«Незаб­венный Петр Могила...»

Ко дню памяти святителя Петра (Могилы) - 31 декабря /13 января - мы помещаем фрагменты из фундаментального труда выдающегося русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера Виктора Ипатьевича Аскоченского (1/14 октября 1813-18/31 мая 1879) - «Киев с древнейшим его училищем Академиею».

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию (в сокращении): Аскоченский В.И. Киев с древнейшим его училищем Академиею. Ч. 1. - К.: Тип. Университетская, 1856. - [8], 370 с.) подготовил профеcсор А.Д. Каплин.

Название, разделение на статьи и дополнительные абзацы - составителя. Сноски, без библиографических исправлений, даны в авторском варианте.

+ + +

6 декабря 1996 г. митрополит Киевский Петр (Могила Петр Симеонович) (31.12.1596-31.12. 1646/13.01.1647) был причислен Украинской Православной Церковью к лику местночтимых святых.

31 декабря/13 января Церковь отмечает день памяти святителя Петра (Могилы).

+ + +

За латинским языком следовало изучение языка славян­ского и местного русского [1]: но что это были за языки! Стран­ная и нескладная смесь польских и малороссийских выражений - вот та речь, которая иногда встречалась между лучшими сословиями, говорим: иногда, потому что в высшем классе более любили говорить по-польски, чем древним, прекрасным языком, уцелевшим в народных думах и песнях, и нескольких договорных и актовых сделках.

В самом низшем слое общества оставалось, правда, то сильное и неиспорченное наречие, которое так прельщает нас в воззваниях Хмельницкого и его сподвижников: но то был язык хлопский, и подавленная польщизною русская народность не замечала, что враги ее посягали на одно из лучших достояний народа, рабски подде­лывавшаяся под говор своих притеснителей.

Представи­тели киевской учености, кажется, меньше всех хотели это ви­деть; оно и то сказать, в полемико-ожесточенных спорах за первейшее достояние Руси православной некогда было вы­бирать слова и наблюдать чистоту слога; нужно было говорить с противной партией тем языком, который она лучше по­нимала, и русские говорили: но в речах их, кроме русской души, не было ни одного чисто русского оборота.

Не могло этому горю пособить и изучение языка славянского, сохранявшегося в книгах церковных; известно, что всякий язык совершенствуется не столько теоретическим изучением, сколько практическим его употреблением; посему-то школьное изучение языка церковно-славянского приносило только ту пользу изучавшим его, что позволяло понимать все, что пишется в наших священных книгах: но как скоро доходило дело до передачи или до объяснения тех же самых вещей народу, надобно было прибегать к наречию, ходившему среди его, и заменять прекрасное, но не совсем понятное слово дурным, исковерканным, но знакомым всем и каждому.

Тем не менее, теоретическое изучение русского языка и филологическое его исследование началось собственно на юго-западе России, и Киев в этом отношении имеет едва ли не первую долю. В 1591 году студенты львовского училища со­ставили полную еллино-слявянскую грамматику: но это был лишь перевод грамматики греческой, и поелику в ней нимало не взяты в расчет законы русской речи: то она и не могла привиться к слогу книжному.

Через пять лет после этого (1596 г.) явилась славянская грамматика львовского протоиерея Лаврентия Зизания. Это уж был огромный шаг вперед. Для русской речи указаны надлежащие формы; видно углубление в характер и дух самого языка: но написанная наречием церковно-славянским, бело-русским и польским, она в самой себе носила живое противоречие тем правилам о чистоте и правильности русской речи, которые проповедовала, и сама «партаючи в писме и словах», отнюдь не могла «от­ворить всем ум к познанию в преправый разум» [2].

На­конец, в 1619 году вышла в свет грамматика, которая, по определению автора, долженствовала быть «известным художеством благо и глаголати и писати учащим». Это, без вся­кого сомнения, было то руководство, которым пользовались воспитанники киевской школы, в бытность Мелетия Смотриц­кого преподавателем наук. Более века прожила она, заслужив честь быть известною всей России; сам великий творец русского слога Ломоносов из ней почерпнул первые понятия о механизме той молви, которую он потом гением своим возвел «в перл создания».

Киевская Академия по праву может считать грамматику Смотрицкого законным своим достоянием: ибо правила, изложенные в ней, слышала она из уст самого автора, здесь же изучавшего ту речь, которую уложил он потом в умно-придуманные формы [3]. Положим, что дальнейшее развитие и усовершенствование языка далеко оста­вило за собой правила грамматики Смотрицкого: но и в ней осталось многое, что доселе может считаться незаменимым, не смотря на хитрости и мудрости новейших грамматиков[4].

