он плакал? Что осталось в душе его от этих слез? Уверяю вас, что он ничего не скажет вам толком: возгласы, безотчетные восторги, ахи да охи - вот и весь ответ его! Смотря на него в такую пору, невольно подумаешь: эк - он какой щекотливый на нервы! Я не траппист, не строгий анахорет, но смею думать, что это самая тонкая, самая неприметная, а вместе с тем прекрепкая цепь, которою тайный враг наш влечет нас ко греху, - и если есть похоть очес, похоть плоти, то есть также и похоть слуха.
- Что вы это? - Да как это? - Помилуйте! раздалось со всех сторон. Я только поглядывал по сторонам, ожидая, чем все это кончится.
- Позвольте, сказал один из гостей, тщательно выбритый, с изящно-уложенною анною на шее и с манерами немножко маниловскими, - позвольте-с. Небесный дар гармонии, которым обладали некоторые гениальные люди, употреблявшие его к прославлению величества Творца миров, неужели также не может избегнуть нарекания? Что ж после этого все искусства, если самое возвышеннейшее из них не смеет являться там, где душа верующая должна испытывать чистейшее удовольствие, где внешняя гармония должна возбуждать и производить внутреннюю?
- А позвольте припомнить вам слова Самого Спасителя: дом Мой - дом молитвы [iv]. Это, кажется, ясно: так за чем же вы хотите, чтобы храм Божий был святилищем искусства? Чтò родилось от мира и для мира, то пусть и остается в мире. Святая простота Веры Христовой лишних украшений не требует. Да и что, скажите на милость, могли бы принесть в область благолепия Церкви самые прославленные гении музыкального мира? Кстати, мне пришел теперь на память отзыв знаменитого Гофмана [3], который, как вам самим известно, и сам был не глух к музыке, и не близорук в суждениях своих о ее корифеях. Замечу наперед, что он смотрит на них с той же точки, с какой смотрел и смотрит доселе целый свет. Что ж в этом отзыве? А вот извольте прислушать. Один характеризуется, как ребенок, забавляющийся игрушками досужей своей фантазии, - это Гайдн; другой, углубляющийся, по видимому, во внутренность нашего существа, представляется заклинателем, вызывающим духов и привидения, - это Моцарт [4]; третий изображается каким-то мучителем, который действует страхом и изступлением, раскрывает какое-то безконечное стремление (куда?), которому нет ни границ, ни предмета, ни цели, - это Бетховен [5]. Скажите ж, как перед Богом, что это такое? Что тут взять святого, нерастленного впечатлениями мира в жертву Богу? И это называют небесным даром!... Это ли тот огнь, который, как веяние Духа Божия, расплавляет жесткое сердце грешника, открывает у него источник слез, и все существо его делает как бы светозарным? Положим, что стройность и гармония в так называемой инструментальной музыке доведены до высочайшей степени совершенства, что пение церковное уступает ей в этом отношении: но так оно и должно быть. Пение или, пожалуй, музыка, как нечто внешнее, не должна совершенно закрывать внутреннего, не должна отторгать души слушателя от святая-святых, и уносить его в мир безплодных грез и пустопорожних мечтаний. Умейте только хоть раз отвлечься от бездушных звуков этих сопелей, гуслей и труб, издающих пискание или гудение [v], и прислушаться к мелодическому напеву церковных песнословий, - вы тотчас увидите превосходство последнего перед первым. Да вот лучше всего: случалось ли вам провожать друга, или встречать провожающих усопшего в могилу? Слыхали ли вы при этом звук труб погребальных - обычай, к слову сказать, перенятый нами у язычников, - и пение хорошего, даже хоть мало-мальски порядочного хора? Что вас более поражало - этот ли заунывный голос труб, которые стоном своим как бы пророчили усопшему ничтожество, или умилительное пение трисвятой песни, как свидетельство веры умершего и надежды его на воскресение? Что до меня, то, признаюсь, я не могу оставаться хладнокровным и в том и в другом случае: но - чудное дело! - при звуке труб и разного рода гудков и сопелей мне всегда приходит на мысль сомнение, и я как-то невольно вопрошаю:
Что же там за гробом?
