Обратная Русская Перспектива

«Я сегодня до зари встану. По широкому пройду полю... Что-то с памятью моей стало, всё, что было не со мной, помню». Песня с такими словами Роберта Рождественского звучала в финале замечательного советского фильма о войне - «В бой идут одни старики». Хороший фильм, и песня хорошая - можно сказать, апогей советского искусства, по форме атеистического, а по сути - христианского. Порой и задумаешься, что же лучше: советское «атеистическое» с его немного наивным искусством, или современное «христианское» общество с его антиискусством. Ведь можно говорить и провозглашать одно, а делать другое...

Лапидарность стихотворных строк Рождественского в то время сделала их не только общеизвестными, но и объектом насмешки и иронии. Но вот прошло со времени их появления каких-то 40 лет, и они воспринимаются - во всяком случае, мной - уже совершенно по-другому... В фильме один за другим погибали едва оперившиеся лётчики поющей эскадрильи - «старики». В финале у свежей могилы двух лётчиц сидели на земле оставшийся в живых командир эскадрильи и старый механик - и звучала вот эта песня.

Почему именно она вспомнилась мне после книги Екатерины Домбровской «Воздыхания окованных»?

Лучше всего ответить пространной цитатой из предисловия к книге:

«Окованными можно назвать вообще всех людей, всё человечество: и давно ушедших из этого мира, и нас, ещё томящихся здесь под гнётом нашей греховной наследственности, переданной нам от падших и изгнанных из «Рая сладости» прародителей Адама и Евы, от всей череды последовавших за ними поколений, наследственности, увы, нами самими преумноженной. Отсюда и воздыхания - слово, в устах святого апостола Павла являющееся синонимом молитвы: «О чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы, но Сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными».

Однако, чтобы из глубин сердца молиться о ком-то, в том числе и о дальних, и тем более от лица живших задолго до тебя, нужно хранить хотя бы крупицы живой памяти о них, какое-то подлинное тепло, живое чувство, осязание тех людей, научиться знать их духовно, сочувствуя чаяниям и скорбям давно отшедшей жизни, насколько это вообще возможно для человека - постигать тайну личности и дух жизни другого. А главное - научиться сострадать грешнику, такому же грешнику, как и мы сами, поскольку это сострадание есть один из главных критериев подлинного христианства...

Таким хранителем семейной памяти многих поколений нашей семьи и особым избранником Божиим была моя бабушка - Екатерина Александровна Домбровская, урождённая Микулина. Ей выпала доля прожить жизнь в катастрофические времена русской истории (1886-1965), бабушкиными глазами довелось и мне вглядываться в былое, сближаясь с теми, кто был за сто, двести, а то и более лет до меня; в ней самой переживать, проживать и постигать прошлое как свою собственную жизнь. Между нами был особенный тайный канал связи. Я любила бабушку, она любила меня, но не только меня, но и своих усопших... По глубинному току, проходившему сквозь наши сердца, струились не гераклитовы воды времён, в которые нельзя войти дважды, но живые воды любви, которая не умирает. Вот и сейчас в огромной старинной семейной переписке двух веков, которую сохранила в своём архиве бабушка, я не могу усмотреть никаких следов личностной активности старших в отношении младших, того, что называлось в просторечье «залазить в душу».

В добрых православных семьях в прежней православной России бережно-целомудренное отношение к душам детей было вполне естественным и закономерным проявлением настоящего православного духа. Революция вторглась в русскую жизнь победоносным шествием духа агрессии и насилия, причём далеко не только физического, но, прежде всего, душевного насилия над святыней свободного духа человека. И доныне мне кажется, что этот дух грубого напора, дух неблагоговения перед свободой личности другого никуда не улетучился, а, напротив, достиг своего апогея (с политическими аспектами прошу мою мысль не сближать).

Вот тайна, вот чудо Божие: как начнёшь поминать «о упокоении» чью-то душу, от которой, быть может, раньше, при жизни её, ты и потерпел немало, так всё тягостное как-то растаивает, а остаётся только сострадание, а то и нежное даже какое-то чувство, с которым должны были бы мы любить и терпеть немощи и ошибки наших ближних при жизни. Ну а уж коли с нежностью поминаешь кого, так разве останешься безучастным, когда услышишь жестокие и безлюбовные суды над жизнью давно усопшего человека?»