Рано юго-запад России начал разрабатывать родное свое слово, как будто страшась за свое драгоценное достояние, с каждым днем более и более заглушаемое чужеядными растениями, щедро посеваемыми от врагов русской народности.

Работа была механическая, не просветленная наукою: но все же в вей виднелась мысль искренняя - сберечь и сохранить по возможности какое есть добро. Так поступил Лаврентий Зизаний при составлении своего словаря [5]. Не пускаясь в корнесловие, не делая никаких других филологических исследований, он только собирал известные ему русские и славянские слова, и объяснял их иногда речениями польскими и белорусскими, как более употребительными в том краю. Оче­видно, что ближайшею целью такого собирания было желание уяснить те выражения, которые сделались уже не так доступ­ными понятию слушавших Зизаниевы уроки: но наука находит ныне в этом высшую пользу.

Киеву предоставлена была честь видеть у себя ученейшего филолога того времени, если не в школе, то в недрах его изучившего тот язык, ко­торому он был чужд по своему происхождению. Это был Памва Берында, молдаванский уроженец, прибывший в Киев в начале XVII века. Его познания и страсть к ученым занятиям скоро нашли себе должное упражнение.

Когда Киево-Печерская Лавра приобрела себе стрятинскую типографию Балобана[6], Берында определен был к ней начальником. Тут-то рас­крылась в нем та страсть к филологическим исследованиям, которой мы обязаны первым, правильно составленным сла­вяно-русским лексиконом[7]. Его поразило богатство сла­вянской молви, имевшей «оквитое залецене (важное значение) не толко от писм богословских и гимнов церковных з еллинского ним претлумачоных (переведенных) але (но) из божественной литургии и иных таемниц (таинств), которые ся тым языком в великой и малой России, в Сербии, Болгарии и по иным сторонам отправуют». Ему прискорбно стало, что по причине трудности к уразумению некоторых слов славянских и самая Церковь российская многим «власным (собственным) сыном своим в огиду (недобрую славу) приходит», и для того он предпринял дело, которого до него только едва коснулся Зизаний.

Все было для Берынды средством к уяснению того или другого слова: и польско-русское наречие тогдашнего временя, и филологические заметки древних писателей, и ссылки на свящ. книги, и языки еврейский, греческий, латинский и молдавский.

Но все эти многополезные труды были только частным деланием мужей просвещенных. Из них даже видно, что киевская коллегия была крайне бедна познаниями в языке чисто русском, и что сами руководители ее в этом деле не могли оторваться от того говора, который был общеупотребительным в Киеве и во всей юго-западной России. Тем не менее, школа, по мере сил и возможности, старалась очищать родную речь от наносных выражений и значительно успевала в этом, как увидим в последствии.

Иезуиты, возмутившие киевлян против коллегии, между прочим, и тем, что в ней находится в большом пренебрежении язык греческий, к явному предпочтению пред ним латинского, некоторым образом имели основание. Хотя Коссов в своей апологии и обещался поставить грецизм на та­кую степень, что он будет ad chorum, а латынь ad forum: но тем дело и кончилось; язык греческий и после этого никак не мог крепко привиться к школьному образованию киевских коллегиатов. Патриарх Паисий, в грамоте своей учи­лищному братству, упоминает, что языку греческому обучали там только отчасти [8]. Главнейшую причину сего должно искать в том, что язык сей в тогдашнее время был мертвым даже в учебном отношении: ибо все относящееся к школь­ному кругу в целой Европе выходило и печаталось из языке латинском, и, следовательно, если изучение последнего было неизбежимою надобностию, то знание первого могло быть только ученою роскошью, а в то время не до нее было киевским коллегиатам. Впрочем, нельзя сказать, чтоб язык греческий был вовсе в пренебрежении; иначе коллегия не произвела бы таких еллинистов, как Словеницкий, Сатановский и подобные им.

До Петра Могилы, в школах киевских существовала преподавание и польского языка: но с переименованием оных в коллегию и с введением новой программы, наречие польское исключено, как совершенно ненужное, главнее всего потому, что им говорило почти все народонаселение Киева, а грамматическое изучение оного не представляло никакого дельного ре­зультата. Такому исключению может быть содействовало еще и то обстоятельство, что наречие это принадлежало отъявленным гонителям православия и притеснителям Украйны, ко­торые презрительно смотрели на угнетенный народа и самый говор его прозвали хлопским.

Главноначальствующими лицами в коллегии, как и прежде, были ректор и префект. К ним в настоящую пору был присоединен супер-интендент и несколько учителей, в ведомстве которых состояли товарищи братства младшего (sodales minoris congregationis).

