Не то, что у о. Тихона...

7 апреля 2013 года на сайте Полит.ру была опубликована рецензия Алексея Муравьева (судя по Википедии - историка и религиоведа, 1969 г.р., выпускника кафедры классической филологии МГУ 1992 года, заместителя директора Московского духовного училища Русской православной старообрядческой церкви) на серию новелл Михаила Ардова «Цистерна». (http://polit.ru/article/2013/04/07/ardov/)

В ней помимо естественных похвал в адрес автора («Язык, которым написана книга - ее главное достоинство»), есть камень (если не булыжник) в огород архимандрита Тихона (Шевкунова) и его хорошо известного сборника рассказов «Несвятые святые». Чтобы не быть голословным, лучше процитировать:

«Другое достоинство книги - внутренне угадываемая система ценностей, построенная на глубоко органичном народном христианском мировоззрении. В изломанных судьбах героев книги - курсантов, героев, летчиков, курячего доктора существует некий фон, некоторая важная отправная точка, из которой разворачивается система координат. Сказать, что главная тема книги - православная вера, будет не совсем верно. Автор пишет о русском человеке и пытается понять, что с ним стало, отчего он стал таким, каким мы видим героев повести. Очевидно, что ответ лежит примерно в плоскости, близкой к религиозной, но автор имеет деликатность говорить об этом не напрямик, а как бы вокруг, описывая круговое пространство - и за это его хочется поблагодарить.

Именно из-за такого, кружного, описания выходит ужасная и яркая, но не совершенно безнадежная картина. Проза Ардова в этом смысле кажется даже более «говорящей» о православии, чем такие бестселлеры, написанные церковными людьми, как «Несвятые святые» о. Т. Шевкунова или проза О. Николаевой. Там все прямолинейно и просто, даже чудеса какие-то двухмерные, а здесь - все многомерно и объемно, но это и есть традиция русской литературы, роднящая автора и с Гоголем, и с Лесковым, и с физиологической прозой, с Платоновым и даже с фантасмагорическим русским путешественником Венедиктом Ерофеевым, в полупьяном бреду едущем в мистические Петушки».

Похоже, позицию, занятую полгода назад светскими «друзьями народа» из жюри Национальной литературной премии «Большая книга» (см., например, «Кому угодно, только не Тихону») с готовностью поддержали люди, считающие себя православными (скорее, «истинно православными», катакомбными - в отличие от РПЦ).

Не будучи специалистом, не берусь в полной мере оценивать то, что рецензент назвал главным достоинством, - язык. Скажу только что в отличие от него, родившегося как раз в те годы, когда происходят многие из как бы описываемых событий, и могущего оценивать язык того времени только «из вторых рук», мне тогда доводилось и самому слышать русскую речь далеко не только в Москве и вообще не только в городах. Возможно, я ошибаюсь, но у меня такое впечатление, что автор «Цистерны» отнесся к многообразным выразительным возможностям русского языка вполне утилитарно: каждому вымышленному (и, в большинстве своем нелюбимому им самим, о чем чуть позже) персонажу он просто придумал свою «стилистическую физиономию» и довольно механически «тиражировал» одни и те же особенности стиля на протяжении «как бы записанного» монолога.

Мне все-таки представляется, что рецензент лукавит, делая акцент на языке как на главном достоинстве «Цистерны» и отодвигая на второе место «систему ценностей» катакомбного «протоиерея Михаила Ардова». Он как бы прячет более важное за менее важным. Маскирует для большей эффективности действия.

