Отчисление из СФИ - возвращение в Церковь

Кажется, Черчиллю приписывают афоризм: «Если ты в юности не был революционером, то у тебя нет сердца, но если ты остался им зрелости - у тебя нет ума». Это высказывание вполне можно приложить к увлечению либеральным богословием в наши дни. Многие юные сердца, в отличие от маститых идеологов «обновления» церковной жизни, прельщаются либеральной теологией и вообще либерализмом исключительно на чувственном, эмоциональном уровне. Ведь либеральная пропаганда в нашей стране за 20 лет научила испытывать подсознательную симпатию к таким «священным» словам как: диалог, открытость, толерантность, политкорректность и т.п.

Вот и Свято-Филаретовский православно-христианский институт, основанный священником Георгием Кочетковым, прельщает неофитско-интеллигентские сердца множеством брендов «нового» богословия. На знаменах СФИ и модное парижское богословие, пропитанное «водою и духом» прот. А. Шмемана и софиологическими прозрениями прот. С. Булгакова; и экзистенциализм Н.А. Бердяева с его ключевыми понятиями «творчества» и «свободы», поставленными даже выше спасения; и «литургическое возрождение» на переводах С.С. Аверинцева и театрализованных агапах; ну и, конечно же, знаменитая катехизация по системе Кочеткова, которая как и учеба в СФИ может продолжаться до смертного одра. Все это, естественно, объявляется подлинной Традицией Церкви, которую забыли сразу же с императором Константином Великим в IV веке, а вспомнили только с о. Георгием и несколькими его предтечами в конце XX-го. Ну, чем ни Лютер, который так же представлял себе развитие церковной истории?

Вообще к церковной истории, бóльшая часть которой приходится на византийский период, в СФИ испытывают какое-то недоброжелательство. Византию там не любят за имперскую идею, за симфонию властей, за «антисемитизм» и антиоригенизм св. императора Юстиниана Великого, за соборные анафемы еретикам (инакомыслие все же надо уважать!), за отсутствие конструктивного диалога с Римом и за многое другое, что так мило и близко либеральному теологу. Интересно отметить, что даже при всей любви к русским богословам-эмигрантам, особенно к о. А. Шмеману и о. Н. Афанасьеву, кочетковцы как-то прохладно относятся к творчеству о. И. Мейендорфа и о. Г. Флоровского - специалистов именно в области византийского богословия и византийской истории. Это и понятно: Византия - это «темные века» для всех модернистов. Настоящее христианство существовало только первые три века, потом был период в 1,5 тысячи лет сплошного упадка, возрождение началось с парижских богословов, луч света в нашей стране блеснул с протоиереем А. Менем и его последователями, и наконец, воссияло солнце всеобщей катехизации - СФИ с ее бессменным ректором о. Георгием Кочетковым. Вот, собственно, вся история Церкви, вернее, история мечты о Церкви о. Георгия.

Можно вспомнить здесь и не менее «стильное» понятие т. н. «евхаристической экклезиологии» о. Николая Афанасьева, которой вдохновляются кочетковцы, создавая свои общины. Вскрывшаяся недавноЗаостровская смута в Архангельской епархии лишний раз печально подтвердила, что подобные экклезиологические взгляды ведут к противопоставлению местной общины соборной полноте Церкви - к «экклезиологической ереси», как точно высказался проф. А.Л. Дворкин. Но в теории эти идеи так лукавы и заманчивы: каждый приход - поместная церковь, каждый настоятель (предстоятель за литургией) - местный епископ, прихожане - «царственное священство», могущее читать тайносовершительные молитвы эпиклезы на литургии и даже потреблять Св. Дары - вот такая экклезиология. Стоит, кстати, отметить, что в СФИ есть даже отдельная дисциплина с таким названием и таким же содержанием. Преподает ее Д.М. Гзгзян - ближайший соратник о. Георгия и член Межсоборного Присутствия нашей Церкви. Правда, вряд ли г-н Гзгзян озвучивает на заседаниях Присутствия свою экклезиологию и признается в том, что крайне сомнительно относится к IV Вселенскому собору. Скепсис в отношении халкидонского вероопределения я наблюдал у г-на Гзгзяна лично, когда числился студентом СФИ.