Обязанности ректора, как главного лица в коллегии, были многоразличны. Как игумен братского монастыря, он председательствовал во всех заседаниях монастырских и предстоятельствовал во время богослужения, имея ближайший надзор и наблюдение за нравственностью иноков и всей братии. По должности наставника, он занимал обыкновенно кафедру богословия, исправляя в тоже время обязанность надзирателя и ревизора включительно по всем частям училища. В силу этого наставники представляли ему свои учебные отчеты, со­ставляемые ими руководства, а воспитанники ему, как главному лицу, обязаны бывали дальнейшей своей промоциеи (promotion) в высшие классы.

<...>

Воспитанники коллегии носили двоякое название: те, кото­рые принадлежали к братству младшему (sodales minoris con­gregationis), назывались учениками; товарищи же старшего брат­ства (sodales majoris congregationis) носили почетное имя студен­тов, как назвал их сам Петр Могила в своей завеща­тельной грамоте [9].

Поддерживаемое и управляемое таким образом, киевское богоявленское училище, в честь знаменитого и незабвенного фундатора и преобразователя своего, при самом еще начале, назвалось Киево-Могилянскою коллегией, и носило это имя до тех пор, пока Высочайшею волею величайшего из царей земных не получило другого, более высшего наименования.

Митр. Киевский Петр (Могила). Рисунок с автографом

Неутомимый и непобедимый защитник православия [10], Петр Могила был одним из ревностнейших охранителей спокойствия усыновившего его отечества. Зорким оком следил он за современными событиями, и в самые опасные минуты являлся или примирителем волнующихся стран угне­таемой Малороссии, или советчиком, ободрявшим бедствующих. Так, когда в Запорожье, по случаю сомнительного поведения Барабаша, началась междоусобная война, Могила, вместе с славным Хмельницким, старался прекратить ее ужасы [11].

Ответ короля Владислава IV, всегда любившего казаков и обезсиленного буйными и непокорными магнатами, поднял с мечем и огнем всю Малороссию. «Поневаж, сказал он, вы воины есте: то что вам бронит стати за себе?» - и казаки стали.

Петр Могила, сведав от Хмельницкого о таком королевском дозволении, не только одобрил его предприятие освободить землю русскую от враждебных племен, но наложил анафему на всякого, кто откажется стать под его знамена [12]. Молитва за угнетенное отечество была од­ною из последних молитв великого первосвятителя киевского: но думал ли он, что своим патриотическим воззванием к народу ослабит в последствии любимую свою коллегию и подведет ее под огонь и меч ожесточенных разорителей священного Киева?...

Быв строителем и благодетелем коллегии при жизни своей, Петр Могила стал думать и о том,- как-то оста­нется по смерти его этот единственный залог его просвещенной деятельности и неутомимых забот. Посещенный болезнью и в ожидании часа смертного, Могила наконец решился при­вести все дела свои в порядок, и 22 декабря 1646 года составил завещание, в котором самую большую долю приняла любимая им коллегия.

В силу этого завещания коллегия получала от незабвенного своего благодетеля:

1. Дарственную запись на хутор Позняковщину, с обеспечением от наследников прочих частей недвижимого имения завещателя суммою четырех тысяч злотых.

2. Все дома, приобретенные Могилою, с их правами.

3. Пляц (дворовое место) Солениковский на Подоле.

4. Bcю библиотеку на разных языках, которую собирал он в течении всей своей жизни.

5. Половину всего рогатого скота, овец, табунов и всего хозяйственного заведения, какое только находилось в устроенном самим Могилою собственном хуторе его Напологах.

6. Пятьдесят пять тысяч злотых, находившихся по за­кладной записи у Адама Киселя, кастеляна киевского.

7. Двадцать тысяч злотых, обезпеченных на имениях Могилы - Мухоедах и Спачинцах с тем, чтоб эта сумма была, сплачена наследником, который пожелает вступить во владение означенными имениями; а до того времени они должны были, оставаться в заведывании коллегиатов.

8. Шесть тысяч злотых польских наличными день­гами.

9. Четвертую часть из всего домашнего серебра.

10. Серебряную, позолоченную митру, сделанную на соб­ственное, иждивение Петра Могилы и украшенную драгоценными камнями, доставшимися ему от его родителей.

11. Серебряный митрополичий крест.

12. Саккос белого глазета, унизанный жемчугом.

13. Золоченый крестик с частью Животворящего древа.

14. Обои из разноцветной камки, отданные собственно на конгрегацию.