Книгу свою Екатерина Домбровская назвала «Русской сагой» - и она достойна такого названия: «Не раз возвращаясь к мысли о создании этой книги, я представляла её себе как попытку оглянуться через пропасть, разделяющую нас, на былую русскую жизнь... Люди, глаза, речь, отношения людей друг к другу, ритм жизни, все черты древнего уклада - всё было иным. Эта книга и о любви, скрепившей несколько поколений одной старинной русской семьи, в которой сплели свои ветви древние дворянские роды, подарившие России немало замечательных имён: святых, военных, учёных, художников, писателей».

Бабушка и тёзка автора, старшая Екатерина Домбровская, оставшись после революции без мужа, с двумя малыми детьми на руках, стала реставратором. Она занималась восстановлением храмов Новгородчины, Владимирщины, а позднее работала и в Ферапонтово, и в Полоцке, и в Грузии, и даже в Баку, успев перенять секреты искусства реставрации у старых мастеров. Впоследствии уже ученики полушутя называли её «бабушкой русской реставрации».

«Впервые бабушка почувствовала своё призвание как сердечный призыв или даже как зов Божий в 1913 году, когда попала на юбилейную - в честь 300-летия Дома Романовых - выставку русской старины, устроенную в палатах Чудова монастыря в Кремле... - пишет автор книги. - Вошла! - и никак не могла уйти... Выставлены были памятники древней живописи - иконы XIV - XVII веков и частных собраний. Неужели это были те самые иконы, которые так часто приносили нам в Орехово коробейники из Мстёры и Палеха?! Долго я стояла перед иконой святого воина Феодора Стратилата из Новгорода, читая его житие по маленьким клеймам. Но более всего поразила меня на выставке древняя икона «Молящиеся новгородцы», удивительная, запечатлевшая в своей двухъярусной композиции не только часть иконостаса - деисусный чин, но и тех, кто перед этим иконостасом молился - «Рабы Божии Григорей, Марья, Иаков, Стефан, Евсей, Тимофей, Олфим и с чаде Спасе и Пречистой Богородицы о гресех своих». Эта икона была словно живой синодик, поминовение давно ушедших сородичей из боярского рода Кузьминых, благоговейных молитвенников, просивших о молитве и потомков... Молящиеся люди, их тонкие удлинённые неземные фигуры, их ноги, казалось бы, не соприкасающиеся с землёй, эти два яруса - верхний Небесный и нижний земной, на наших глазах становящийся тоже Небесным, переходящим из Церкви Воинствующей в Церковь Торжествующую, - мне показались не только чудом красоты, но и явлением бездонной духовной глубины. «Вот такой была Русь Новгородская», - подумала я тогда».

Мужу бабушки Екатерины, Ивану Домбровскому, служившему в Дикой дивизии, чудом удалось спастись. В 1917 году после неудавшегося выступления полка в защиту Государя он вернулся в Москву и тут же угодил лапы чекистов, хотя и переоделся в штатское. Помогли решить его дело и избежать расстрела, по известной русской традиции, не письма и ходатайства, а золотые запонки с огромными сапфирами. Иван должен был покинуть Россию как «польский репатриант». В эмиграции он стал известным художником, так и умер на чужбине - жена и дети никогда его больше не увидели...

«Сын мой!.. Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой, - учил Приточник со страниц старинной семейной Синодального издания Библии с пометками моих давно ушедших родных, - пишет Екатерина Домбровская. - Во всех путях твоих познавай Его».

Конечно, немыслимо пересказать сагу. Самым известным из родных автора является Николай Егорович Жуковский - гениальный русский учёный-механик, создатель аэродинамики, заслуженный профессор Московского университета, член-корреспондент Императорской Академии наук по разряду математических наук.