И вот тут, наверное, станет понятен приведенный мною черчиллевский афоризм: я сам был в свое время этаким «богословствующим революционером», который полагал, что идеи о. Георгия Кочеткова несут некую новую и живую струю в церковную жизнь. Это юношеское сочувствие незаслуженно гонимому, как мне казалось, священнику привело меня на несколько месяцев в ряды учащихся в СФИ. Правда, наряду с этим чувством у меня было желание получить полноценное богословское церковное образование. Тем более, что о высоком качестве своего образования кочетковский институт заявляет весьма смело. Некоторое знакомство с системой богословского обучения весьма быстро развеяло у меня иллюзии относительно образовательного уровня СФИ.

Количество часов, отводимых в СФИ на изучение догматики, патрологии, сравнительного богословия, литургики, философских дисциплин было крайне мало по сравнению с эксклюзивными курсами самого о. Георгия по миссиологии, катехетике, гомилетике и загадочными семинарами под названием «мистика». Изучение латыни вообще не предусматривалось. Сам о. Георгий на собеседовании со мной на вопрос о том, с каких оригиналов осуществляются его «знаменитые» богослужебные переводы, ответил, что современными иностранными языками он не владеет, а древнегреческий подзабыл со времен учебы в Ленинградской семинарии. Ссылки на авторитет Аверинцева здесь мало работают, ибо ратующим, как Кочетков, за перевод богослужения с древних языков на современные, следовало бы самим неплохо знать последние и понимать красоту и смысл первых. Дисциплин, связанных с изучением истории, культуры, богословия Византии просто не было в наличии. Византинистику, как было уже упомянуто, в СФИ не знали и не любили. Своих учебных пособий, кроме бесчисленных катехизисов самого о. ректора, СФИ предложить не мог. Вместо этого активно рекламировались записанные аудио-лекции, которые надо было покупать в институте с торжественным письменным обещанием не разглашать их содержание «внешним». А распечатанную стенограмму лекций самого батюшки Георгия по миссиологии можно было читать только в библиотеке. Хотя бóльшая часть курса представляла собой авторский рассказ о трудном служении свящ. Кочеткова в рядах мракобесных собратьев РПЦ. В общем, уровень академического богословия СФИ можно охарактеризовать одной фразой - интеллигентский дилетантизм.

А вот, что касается содержательной стороны образования в СФИ, то тут я был поражен гораздо больше. Православным это образование уж никак не назовешь. Налицо было самодовольное ощущение всеми сотрудниками и студентами своей исключительности и превосходства. Сколько пренебрежения было к Патриарху, Синоду, известным пастырям, профессорам семинарий, критически настроенным к кочетковцам, Свято-Тихоновскому Университету, всем вообще «недооглашенным» чадам Русской Церкви! Помню фразу, брошенную самим Кочетковым по поводу проходящего Поместного собора 2009 года: «Кого бы сейчас не избрали, мы-то с вами знаем, что не велением Св. Духа там все делается». Так что для о. Георгия избрание Святейшего Патриарха Кирилла не является Божиим изволением.

Особенно запомнился один семинар по «мистике», который проводил сам о. Георгий Кочетков. На нем были озвучены «классические» кочетковские идеи о том, что Церковь имеет как бы три уровня границ:канонические - это то, что определяется «скучным» и официальным каноническим правом (для кочетковцев это - историческая условность); мистериальные - здесь границы значительно шире, можно и с католиком причаститься, и баптистское крещение признать; и вот, наконец, мистические - это уже полная межгалактическая свобода духовности, когда Франциск Ассизский, Серафим Саровский, Николай Бердяев, Махатма Ганди и какой-нибудь индийский йог могут быть одинаково святы в своей «подлинной мистике».

Кстати, о философе Бердяеве: почему-то именно его нездоровые мистические прозрения выдавались Кочетковым за эталон православной духовности. Понять не сложно, ибо неудовлетворенность Бердяева церковным Преданием очень созвучна о. Георгию. Бердяев проповедовал т.н. «несотворенную свободу», что фактически делало его дуалистом, хотя сам он это и отрицал. Мистика такой свободы была противопоставлена «историческому христианству» - идее, как уже было сказано, протестантской, но очень удобной для создания собственной религиозной философии, не стесненной христианскими догматами. Сам Н.А. Бердяев писал о себе книге «Самопознание»: «У меня есть настоящее отвращение к богословско-догматическим распрям. Я испытываю боль, читая историю Вселенских соборов... В богословии часто бывало бесстыдство». Во что же веровал Бердяев? - «Я глубоко чувствую себя принадлежащим к мистической Церкви Христовой... Цель жизни - в возврате к мистерии Духа, в которой Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге». Эта концепция скорее похожа на индуистскую мистику, чем на православное учение об обóжении, тем более что полноту Откровения в Новом Завете Бердяев не признавал: «Только заверительное откровение Святого Духа и может быть окончательным откровением Троичного Божества. Но очень, очень трудно положение предшественников эпохи Духа». Положение, действительно, трудное, ибо «новое религиозное сознание», глашатаем которого на заре XX века явился Бердяев, не имеет ничего общего с Духом Святым, действующим в Православной Церкви во всей полноте с момента Пятидесятницы.