Где душа витает?
Что там ожидает.
В небе человека?..
Будет ли он вечно
Жизнию особой
Жить, не умирая?
Иль своей чредою
Обратится снова
К первому Началу,
И в едино слившись
Неразрывно с Богом,
Потеряться должен
В безпредельной жизни?...
Теперь - поют трисвятое, - и милосердное Небо сказывает мне тайну загробной жизни: там, говорит, несть ни печаль, ни болезнь, ни воздыхание, но жизнь безконечная; там праведницы просветятся, яко солнце, в царствии Отца их [vi], где уготованы им обители многи [vii]; там к отшедшим, которые умели
Терпеньем, верой заслужить
Себе небесное веселье,
Тогда придет его делить
Сам Бог на новоселье...
Да, милостивые государи, в эти минуты, действительно,
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Собеседники мои молчали; я продолжал:
- Знаю опять, что наше церковное пение потому еще не нравится многим, что оно, как заметили мне однажды, слишком обнажено, просто. Оно, если хотите; с одной стороны так, а с другой не так. Если коснемся внешнего выполнения, то пение и должно быть просто. Древние христиане не заботились о витиеватости своих песней; они пели безъискуственно, так что, по свидетельству современных писателей, пение их больше походило на распевное чтение, чем на пение в строгом смысле. Подражая им, и мы не должны украшать нашего песнопения внешней витиеватостью, потому что она всегда вредит, отвлекая внимание певца и слушателя от предмета воспеваемого. Что ж касается до внутреннего его содержания, до духа, - то оно не просто. Не в звуках, а в словах воспеваемых содержится та внутренняя сила, которая движет волю и сердце молящегося. Просто, всякому известно пение таинственного: Иже херувимы; не витиевата, по внешности, песнь: Чертог Твой вижду, Спасе мой; нет изысканных мотивов в погребальном стихе: Благообразный Иосиф; нет особенно восторженных излияний в радостном: Христос воскресе: но скажите откровенно, - с чем сравнится то движение сердца, которое всякий раз испытывает верующая душа, внимающая сим песнопениям? Кто не падал ниц при словах: просвети омрачение души моея, Светодавче? Кто не плакал ни разу в жизни от радости, услышав в первый раз в году: Христос воскресе?..
- Прекрасно, сказал господин с огромной лысиной: но ведь это для нас с вами так оно кажется, потому, что обстановка, обстановка действует на ваши чувства, потому что душа ваша уже предзанята ожиданием впечатлений; на всякого другого, как говорится, не нашего прихода, сомнительно, чтоб это имело такое же действие, тогда как музыка инструментальная есть язык общий, понятный всем и каждому, без отношения к обстоятельствам того или другого быта.
- Не спорю, но ведь дело не в действии на чувство, а в самом характере этого действия. Если ваша инструментальная музыка, скажу словами Гофмана, уносит вас туда, где нет ни границ, ни предмета, ни цели: что ж тут хорошего в деле богослужения? Уноситесь себе, пожалуй, куда хотите, например, в опере, в балете: но в церкви это не совсем прилично. А что церковное пение может действовать на людей, как вы сказали, и не нашего прихода, так доказательство этому служат послы равноапостольного Владимира, которые, услышав в Константинополе пение при богослужении, сознавались потом, что они воображали себя стоящими не на земле, а на небе. Если же теперь, благодаря цивилизации, не все одинаково испытывают благодатное влияние пения церковного: то в этом виновато не пение, а они сами. Слепому дайте хоть рафаелевскую картину, он не отличит ее от вывески с колбасами и свиным окороком; глухому пойте хоть райские песни, - они не займут его. Нет, господа, только в богослужебном пении та чситая, неподдельная, истинно-духовная гармония, которой иногда напрасно доискиваются люди в страстных тонах светской музыки; в нем-то те звуки, которые, как легкие крылья херувимов, касаются внутреннейших струн души. Там - в светской музыке, куда бы не переносили вы ее, хоть бы за тридевять земель, в тридесятое царство, никогда не перестанут говорить страсти; как ни утончайте, как ни одухотворяйте звуков ее, вы никогда не изгладите печати, налагаемой на них человеком, по преимуществу страстным, каковы вообще все музыкальные гении. Порождение безпокойного, вечно-томимого, безцельно-стремящегося духа, звуки эти способны возбудить только бурю в душе вашей, только тоску и безвестные порывы, а тихая гармония также не произведет в вас гармонии, как нет ее в ней самой. Пение же, и пение церковное, порождаемое тихим, благоговейным излиянием молящейся души, проливается в нее благотворною струею, и при благочестивом внимании производит в человеке такую тишину и такой рай, какого не дадут вам никогда ни ваши Тамберлики, со своими ut diéze, ни ваши Бозии, ни все наипрекраснейшие органы в свете!..