Кроме этого Петр Могила приносит в завещании «слезные моления», прося преемника своего архимандрита Киево-Печерской Лавры, чтобы находящиеся за Днепром имения мо­настыря Печерского Вишеньки и Гнедин не были отбираемы от коллегии, по крайней мере до истечения трех лет, «дабы, как говорит он, братия киевского братского монастыря в течении того времени могли осмотреться и обзавестись хозяйством». Во-вторых, он просил того же архимандрита со всем Печерским собором, чтобы они не устранили ректора коллегии от игуменства в монастыре Дятловицком, «ради, прибавляете Могила, преспеяния моего торжественного обета об основании школ для образования православных детей». За тем, назначив душеприказчиков, Могила возлагает на облагодетельствованных им Киево-Богоявленских братий, что бы они берегли его коллегию, как единственный его залог - иако unicum pignus meum, и наконец, чтобы все молились о упокоении души его [13].

И Киевская Академия доныне свято исполняет священную волю одного из величайших своих благотворителей. Еже­годно в день кончины его, 31 декабря, в братском храме совершается соборне божественная литургия, и вслед за тем панихида, на которую сходится все ученое духовенство города Киева. Отрадно слышать вслед за священным именем ми­трополита Петра и другие имена благодетелей сего училища: но еще отраднее видеть истинную благодарность древнейшего из училищ к тем, которые подвизались в нем подвигом добрым и течение свое скончали. Невольно завидуешь тем наставникам, которым судил Бог in cathedra mori, заслужив себе вечную память христиански-благодарного училища [14].

Четырнадцать лет управлял киевскою митрополией незаб­венный Петр Могила; четырнадцать лет отдыхала она от ожесточенного преследования католиков и униатов. «Он правительствовал добре, говорит современник Могилы Иоаким Иерлич, жил воздержно, и при благочестивых своих делах «всегда пекся о целости Церкви Божией и охранял овец своих [15]. «Притязания и притеснения, пишется в летописи львовского братства, со стороны латинников и униатов хоть и продолжались, но не в прежнею жестокостью, по крайней мере до тех пор, пока живы были король Владислав и митрополит Петр Могила» [16].

Четырнадцать лет блаженст­вовала преобразованная и облагодетельствованная им Киево-Братская коллегия, которую он так любил, так лелеял; наконец в ночь с 31 декабря на 1 генваря 1647 года предал он праведную душу свою в руце Божии, совершив ровно полстолетия своей жизни.

Марта 19 бренные останки митрополита Петра Могилы были преданы земле на указанном им самим месте в большой печерской церкви у левого кли­роса, между двумя столпами. Над прахом его нет ни мо­нумента, ни надгробия: но Академия служит живым памятником сему великому иерарху...

Щедро и благодарно отплатила киево-могилянская коллегия своему преобразователю; порадовала она сердце его своим цветущим состоянием, и сходя в могилу, с искренним утешением говорил он: «видел я еще при жизни моей от тех наук великую пользу для Церкви Божией, ибо значи­тельно умножились люди ученые и благочестивые на служение ей»[17]. Не было уже надобности, для приготовления коллегии наставников, посылать воспитанников в иностранные уни­верситеты и академии. Стремясь к высокой цели, указанной великим преобразователем своим, коллегия киево-могилянская, еще при жизни его, превзошла все другие, подобные ей учебные заведения в Польше, сделалась известною и заграницей, так что в нее, как в лучшую, начали являться молодые люди из всех окрестных стран для окончательного образования [18]. <...>

Примечания:

---

[1] Памятник. Том I, стр. 115.

[2] См. предисловие к грамматике Зизания. Словарь Истор. Част. II, стр. 2, а также Учебная книга Росс. Словесн. Греча Том. IV, стр. 648.

[3] Что Смотрицкий был в киевской школе учителем, об этом сказано в Апологии Коссова, хоть и неопределенно. Впрочем, наверное, можно положить, что время учительства Мелетия Смотрицкого относится к концу первого десятилетия XVII века: ибо в 1615 году он жил в Виленском монастыре, а в 1620 был уже архиепископом полоцким.

[4] Таково прибавление не бывалого дотоле предложного падежа; установление двух глагольных спряжений, основанных на окончании второго лица настоящего времени изъявительного наклонения. В этом последнем случае следовал Смотрицкому и Ломоносов, не изменил и Соколов, удержался частью и Востоков; за то Греч, увлеченный страстью к преобразованию, совершенно спутал и затемнил эту важ­нейшую часть грамматики.

[5] Он приложен к грамматике его, изданной в Вильне 1596 года.

[6] Описание книг графа Толстого № 60.