Печально, что и православный священник о. Георгий Кочетков пополнил ряды таких «предшественников эпохи духа». И более того, печально и вредно то, что такой же духовной нерассудительности и гордыне учат в СФИ с кафедры. Плоды такой «учебы» поразили меня, когда на этом же самом семинаре одна из студенток делала доклад с критикой (!) экклезиологических взглядов св. Киприана Карфагенского - какая-то статья Бердяева ставилась выше творения святого Отца «О единстве Церкви»!

После подобных семинаров я понял, что оставаться в стенах СФИ - просто оставаться вне Церкви. Я написал на имя ректора свящ. Кочеткова прошение, где изложил нижеследующее: «Прошу отчислить меня из СФИ по собственному желанию, так как считаю содержание учебного процесса несоответствующим учению Православной Церкви. Личных претензий не имею».

После этого прошения декан богословского факультета г-жа Дашевская З.М. долго пытала меня, кто же повлиял и внушил мне такие крамольные мысли относительно непогрешимого ректора, чьи слова, статьи и проповеди цитировались всем институтом, как ранее заветы Ильича. Я ответил, что единственным и главным обличителем о. Георгия является не какой-то отдельный человек (хотя к вразумлениям от покойного Патриарха Алексия II надлежало бы прислушаться), но сама Церковь, которая никогда не учила тому, чему учат в кочетковском институте. После этого руководство СФИ, не привыкшее, видимо, к добровольно уходящим из него, пошло на лживую выходку. Я был отчислен из СФИ задним числом как неуспевающий студент, тем самым мое прошение можно было просто игнорировать, а потом, при возможности, и просто выкинуть в мусор. Документы мои мне не отдавали почти в течение полугода.

Теперь я, изучавший богословие в ПСТГУ, окончивший философско-богословский факультет РПУ св. Иоанна Богослова, ныне сам преподаватель богословских дисциплин, работающий над диссертацией, вспоминаю об этом недоразумении в своей жизни с благодарностью Богу. Ибо отрицательный опыт, полученный в стенах СФИ, дал мне значительный иммунитет от любого «реформаторства», либеральной теологии, «обновленного христианства» и просто сектантства, подпитываемого верой в «интересных» людей. Своим студентам мне часто приходиться повторять: «Мы должны изучать богословие не глазами модных исследователей и проповедников, а глазами святых Отцов». И в самом деле, Церковь у нас - апостольская, Предание - церковное, богословие - святоотеческое. Отчисление из СФИ для меня в то время было и возвращением в Церковь, и обретением любви к Священному Преданию, и прикосновением к сокровищнице святоотеческой мысли. Так православен ли тогда «православно-христианский» институт?

Благодатный Огонь

См. также:

Опасные тенденции в учении и пастырской практике священника Георгия Кочеткова

Кочетковщина: десять лет спустя, или Можно ли верить в бессмертие души?

Повеждь Церкви. О духовной деятельности одного «православного братства»

Школа церковной смуты. Плоды обновленческой «катехизации»

Как поддержать сайт «Благодатный Огонь»

11. Ответ на 7., М.Яблоков:

А "СФИ" - это вообще кочетковская клоака.

К общине о.Георгия Кочеткова симпатий не испытываю. Был на встрече с проф. Дворкиным - с его оценкой деятельности общины о.Георгия согласен.

Александр Р / 26.05.2015, 17:15

10. Ответ на 6., М.Яблоков:

Шмемана, Бердяева, Булгакова, АверинцеваТак они все, как один, еретики!

По моему, это были глубоко верующие православные мыслители. С чем то в их суждениях можно не соглашаться, но уважать и признавать их вклад в богословскую мысль, наверное, стоит.