Ну, тут уж чуть было не пришлось мне плохо. Дилетанты и мужского и женского пола хором возопили на меня за такое ужасное посягательство на безсмертную славу Тамберлика [6], Бозио [7] и других, как пишется в музыкальных обозрениях, божественных певцов Большой Оперы. Переждав бурю упреков, советов, убеждений и даже немножко колких слов, я продолжал:
Заметьте еще, messieurs и mesdames, что пение гораздо древнее и сообразнее с достоинством существа человеческого и с существом самого дела, чем музыка на каких бы то ни было инструментах. Полный чувств благоговения и благодарности к Творцу своему, человек всегда прежде извлекал звуки из себя, а не из мертвого инструмента. Он пел, - и песнь его была понятна и ему самому и окружавшим его. Прекрасный, Божий дар слова, остающийся без употребления, омертвелым там, где его заменяет одно механическое движение, в пении бывает главным деятелем, самым лучшим, вернейшим и благороднейшим проводником внутренних движений духа; все твари, в разнообразных звуках поведающие благость и славу Создателя своего, передают человеку свои песни, чтобы он, как жрец, истолковал их живым словом, одним из существеннейших принадлежностей его природы. Змиеве и вся бездны, огнь, град, снег, голоть, дух бурен, творящия слово Его; горы и вси холми, древа плодоносна и вси кедри, зверие и вси скоти, гади и птицы пернаты [viii], - все это устремляет на человека полные надежды и ожидания очи, умоляя, чтоб он перевел их хваление Создателю и Промыслителю своему. Стало быть, грешит человек против Творца своего, против самого себя, даже против низших себя тварей, если в святой молитве благодарения и хвалы Богу, оставляет без употребления свое слово, и, по странному своенравию, становится в храме Божием безсловесным певцом чудес Всемогущаго. Воля ваша, а мне кажется, что в таком разе он, хоть и в более благородном смысле, но все-таки прилагается скотом безсмысленным и уподобляется им.
- Ну, уж это слишком! с улыбкой заметил хозяин. Не забывайте однако ж, что инструментальная музыка допущена была в церкви подзаконной, что там были в употреблении и трубы и гусли и другие современные инструменты.