Николай Егорович не был перстом в поле, он родился и прожил свою жизнь в «обычной» дворянской семье. Жизнь его родителей, небогатых дворян,  любящих многодетных супругов, и жизнь их детей и внуков подробно описаны в книге. «Егор Иванович должал по мелочам, запутывался и не видел выхода. Вот какое письмо направила ему  Анна Николаевна - жена премудрейшая (сохраняю почти всю орфографию, пунктуацию и, разумеется, лексику):

«Дорогой мой папчик Жорженька, друг мой,

Все существо мое потрясено было твоею горестью. Куда девалась моя крепость и энергия. Ты печалишься, а я не с тобою. Целую ночь я не спала и ныне раненько ушла к обедне. Да поможет и укрепит тебя дорогого. О чем иже тосковать? От чего отчаиваться? Не всегда ли мы несли эту тяготу, в пирах ли в роскоши, или в карты разметали детское достояние: все для них, для деточек-кормилец, с нуждою, с тяготою для себя отдавалось им. Жив Бог и они воздадут нам сторицею. Не будем мы как неразумные земледельцы оплакивать огромное количество семян, кинутых весною в землю. Жатва будет богата. А у нас какие богатые всходы. Сын - товарищ прокурора, другой - магистр, третий к осени непременно будет иметь место, потому что исправляет должность товарища столоначальника, четвертый идет отлично, даровитый будущий профессор. А отец плачет, что он задолжал мало-толику. Стыдись и не гневи Бога, а воскликни с благодарностью: «Откуда мне сие, недостоин есмь». Он, соделавший такое чудо (здесь Анна Николаевна вспоминает чудо в Капернауме: «Сотник рече Иисусу: Господи, несмь достоин, да под кров мой внидеши: но токмо рцы слово, и исцелеет отрок мой» (Мф.8:8) -прим. мое. - Е.Д.) не возможет помочь тебе уплатить кому следует - тем более, что так болезненно это.
Возстань, воспрянь и воспоем вместе: «Тебе Бога хвалим, тебе, Господа, величаем» (здесь А.Н. цитирует Песнь хвалебную свт. Амвросия Медиоланского: «Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем. Тебе Превечнаго Отца вся земля величает...» - прим. мое. - Е.Д.). Жатва близка обильная».

Вот какова была Анна Николаевна -  бабка ее пожар тушила сидя на пороховой бочке, а она много выше взяла, нежели «коня на скаку» останавливать - она никогда не падала духом, не унывала, имела неколебимую веру в Промысел Божией и этой верой укрепляла тех, кто был рядом с ней. Вот она - и была истинным образом русской женщины. Мне всегда мнится в ней нечто царственное, древнее, византийское возможно, она была глубоко права, чтя превыше всего родство со святителем Филиппом, Митрополитом Московским - не от святого ли печальника земли Русской она унаследовала эту крепость духовную? А сын - чистоту и невероятной силы конструкторский дар, которым славился предок игумен Соловецкий Филипп (Колычев), оставивший после себя на острове чудеса инженерной мысли XVI века, которые дожили и до наших дней. Воистину неисповедимы пути Господни! И сколь разнятся они от путей человеческих...»

Прибавлю от себя, что первая мысль при чтении описания нечаянной одинокой прогулки первоклассницы Кати, приглашённой на сталинскую ёлку в Кремль, по  Грановитой палате, была у меня та, что девочку незримо водил за руку её сродник митрополит Филипп...

Вообще же авторский стиль неподражаем и непередаваем, вот, например, что вырастает из раздумий над известной всем нам пословицей «бережёного Бог бережёт»:
«Думаю, что когда-то из такого мирочувствования, из полноты русской душевной ласковости и мягкости (сегодня напрочь утраченной) и родилась эта пословица, а не из недоверия Божией любви и заботе. Да, таким и было по природе русское сердце когда-то в истоках своих, задолго до времен русских революций, которые и свершились-то только потому, что до крайности удалось довести обиду, а потом и одурманивание и озлобление народа, у которого, к сожалению, всегда были веские основания для отчаяния и протеста. Но ужасы и зверства русского бунта отнюдь не могут отменить великого явления русской духовности - протяжной песни, в народе рожденной, исходящей, изливающейся на мир широты и любви сокрушенного сердца; русской речи, с ее ласкательными обращениями: мамонька, девонька, батюшка, матушка, сынок, доченька, сказываемых в том числе и совсем незнакомым людям, о чем писал в свое время Дм. С. Лихачев в своих «Заметках о русском». Потому и любую эпоху русской жизни, и лицо нашего народа в эти разные эпохи нельзя описать одной только жесточайшей исторической правдой Пушкинской «Истории Пугачевского бунта», но нужна и сердечная правда «Капитанской дочки», потому что правда русская - она являет себя только в синтезе, и только в нем она открывает нам свою тайну, суть которой в том, что, если у народа нашего отнять Бога, он превращается в зверя или, если человек по природе своей очень добр и утончен, - он, может, зверем и не становится, но начинает унывать, вянуть и умирать душой. Когда же живет с Богом в сердце и Церковь для него Мать, то, может быть, прекраснее верующего русского человека и во всем мире не найти.