Александр Р / 26.05.2015, 17:11

9. Ответ на 8., Ceльcкiй бpигaдиpъ:

что именно из книги Шмемана «Водою и Духом» подавалось в стенах СФИ в неправильном толковании? Ведь к самой книге наверное нареканий нет. Или есть?Статья сербского православного публициста Павле Рака, написанная в связи с выходом в свет очередной книги прот. А.Шмемана (Водою и Духом. Paris: Les Editeurs reunis. 1986).С грустью закрываю последнюю, вышедшую на русском языке книгу прот. Александра Шмемана «Водою и Духом. — О Таинстве Крещения». Православие не богато литературой по литургическому богословию, наша «наука» все еще с сомнительным успехом пытается превысить уровень семинарских изысканий XIX века, но и эта «многообещающая» работа прот. Шмемана, как и большинство его книг, как-то не радует, хотя автор пытается писать современно и живо. Чужим остается ее огонь.И все-таки книга полна полузабытых данных, нужных объяснений и драгоценных предложений. В ней подвергается осмыслению одно из центральных христианских Таинств, которое в приходской практике так часто формализируется, унижаясь тем самым до пустого, безжизненного обряда. Нельзя себе представить, что такая существенная проблематика не возбудила бы интерес читателя.Книга разделена на части, которые соответствуют отдельным фазам подготовки к Крещению и самому таинству Крещения и Миропомазания. Прот. Шмеман предлагает читателю длинные цитаты из служебных текстов, сопровождая их своими комментариями. Этим приемом он пользуется почти во всех своих трудах. В книге «Водою и Духом» вначале говорится о подготовке к Крещению, затем о самом Крещении, затем о смысле Миропомазания, после чего следует комментарий к уже исчезнувшей церемонии (шествие новокрещенных из крещальни в храм) и объяснение уже почти забытых молитв: молитвы первого дня, наречение имени, воцерковление. Метод этот, состоящий в следовании богослужебным текстам, казалось бы, не должен порождать проблем: он сам по себе как бы говорит о почтительном отношении к традиции и обеспечивает необходимую «православность», о которой автор так часто заявляет. Можно себе представить, что книга, написанная таким методом, содержит охранительные и даже консервативные идеи, что она возвращает изначальную полноту смысла Таинства там, где забыта его связь с органической жизнью Церкви, указывает на обстоятельства, которые привели к тому, что сегодняшние христиане неправильно понимают Крещение и не сознают того, что оно в своей первоначальной форме было центральным моментом не только в жизни крещаемого, но и в жизни всей Церкви.Возвратиться к первоначальной чистоте и полноте церковного самосознания — вот что должно было бы сделаться сутью лежащей перед нами работы.Должно было бы, но... Как-то эта суть его работы от читателя ускользает. То же относится и к другим книгам прот. Шмемана, поэтому и о них будет сказано несколько слов. Исправлять кого-то, предлагать кому-то измениться, в том числе и Церкви, — можно только с любовью, только с доверием. А именно доверия и любви к Церкви не хватает в подавляющем большинстве книг прот. Шмемана, в том числе и в обсуждаемой «Водою и Духом». Его комментарий литургических текстов состоит большей частью из сильно преувеличенной, нетерпимой критики не той или иной церковной практики, того или иного искажения или опошления, а — критики Церкви как таковой. В полемическом задоре прот. Шмеман всегда выбирает самую сомнительную приходскую практику — иногда подумаешь, где он нашел такое? — и именно это провозглашает практикой Церкви как таковой. Перед читателем — ситуация предельно «трагическая» и «катастрофическая», и обновлять здесь уже нечего.Прот. Шмеман часто прибегает к иронии, а также к патетическим возгласам типа «наш литургический упадок столь глубок...», «слишком долго связь между понятием Таинства и основным содержанием христианской веры была затемнена», «такова печальная ситуация, в которой мы находимся в настоящее время», «мы должны вернуть Крещению его смысл... и истинную действенность».