- Совершенно справедливо: но ведь и лепет допускается в человеке в известную пору его жизни; если же он будет продолжать лепетать и в возрасте мужества, то его извиняют разве потому только, если он косноязычен. Не хочу вдаваться в рассмотрение свойства и характера церковной музыки древних евреев, во всем совершенно отличной от нынешних реквиемов и ораторий, - скажу только, что в первобытные времена Церкви подзаконной, действительно, при некоторых торжественных случаях были употребляемы органы, гусли, свирели и тимпаны: но все это, по мере возвышения израильтян к духовности, мало по малу оставляемо было вне врат храма. Уже Идифум, Асаф, Ефам сыны Кореовы получали от пророка Давида не какие-нибудь нотные каракульки, а полные псалмы, состоявшие в слове и из слов молитвенных. Чем более прозревали древние евреи сквозь подзаконную сень, чем более от внешних образом и обрядов углублялись внутрь самих себя, и чем яснее усматривали невозможность очищения себя кровию козлов и овнов, и потребность другого более духовного очищения: тем более становились слышны песни покаяния и молитвы, возносимые уже не на мертвых органах, а в тихом слове умиления, в святой песне плача и воздыхания. Постепенно спадала завеса с огрубевших очей древнего Израиля; постепенно исчезало и ликование их на гуслях, свирелях и тимпанах. Во времена, близкие ко временам Спасителя, вы уже не найдете ничего такого между иудеями, а тем более не найдете во время земной жизни Господа нашего Иисуса Христа. Даже общее всем народам употребление музыки, как средства развлечения, было уже оставляемо, так что св. Апостол Иаков [8] говорит уже только о пении: благодушествует ли кто в вас, да поет[ix]. Притом, изящная сторона музыки доступна понятию только небольшой части народа, так называемому, образованному классу, что ж делать другим-то? Поневоле, этот огромный участок народа должен оставаться безмолвным, мертвым слушателем ораторий, над выполнением которых так усердно трудятся дилетанты, - или довольствоваться своею простосердечною молитвою, без всякого участия в церковном славословии такого рода.
Н.Богданов-Бельский. В церкви
- А разве наш простолюдин, спросил один из гостей, все понимает, что поется в церкви?
- Все не все, а понимает гораздо больше, чем многие и весьма многие даже из высокообразованных господ. Он с детства навык этим песнопениям, слова которых глубоко вошли в душу его вместе с звуками. Он скорее падет на землю, при пении, например, праздничного тропаря, чем иной велеученый мудрец, который будет стоять при этом, бессмысленно вытаращивать глаза...
В эту пору вошел знакомый уже читателям «Домашней Беседы» «трех-именный» Антон-Феликс-Алоизий Пршипршинский. Не желая связываться с этим господином, который до сих пор еще верит в непогрешимость своего папы, я замолчал...
Примечания
[1] Гайдн (Haydn) Франц Йозеф (1732-1809) - австрийский композитор, представитель венской классической школы, один из основоположников таких музыкальных жанров, как симфония и струнный квартет.
[2] Дафан и Авирон - сыновья рувимлянина Елиава, вместе с соплеменником Авнаном, участвовали в восстании левита Корея против Моисея и Аарона. Они упрекали Моисея за то, что он вывел их из богатого Египта в пустыню, а не в землю обетованную. Вместе с прочими мятежниками были поглощены землей (Чис. 16; 26:7-11; Втор 11:6; Пс. 105:17).
[3] Гофман (Hoffmann) Эрнст Теодор Амадей (1776-1822) - немецкий писатель, композитор.
[4] Моцарт (Mozart) Йоганн Хризостом Вольфганг Теофил (известный как Вольфганг Амадей Моцарт) (1756-1791) - австрийский композитор. Выступал как клавесинист-виртуоз, скрипач, органист, дирижёр, импровизатор.
[5] Бетховен (Beethoven) Людвиг ван (1770-1827) - немецкий композитор, дирижёр и пианист, один из трёх «венских классиков».
[6] Тамберлик (Тамbeгlinck) Энрико (1820-1889) - итальянский певец (драматический тенор).
[7] Бозио (Bosio) Анджелина (1824-1859) - итальянская певица (сопрано). Пела в С.-Петербурге 4 сезона (1856-1859) в эпоху расцвета в России итальянской оперы.
[8] Иаков - апостол, «брат Господень» - один из 70 апостолов Христа, первый епископ Иерусалима. Казнен около 62 г. в Иерусалиме иудеями.
[i] Матв. 26, ст. 39.
[ii] Деян. 16, ст. 25.
[iii] Колос. 3, ст. 17.
[iv] Лук. 17, ст. 46.
[v] Коринф. 14, ст. 7.
[vi] Матв. 13, ст. 43.
[vii] Иоан. 14, ст. 2.
[viii] Псал. 148, ст. 7-10.
[ix] Иаков. 5, ст. 13.