В отличие от рассказов о. Тихона в «Несвятых святых», большинство которых написано от первого лица и о том, в чем рассказчик сам участвовал, книга М.Ардова имеет многослойную структуру, в которой сам он прячется так, что и концов не найти. Возможно, ближе всего к нему самому то, что написано в самом начале и в самом конце прописными буквами. В конце - это просто слова из церковной службы: «...ХРИСТЕ БОЖЕ НАШ, И ТЕБЕ СЛАВУ ВОССЫЛАЕМ СО БЕЗНАЧАЛЬНЫМ ТВОИМ ОТЦЕМ И ПРЕСВЯТЫМ И БЛАГИМ И ЖИВОТВОРЯЩИМ ТВОИМ ДУХОМ НЫНЕ И ПРИСНО И ВО ВЕКИ ВЕКОВ, АМИНЬ». А вот из самого начала: «...ПАПКА С НАДПИСЬЮ «ЦИСТЕРНА» ДОСТАЛАСЬ МНЕ СЛУЧАЙНО ОТ ПЛЕМЯННИЦЫ ДАЛЬНЕГО МОЕГО ЗНАКОМОГО... КАЮСЬ, КАК ТОЛЬКО Я ОЗНАКОМИЛСЯ С СОДЕРЖИМЫМ, У МЕНЯ НЕ ОСТАЛОСЬ НИ МАЛЕЙШЕГО СОМНЕНИЯ, ЧТО ЗДЕСЬ СОДЕРЖИТСЯ МНОЖЕСТВО КЛЕВЕТНИЧЕСКИХ ИЗМЫШЛЕНИЙ, ПОРОЧАЩИХ СОВЕТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННЫЙ СТРОЙ. ОДНАКО ЖЕ, СО СТОРОНЫ ЧИСТО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ, ВСЕ ЭТО ПОКАЗАЛОСЬ МНЕ ДОВОЛЬНО ЗАНЯТНЫМ... ПРОШУ ВАС, ГРАЖДАНЕ СУДЬИ, ПРИ ВЫНЕСЕНИИ МНЕ ПРИГОВОРА ПРИНЯТЬ ВО ВНИМАНИЕ ВСЕ ВЫШЕИЗЛОЖЕННОЕ».

В общем, «я не я и хата не моя». Здесь исходно та же позиция, что и у рецензента: «какой замечательный язык!» важнее того, что этим языком говорится. А говорится (как бы летчиком-профессионалом в новелле «Миллион двести тысяч»), в частности, и о том, что Гагарин в последний свой полет отправился пьяным: «А вон Гагарин-то с Серегиным. С похмелья они были с великого. А там, между прочим, руководителя полетов оправдали вчистую. Он им так и сказал: «Я запрещаю вам». Но ведь Гагарин. А Серегин-то был командир полка. Взяли машину, взлетели и понеслись... Они брали сверхзвуковую скорость на неположенном типе. Самолет-то не приспособлен. Пастух стоит - бах! - сверхзвуковой хлопок. Очевидец-пастух рассказывает. В километре от него под углом семьдесят градусов. Ну как так можно? Скафандр с головой в сторону, сигара в земле... Искали их в течение месяца» (для справки: «Как ни кощунственна сама мысль, что они могли совершить полет нетрезвыми, но и она не осталась обойденной. Был произведен тщательный химический анализ останков и крови летчиков. После тщательного изучения было установлено отсутствие в останках и крови 8 летучих веществ, 10 тяжелых металлов, а также барбитуратов, алкалоидов, этилового алкоголя, метилового алкоголя. Выявлено также, что содержание в мышечных тканях углеводов, гликогена и молочной кислоты было в пределах нормы». http://storyo.ru/100zag/96.htm).

Разумеется, Ардов - вслед за анонимным последним обладателем «рукописи» - может сказать: «Так это ж не я, а пьяный летчик наболтал сдуру. Тоже метилового спирта наглотался да и помер. Туда ему и дорога». Но ведь помер-то он - не сам, а по воле автора (или одной из его масок, личин). В новелле «Предварительный некрополь» прямо написано: «14. Балтийский моряк, оплот революции, Енька Шорин не слушался докторов, хлебнул на дармовщинку, дух вон и яйца кверху - +

15. Бульдозерист Федя, единственное ты мое светлое пятнышко... ладно, уж пусть живет, посадить его, что ли, на пятнадцать суток, пока в городе гуляет отрава...

16. Миллион двести тысяч, ехал бы ты лучше в Калугу или в Тамбов, адье, адье, май нэтившо - +».

Вот такая она - любовь автора к персонажам.

Ближе всех к автору («чисто технически», по сюжету) тот самый «дальний знакомый». Вот что он пишет о самом себе: «Гимназия была первым в моей жизни стадом, и вот это было непереносимо... Я ненавидел своих соучеников, никого в отдельности, но именно всех вместе - всю эту прыщавую, неопрятную, гогочущую свору...».