Богословская позиция самого о. Шмемана недостаточно четко проявляет себя и не свободна от противоречий. Чаще всего он призывает к обновлению и к возвращению к практике первохристианской Церкви (особенно к обновлению определенного вида коллективизма в сознании и действиях церковной общины, но лишенного какого-либо мистического содержания, что очень напоминает протестантов). Тут он уже склоняется и к той мысли, что Церковь не может развиваться, провозглашая «упадком» все, что ему не нравится в истории Церкви. Это особенно бросается в глаза при оценке монашества. В книге «Введение в литургическое богословие» оценка монашества прикрывается эвфемизмами типа «особая литургическая ситуация монашества», «эволюция в ощущении Евхаристии» и т.д. Но чуть дальше узнаем, что в Византии произошла «внутренняя победа монашества, которая привела к фактическому контролю монашества над Церковью» (152). Но чтобы понять, какие «ужасные последствия» имел этот «монашеский контроль», нужно обратиться к другим книгам о. Шмемана, например, к «Евхаристии» (1984), где он пишет: «К монашеству переходит и возглавление церковной жизни», что «приводит постепенно к клерикализации Церкви... Сакрализация и клерикализация побеждают, что видно и в развитии храма и его устройства, которое все больше и больше подчеркивает отделение мирян от духовенства» (290). (Отделение мирян от духовенства — имеется в виду развитие иконостаса и т.д.) А поскольку из работ о. Шмемана выходит, что во всех бедах Церкви виновата именно эта клерикализация, следовало бы признать монашество самым главным врагом Церкви. Правда, иногда трудно уследить за мыслью автора, — он обвиняет монашество в том, что «эсхатологический характер раннего христианства» оно подменило «сакрализацией», а «сакрализация» есть последствие клерикализации, разделения общины и мира на священное и несвященное. Но в другом месте о. Шмеман уже говорит об эсхатологическом характере монашества, которое противостояло всеобщей профанизации, происходящей в общине. (Так и непонятно, какова же природа монашества — эсхатологическая или «сакрализирующая»?)Если ему это выгодно, прот. Шмеман цитирует церковные каноны... (Например, когда говорит о неканоническом положении эмигрантских юрисдикций в Америке, которые мешали восстановлению поместной автокефальной Церкви.) Но когда каноны ему «не подходят», прот. Шмеман делает вид, как будто бы их и не было вовсе: в нескольких своих работах, где прот. Шмеман призывает причащаться за каждой литургией, он настойчиво пишет, что Церковь «никогда не призывала прихожан воздерживаться от Причастия». Правда, здесь прот. Шмеман выражается довольно ловко, потому что Церковь действительно никогда не призывала «воздерживаться», она множеством своих канонов и по многим поводам категорически запрещала причащаться.Кажется, прот. Шмеманом руководит не что иное, как страсть. Пишет он страстно, но односторонне и неправдоподобно, даже когда в положительном смысле описывает само Крещение (что и является главным сюжетом его книги). Перемещая акценты в дефинициях и описаниях этого Таинства, он пишет, что Крещение — это центральное Таинство, которое придает смысл не только всей жизни Церкви, но и всем праздникам, вплоть до Пасхи — «Пасха раньше была праздником Крещения» — это утверждение встречается в книге неоднократно, без всякого указания на то, что Пасха — это все-таки праздник Воскресения Христова. Поэтому неправильное понимание Крещения лежит в основе всех бед Церкви. (В книге «Евхаристия» то же самое утверждается о Причастии: там оно — центр всей христианской жизни, а неправильное толкование Таинства Евхаристии — источник всех церковных бед и причина дехристианизации мира.) Этот пафос — представлять то, о чем пишешь сейчас, как самое главное, самое существенное или самое вредоносное, — заставляет прот. Шмемана относиться к любым ошибкам как к катастрофам.В разгаре своей патетической полемики против Церкви прот. Шмеман не хочет знать, что существуют миллионы христиан, которые все еще помнят, что их Крещение было их «личным Воскресением в новую жизнь», «действительным переходом в Царство Небесное». И что как в истории христианства, так и сегодня, без всяких указаний со стороны о. Шмемана, существуют христиане, которые живут Евхаристией и своей церковной практикой оживляют Церковь. Прот. Шмеман много писал о том, что Церковь забыла о связи между Крещением и Пасхой. Однако забыть об этом просто невозможно. Церковные Таинства и Праздники тесно связаны между собой, особенно с центральным между ними — Пасхой, что очевидно даже тем, кто не очень хорошо знаком с «литургическим богословием», а просто наблюдает за богослужением. Тем, кто любит Церковь, обидно, что о. Шмеман ничего этого не признает.