Тогда же главным для России и невысказанным во всей обнаженности правды был вопрос о  том, до какого предела можно «починать» душу народа, искушать его веру и терпение, поскольку какой же крепости должна была быть вера в Бога у простого человека, чтобы она могла устоять в страшных обстоятельствах быта, в которых принужден был выживать испокон веку русский пахарь, сохраняя при этом внутреннюю силу для духовного отпора искусительным соблазнам пропаганды...

Ф.М. Достоевский писал о душе народной: «...судьба до того ее починала и некоторые обстоятельства до того содержали ее в грязи, что пора бы пожалеть ее бедную и посмотреть на нее поближе, с более христианскою мыслью, и не судить о ней по карамзинским повестям и по фарфоровым пейзанчикам».

А вот и предельно строгое и точное медицинско-историческое освидетельствование ученого из наших дней:

«На Восточноевропейской равнине в силу специфики природных условий всегда имел место крайне короткий сезон земледельческих работ. Вместе с преобладанием малоплодородных почв это обусловило низкую урожайность и, как следствие, невысокий объем совокупного прибавочного продукта. Общество в таких условиях было либо обречено на пребывание на догосударственной стадии развития, либо вынуждено к созданию жестких государственных механизмов, способных изымать и перераспределять этот продукт. Этим обусловлена прослеживающаяся с раннего Средневековья (и увеличившаяся в Средневековье позднее) повышенная роль государства в социально-экономическом развитии... Крепостная система была со стороны господствующего слоя «компенсационным механизмом выживания», позволявшим обществу прогрессивно развиваться в неблагоприятных условиях. Со стороны крестьянства таким механизмом являлось прочное общинное устройство» (А.А. Горский. Памяти Л.В. Милова).

Эти вопросы в XIX веке и в особенности во второй его половине были инструментами самоказни для всех думающих и совестливых русских людей, таких, как Жуковские и Микулины и многие, подобные им. Боль о народе была, можно сказать, основным нервом русской жизни, ведь здесь, в этом неразрубаемом узле неразрешимых, казалось бы, проблем, были сокрыты грядущие судьбы России. И если не для женщин, взгляд которых на мир в то время был ограничен все-таки кругом семьи и разве что творчеством и самообразованием, то для мужчин эти вопросы были самым мощным магнитом мысли.

Вольно теперь с высоты нашей якобы свободы, вырванной вместе с сердцем у старой России, насмехаться над народолюбием, как над пошлой и якобы фальшивой филантропией русских совестливых людей XIX века, которая в подавляющем большинстве своем совсем не обязательно имела, и, как правило, очень долго не имела, каких-то революционных или даже оппозиционных к власти окрасов. Болезнь у русских народолюбцев была и очень опасная, хотя и совсем другая, но об этом - позже...

Не чувствовать болевую точку жизни, особенно после реформы 1861 года, никто уже не мог. Хотя были, были и такие, для кого наш «несчастный народ» (Иван Бунин) был как бы несуществующим, декорацией, то есть попросту быдлом.

Жуковские, и Микулины, ставшие одной семьей с Жуковскими,  отличались  в силу своих родовых душевных качеств, своих истоков этим особенным, глубоким сострадательным народолюбием. Это были русские коренники, почвенники, для которых народ был скорее близкой дружиной, которой больше всего дорожил когда-то древний удельный князь, чем холопами. Этих людей западное влияние почти не коснулось - ему всегда противостоял сильный, несгибаемый иммунитет веры православной, которая тут же распознавала и отталкивала чуждый дух.