Ну, сам-то он, конечно, не такой как все, чистюля: «Знавал я и такую Москву, где каждая улица соответствовала пункту в негласном прейскуранте... Самые дешевые - на Цветном бульваре и на Трубе один рубль. Неглинная - классом выше - три рубля, а Петровка - все пять... Впрочем, я недолго гарун-алъ-рашидствовал в этих веселых кварталах, я скоро облюбовал себе одно определенное заведение (из дорогих, из дорогих, разумеется, папенька раскошеливался весьма охотно)...

Но вот чего я терпеть не мог и к чему прибегал лишь в исключительных случаях, так это - унылый и отчаянный в своей унылости советский разврат... После службы, на липких клеенчатых диванах или в жалкой комнатке лучшей подруги, которая дала ключ...

Нет, у мадам Люсьен, на Рождественском бульваре все это было поставлено на профессиональную ногу, а я, грешник, питал и питаю неизбывную слабость к любому профессионализму и терпеть не могу дилетантства...»

Как-то не очень верится после этого в то, что со временем этот «герой» перековался и стал даже находить что-то положительное в «тупой сталинской гвардии»: «Сегодня, едучи в нашем тесном лифте, внимательно разглядывал белоглазого. Морда умная и недобрая... Хороший рост, очки в основательной оправе, надето все безупречное...

Знаю я эту породу, хотя очень немного видел их. Когда я уже выходил в отставку и хлопотал себе пенсион, они еще только-только зарождались, еще были в диковинку, но я все-таки успел разглядеть и даже оценить их неглупых, циничных, не имеющих решительно никаких убеждений, ничего, кроме потребностей и запросов...

Эти белоглазые абсолютно серьезно считают себя наиболее совершенным продуктом исторического прогресса и развития цивилизации. Это ради них пал Рим и воздвигался Тадж-махал,..., ради них палила «Аврора» и неслась буденновская конница, ради них раскулачивали мужиков и водрузили флаг над Рейхстагом,... ради них кропотливые немцы и японцы собирают изящные радиомашинки... И насколько же они не в пример страшнее своих предшественников - тупой сталинской гвардии, краснорожих подполковников и майоров».

И с любовью к родине у автора как-то странно получается: если ты христианин («нет ни эллина, ни иудея»), то какая у тебя может быть родина:

«Я не много в моей жизни читал Евангелие, оно и сейчас у меня пылится где-то в ящике из-под макарон, но кое-что я все-таки усвоил. Христос родился и прожил жизнь в стране, порабощенной римлянами. Он был распят легионерами, но ни разу слова не сказал, пальцем не шевельнул, чтобы переменить такое положение... (Хотя, кажется, эти еврейчики только того от Него и ждали.) А Он велит им исправно платить подать ненавистному кесарю...

Вот тебе и патриотизм! Вот тебе и национально-освободительное движение малых наций!

Ума не приложу, как эти, наши, ухитрились в свое время пристегнуть Христа к своему квасу?..

Эх, поговорить бы об этом с умным человеком...

Только негде мне такого собеседника взять... Не с соседним же сосунком мне обсуждать эти материи. (Да и он, вот видишь, куда-то запропастился.)

Нет, мне нужен из них кто-нибудь самый главный и бесспорно честный... Сергия бы Радонежского об этом спросить, вот кого...

А на меньшее - я не согласен».

Вот так: каким он был в гимназистиках («не как все»), таким и остался на склоне лет.

И еще очень личное-логичное: «И не замечал я в своем запале, не хотел замечать до сих пор, что все искусство это - бесовское. Нет, не только мои записные книжки да рассказики - все, все, все, вся изящная словесность начиная с Данта и кончая самим Федором Михайловичем... Как бы ни клялись они и ни божились, что преданы Христу, - все это чистейшая прелесть в полном, богословском смысле этого слова! Гоголь, Гоголь, сжигающий «Мертвые души», - вот он теперь мой новый идеал!

В мире есть Один, только Один Свет...».

Ну, так не носился бы со своими «записными книжками да рассказиками». Нет, свои - это нечто!!! Не то, что у о. Тихона.

Леонид Сергеевич Гребнев, доктор экономических наук, профессор