Прот. Шмеман, однако, идет еще дальше. Он не только стремится показать Церковь хуже, чем она есть (что можно было бы счесть субъективной оценкой), он пытается заново интерпретировать ее сущность. Осторожно, не слишком откровенно, но настойчиво он проводит свой взгляд на то, какой Церковь должна быть. Во-первых, он хочет ее рационализировать, «обуржуазить», очистить от всякого «безумия»: «Церковь всегда утверждала, что человеческий разум есть наивысшая, Богом данная человеку способность, и отвергала и осуждала любое превозношение иррационального...» (137). Затем прот. Шмеман является страстным борцом за «положительную духовность» как единственно возможную в православной Церкви, которая должна корениться только в «радости, приятии и утверждении» (110) и которая, следовательно, имеет «космический и славословящий характер» (там же). Церковь должна всегда только хвалить, потому что «все есть благо», «даже и человеческие страсти», ибо они являются по сути «искаженными дарами власти и силы» (112–113).Характерно, что в трудах прот. Шмемана (кроме книги о «Великом Посте», где он без этого просто не мог обойтись) даже и не упоминается о покаянии и аскезе. А если уж он употребляет такие слова, как «отрицание» и «отречение», то лишь в скверной комбинации со словами «фобия», «бегство», «страх», «табу» (110). О «страхе Божьем» нет ни слова и в этой книге.О взглядах прот. Шмемана на монашество мы уже писали. О старцах он упоминает только раз, поместивши их вместе с «гуру всех родов, даром язычников, чародейством и новым открытием сатаны» (95). Выходит, что в «идеальном» христианстве нет ни постов, ни покаяния (кроме «подготовки к Крещению», потому что так было в первохристианской общине). Остаются только общая евхаристическая трапеза и благодарение. Принцип этого «розового христианства», этого легкого пути лучше всех сформулировал сам прот. Шмеман: «Быть семьею и реализовать себя, как семью — это и есть истинная сущность Церкви» (193).Кажется, что прот. Шмеман полностью осуществлял идеал семейной духовности у себя дома. Приведу только два свидетельства. Одно — епископа православной Церкви, который на чистый понедельник, после вдохновляющей началопостной проповеди прот. Шмемана в доме проповедника был угощен курочкой. Другое — близкого знакомого прот. Шмемана: «Многие помнят о. Александра — остроумного собеседника, охотно шутившего, иногда жестоким словом кого-нибудь высмеивающего, курящего одну папиросу за другой, смотревшего по телевизору состязания по бейсболу, любившего жизнь во всем ее разнообразии и богатстве, и тем не менее мы можем сказать уже сейчас, что этот современник... рано или поздно будет назван и признан подлинным учителем Церкви».Может быть, но до этого признания Церковь должна сильно трансформироваться, стать семейственной и славословящей, как желал того прот. Шмеман. Но это уже будет не та Церковь, в которой «начало премудрости — страх Божий», и где все пророки призывали к покаянию. Это будет не Церковь мытаря, вопиющего «Боже, милостив буди мне грешному», а Церковь того легкомысленного оптимиста, который был способен произнести лишь «Благодарю Тя Боже и прочие безумные глаголы» (9-я песнь Вел. Канона св. Андрея Критского).Я встречал людей, которые у прот. Шмемана находят только то, что и нужно Церкви в ее сегодняшний, довольно трудный период: критику искажений и отступлений от настоящей православной традиции.Для них критицизм прот. Шмемана — не помеха. Но надо сказать и то, что эти люди одарены великой любовью к Церкви. Другие же, которые шумят все громче и громче как на Западе, так и в России, поднимают прот. Шмемана вместе с прот. Афанасьевым и (иногда) митрополитом Антонием Сурожским на щит своей частной и озлобленной борьбы против «консерватизма» и «клерикализма», авторитета духовников и старцев, против Традиции как таковой, против постов и остальных «запретов», против иерархии и против Церкви вообще. Сами они Церковь не знают и не любят, а поэтому и не способны оценить созидательную сторону книг о. Шмемана и воспринимают только то, что у него самого брало верх, когда он садился за письменный стол: страсть к критике и реформаторству и уверенность в своей абсолютной правоте.А страсть, как известно, не освобождает человека от ответственности за те последствия, к которым может привести его деятельность.http://www.blagogon.ru/articles/159/