Но многие десятилетия - с Петра I начиная, а, может, и раньше с Алексея Михайловича, с раскола старообрядчества - искушали эти чуждые ветры нашу сильную и просвещенную веру. Устоять было трудно: перерождение духовное происходило всегда в сердечных глубинах, незаметно, не бросаясь в глаза, а потому и не заставляя людей опасаться за свою душу. Потому не многие, а вскоре и чуть ли не единицы могли жить по вере так, как жили старшие Жуковские: Анна Николаевна, Егор Иванович, их сын Николай Егорович, старшая дочь Мария Егоровна. Но если  бы мы последовали по родовому руслу чуть дальше, то сначала смутно, а потом все сильнее стали бы слышать гул надвигающегося катастрофического таяния веры, таяния вековых льдов, грозящее излиться  всепогребающими лавинами грязи и камней...»

Как таяла вера - в книге видно из сравнения судеб бабушки и внучек, Анны Николаевны и Екатерины с Верой.  Вот фрагмент воспоминаний бабушки автора о своей бабушке:

«Анне Николаевне уже 95 лет; но она всё ещё выходит в кабинет Николая Егоровича. Садится в привычный угол дивана со своими пузырьками и медным колокольчиком и неизменно спрашивает:

- А где наш Николушка?

Память у неё изумительная, она помнит старину, а также имена профессоров и завсегдатаев студентов, всем говорит: «Ты, голубчик мой». Иногда я ей читаю газету, она по-своему всем интересуется. Очков не носит и всё ещё пишет письма в Киев крупным старческим почерком. Каждому можно пожелать дожить до её возраста и так сохраниться»... Да, внучкам не суждена была уже такая долгая жизнь...

Всего у Анны Николаевны было 11 детей, пятеро умерли младенцами. «Мать же, конечно, всех помнила и несла в сердце боль утрат: неслучайно она с сорока лет оделась в чёрное. Тем более что к усопшим во младенчестве детям позже прибавились и взрослые сыновья, и дочь, которых выпала Анне Николаевне горькая доля самой хоронить».

На меня самое большое впечатление произвели, больше всего запали мне в душу судьбы и образы этих двух женщин: бабушки и прапрабабушки автора, Екатерины и Анны. Третий незабываемый женский образ - сестры бабушки, Веры, писательницы, оставившей бесценные и беспристрастные воспоминания о Распутине и другие неординарные сочинения, частично публикуемые в книге.

Из мужских судеб - судьба погибшего в Цусимском сражении Георгия Жуковского. Впервые картина Цусимского сражения, описанного автором, предстала передо мной во всём трагизме. Не знаю, дело ли в удивительном даре автора или в моём невежестве, но ничего подобного я прежде не читала.

Орехово - родовое имение и колыбель Жуковских. О нём в энциклопедии сказано просто: «В деревне Орехово Собинского района Владимирской области создан мемориальный музей Н. Е. Жуковского». Для описания этой родной автору земли у Екатерины Домбровской нашлись слова столь проникновенные, что нужно либо цитировать целые страницы, либо указать на название первой части книги - «Глубокие воды», отсылающее к «подземным ореховским озёрам».

Автор пишет в своей саге и о себе... Мне больше всего запомнились две истории: первая - о чудесном путешествии по Кремлю, когда приглашённая на сталинскую кремлёвскую ёлку отличница-первоклассница заблудилась в поисках выхода и время праздника провела в путешествии по знаменитой Грановитой палате Кремля в полном одиночестве, не удивляясь и не пугаясь. И вторая - о том, как после похорон сына, в тумане горя, по наитию, безутешная мать отправилась в Ферапонтово, воссиявшее из забвения всем нам трудами рук её удивительной бабушки.

Но вернусь к началу своего отзыва. То, что в советской культуре было неявным, та скрытая внутренняя христианская сила, которой была жива эта культура, - в книге Екатерины Домбровской высказано и предъявлено миру. Трагедия утраты веры перед революцией («Русская Цусима»), пути Промысла Божиего в судьбах («Любовь и разлуки»), возвращение к истокам («Глубокие воды»). Я перечислила названия трёх частей книги - в обратном порядке. Именно так. Читая, я задумывалась: что же так воздействует на душу, роднит с повествованием? Наконец поняла, что эпическая картина жизни, представленная в ней - словно в Древней Руси - не линейна, но использует ту же обратную перспективу, что русская иконопись. Когда в прошлое по-настоящему проникаешь, имея несколько точек зрения и горизонтов, тогда по мере удаления предметы становятся всё ярче и значительней.

Книга вышла в Канаде, в электронном виде её можно прочитать

http://www.proza.ru/avtor/skityanka.%D0%9D