[7] Автор Истории Русской Церкви (период патриарш. стр. 106) утверждает, что Памва Берында образовался во Львове, как это показывают его собственные слова: «пребывая иногда в дому пресветлом благочестивого пана Феодора Болобана» и проч. (Строева опис. книг, издан М. 1841 г. стр. 16); а митрополит Евгений в своем Словаре историческом (часть II, стр. 150) пишет, что Берында пострижен в монашество в Иерусалиме, где и провел несколько лет в разных должностях, что он приехал оттуда в Киев в начале XVII века и определен надзирателем в лаврскую типографию. Митрополит Евгений не говорит здесь ни слова о месте воспитания Берынды. Всего вероятнее, что Берында школьным образом не вос­питывался ни в Киеве ни в Львове. Он прибыл в Россию, конечно, уже не в таких летах, чтоб поступить в первоначальные школы, ибо, как замечает Евгений, Берында, достигнув сана иеросхимонашеского, (на что, конечно, требуется время), провел в Иерусалиме не­сколько лет в разных должностях; а что он «пребывал иногда в дому Болобана», то из этого отнюдь не следует, что Берында и воспитывался во львовском училище. На пути к Киеву он останавливался во Львове, был принят благочестивым и просвещенным защитником православия, как странник, и притом человек образован­ный,- вот и все, что можно вывести из собственного показания Берынды. Да и нечему учиться ему было ни в киевских, ни в львовских тогдашних школах. Он и без того был высоко образован, ибо тотчас же по определении своем в Печерскую Лавру получил в управление типографию - пост, довольно важный по тому времени. Составленный им Словарь показывает, что Берында изучал язык русский не за школьной скамьей, а дома, в своей келье над книгами Свящ. Писания и существовавших тогда переводов отеческих творений, да еще там, где слышалось живое слово, простая молвь, обо­гатившая синонимическими выражениями его лексикон.

[8] Памятник. Том II, стр. 190.

[9] .... które oddałem na Congregacią studentów Collegium mego. Памятник. Том II. стр166.

[10] Летописи Зубрицкого, стр. 81.

[11] История Малороссии Маркевича. Часть I, стр. 156.

[12] Там же, стр. 162.

[13] Завещание это скреплено собственноручными подписями: самого Петра Могилы, Адама Киселя, каштеляна киевского; печатников: Андрея Солтана, Андрея Ставицкого, Даниила Голубя и Мелетия Красносельского; Василия Дворецкого, полковника войска Запорожского, Фила­рета Губиневича, уставника печерского; Анании Куликовского, эконома Лавры; Феодосия Оранского, соборного старца. Под этим завещанием в последствии подписался гетман Юрий. Хмельницкий следующим образом: «не уймуючи того права с подписом рук и с печатьми их милостей положенных, еще ствержаю власною рукою Юрий Хмельницкий гетман войска Его Царского Величества Запорожского». Душеприкащиками своими Могила назначил следующих лиц, издревле принадлежавших к православию: Александра Огинского, воеводу Минского; Адама Киселя, каштеляна киевского; Богдана Стеткевича, каштеляна новгородского; другого Огинского, бывшего хорунжим великого кня­жества Литовского; Федора Проскуру-Сущанского, киевского земского писаря, князя Николая Четвертинского и четырех других лиц, подписавших только имена свои без прозвания. См. Памятник. Том II, стр. 149-181

[14] Превосходный пример для всех наших духовных училищ! Каждое из них имеет основателем своим какого-либо ар­хипастыря; каждому посылал Бог благотворителей; в каждом есть наставники, которым свыше суждено было in cathedra mori: чем же отблагодарить этих людей, как не молитвой о упокоении их в царствии небесном? Пусть бы потомки стали пред престолом Божиим с возглашением вечной памяти тем, которые учили и питали отцов и дедов их. День кончины иерарха, основателя училища, должен быть днем совокупного моления воспитанников о всех усопших пастырях, благодетелях и наставниках училища. Тогда живые будут подвизаться еще с большим рвением в той отрадной уверенности, что имена их, как тружеников просвещения, передадутся дальнему потомству, и молитвы Церкви, которой они были истинными служителями, не умолкнут о них до конца века. Как желательно, чтоб мысль эта осуществилась самым делом во всех духовных училищах пра­вославной России!..

[15] Впрочем Иерлич в дальнейших своих рассказах представляет Могилу в самом мрачном виде: но показания его больше походят на клеветы, невероятны по своей крайней нелепости и не стоют никакого опровержения.

[16] История Малороссии Маркевича. Часть I, стр. 162.

[17] Памятник. Том II. стр. 153.

[18] См. Труды Высочайше утвержд. Вольного Общества Люби­телей Русской Словесности. Часть VII, стр. 117.