Спасибо за статью. Несмотря на доводы автора, книгу "Водою и Духом" считаю полезной.

Александр Р / 26.05.2015, 15:54

8. Ответ на 5., Александр Р:

что именно из книги Шмемана «Водою и Духом» подавалось в стенах СФИ в неправильном толковании? Ведь к самой книге наверное нареканий нет. Или есть?

<b>Статья сербского православного публициста Павле Рака, написанная в связи с выходом в свет очередной книги прот. А.Шмемана (Водою и Духом. Paris: Les Editeurs reunis. 1986).</b> С грустью закрываю последнюю, вышедшую на русском языке книгу прот. Александра Шмемана «Водою и Духом. — О Таинстве Крещения». Православие не богато литературой по литургическому богословию, наша «наука» все еще с сомнительным успехом пытается превысить уровень семинарских изысканий XIX века, но и эта «многообещающая» работа прот. Шмемана, как и большинство его книг, как-то не радует, хотя автор пытается писать современно и живо. Чужим остается ее огонь. И все-таки книга полна полузабытых данных, нужных объяснений и драгоценных предложений. В ней подвергается осмыслению одно из центральных христианских Таинств, которое в приходской практике так часто формализируется, унижаясь тем самым до пустого, безжизненного обряда. Нельзя себе представить, что такая существенная проблематика не возбудила бы интерес читателя. Книга разделена на части, которые соответствуют отдельным фазам подготовки к Крещению и самому таинству Крещения и Миропомазания. Прот. Шмеман предлагает читателю длинные цитаты из служебных текстов, сопровождая их своими комментариями. Этим приемом он пользуется почти во всех своих трудах. В книге «Водою и Духом» вначале говорится о подготовке к Крещению, затем о самом Крещении, затем о смысле Миропомазания, после чего следует комментарий к уже исчезнувшей церемонии (шествие новокрещенных из крещальни в храм) и объяснение уже почти забытых молитв: молитвы первого дня, наречение имени, воцерковление. Метод этот, состоящий в следовании богослужебным текстам, казалось бы, не должен порождать проблем: он сам по себе как бы говорит о почтительном отношении к традиции и обеспечивает необходимую «православность», о которой автор так часто заявляет. Можно себе представить, что книга, написанная таким методом, содержит охранительные и даже консервативные идеи, что она возвращает изначальную полноту смысла Таинства там, где забыта его связь с органической жизнью Церкви, указывает на обстоятельства, которые привели к тому, что сегодняшние христиане неправильно понимают Крещение и не сознают того, что оно в своей первоначальной форме было центральным моментом не только в жизни крещаемого, но и в жизни всей Церкви. Возвратиться к первоначальной чистоте и полноте церковного самосознания — вот что должно было бы сделаться сутью лежащей перед нами работы. Должно было бы, но... Как-то эта суть его работы от читателя ускользает. То же относится и к другим книгам прот. Шмемана, поэтому и о них будет сказано несколько слов. Исправлять кого-то, предлагать кому-то измениться, в том числе и Церкви, — можно только с любовью, только с доверием. А именно доверия и любви к Церкви не хватает в подавляющем большинстве книг прот. Шмемана, в том числе и в обсуждаемой «Водою и Духом». Его комментарий литургических текстов состоит большей частью из сильно преувеличенной, нетерпимой критики не той или иной церковной практики, того или иного искажения или опошления, а — критики Церкви как таковой. В полемическом задоре прот. Шмеман всегда выбирает самую сомнительную приходскую практику — иногда подумаешь, где он нашел такое? — и именно это провозглашает практикой Церкви как таковой. Перед читателем — ситуация предельно «трагическая» и «катастрофическая», и обновлять здесь уже нечего. Прот. Шмеман часто прибегает к иронии, а также к патетическим возгласам типа «наш литургический упадок столь глубок...», «слишком долго связь между понятием Таинства и основным содержанием христианской веры была затемнена», «такова печальная ситуация, в которой мы находимся в настоящее время», «мы должны вернуть Крещению его смысл... и истинную действенность». Богословская позиция самого о. Шмемана недостаточно четко проявляет себя и не свободна от противоречий. Чаще всего он призывает к обновлению и к возвращению к практике первохристианской Церкви (особенно к обновлению определенного вида коллективизма в сознании и действиях церковной общины, но лишенного какого-либо мистического содержания, что очень напоминает протестантов). Тут он уже склоняется и к той мысли, что Церковь не может развиваться, провозглашая «упадком» все, что ему не нравится в истории Церкви. Это особенно бросается в глаза при оценке монашества. В книге «Введение в литургическое богословие» оценка монашества прикрывается эвфемизмами типа «особая литургическая ситуация монашества», «эволюция в ощущении Евхаристии» и т.д. Но чуть дальше узнаем, что в Византии произошла «внутренняя победа монашества, которая привела к фактическому контролю монашества над Церковью» (152). Но чтобы понять, какие «ужасные последствия» имел этот «монашеский контроль», нужно обратиться к другим книгам о. Шмемана, например, к «Евхаристии» (1984), где он пишет: «К монашеству переходит и возглавление церковной жизни», что «приводит постепенно к клерикализации Церкви... Сакрализация и клерикализация побеждают, что видно и в развитии храма и его устройства, которое все больше и больше подчеркивает отделение мирян от духовенства» (290). (Отделение мирян от духовенства — имеется в виду развитие иконостаса и т.д.) А поскольку из работ о. Шмемана выходит, что во всех бедах Церкви виновата именно эта клерикализация, следовало бы признать монашество самым главным врагом Церкви. Правда, иногда трудно уследить за мыслью автора, — он обвиняет монашество в том, что «эсхатологический характер раннего христианства» оно подменило «сакрализацией», а «сакрализация» есть последствие клерикализации, разделения общины и мира на священное и несвященное. Но в другом месте о. Шмеман уже говорит об эсхатологическом характере монашества, которое противостояло всеобщей профанизации, происходящей в общине. (Так и непонятно, какова же природа монашества — эсхатологическая или «сакрализирующая»?) Если ему это выгодно, прот. Шмеман цитирует церковные каноны... (Например, когда говорит о неканоническом положении эмигрантских юрисдикций в Америке, которые мешали восстановлению поместной автокефальной Церкви.) Но когда каноны ему «не подходят», прот. Шмеман делает вид, как будто бы их и не было вовсе: в нескольких своих работах, где прот. Шмеман призывает причащаться за каждой литургией, он настойчиво пишет, что Церковь «никогда не призывала прихожан воздерживаться от Причастия». Правда, здесь прот. Шмеман выражается довольно ловко, потому что Церковь действительно никогда не призывала «воздерживаться», она множеством своих канонов и по многим поводам категорически запрещала причащаться. Кажется, прот. Шмеманом руководит не что иное, как страсть. Пишет он страстно, но односторонне и неправдоподобно, даже когда в положительном смысле описывает само Крещение (что и является главным сюжетом его книги). Перемещая акценты в дефинициях и описаниях этого Таинства, он пишет, что Крещение — это центральное Таинство, которое придает смысл не только всей жизни Церкви, но и всем праздникам, вплоть до Пасхи — «Пасха раньше была праздником Крещения» — это утверждение встречается в книге неоднократно, без всякого указания на то, что Пасха — это все-таки праздник Воскресения Христова. Поэтому неправильное понимание Крещения лежит в основе всех бед Церкви. (В книге «Евхаристия» то же самое утверждается о Причастии: там оно — центр всей христианской жизни, а неправильное толкование Таинства Евхаристии — источник всех церковных бед и причина дехристианизации мира.) Этот пафос — представлять то, о чем пишешь сейчас, как самое главное, самое существенное или самое вредоносное, — заставляет прот. Шмемана относиться к любым ошибкам как к катастрофам. В разгаре своей патетической полемики против Церкви прот. Шмеман не хочет знать, что существуют миллионы христиан, которые все еще помнят, что их Крещение было их «личным Воскресением в новую жизнь», «действительным переходом в Царство Небесное». И что как в истории христианства, так и сегодня, без всяких указаний со стороны о. Шмемана, существуют христиане, которые живут Евхаристией и своей церковной практикой оживляют Церковь. Прот. Шмеман много писал о том, что Церковь забыла о связи между Крещением и Пасхой. Однако забыть об этом просто невозможно. Церковные Таинства и Праздники тесно связаны между собой, особенно с центральным между ними — Пасхой, что очевидно даже тем, кто не очень хорошо знаком с «литургическим богословием», а просто наблюдает за богослужением. Тем, кто любит Церковь, обидно, что о. Шмеман ничего этого не признает. Прот. Шмеман, однако, идет еще дальше. Он не только стремится показать Церковь хуже, чем она есть (что можно было бы счесть субъективной оценкой), он пытается заново интерпретировать ее сущность. Осторожно, не слишком откровенно, но настойчиво он проводит свой взгляд на то, какой Церковь должна быть. Во-первых, он хочет ее рационализировать, «обуржуазить», очистить от всякого «безумия»: «Церковь всегда утверждала, что человеческий разум есть наивысшая, Богом данная человеку способность, и отвергала и осуждала любое превозношение иррационального...» (137). Затем прот. Шмеман является страстным борцом за «положительную духовность» как единственно возможную в православной Церкви, которая должна корениться только в «радости, приятии и утверждении» (110) и которая, следовательно, имеет «космический и славословящий характер» (там же). Церковь должна всегда только хвалить, потому что «все есть благо», «даже и человеческие страсти», ибо они являются по сути «искаженными дарами власти и силы» (112–113). Характерно, что в трудах прот. Шмемана (кроме книги о «Великом Посте», где он без этого просто не мог обойтись) даже и не упоминается о покаянии и аскезе. А если уж он употребляет такие слова, как «отрицание» и «отречение», то лишь в скверной комбинации со словами «фобия», «бегство», «страх», «табу» (110). О «страхе Божьем» нет ни слова и в этой книге. О взглядах прот. Шмемана на монашество мы уже писали. О старцах он упоминает только раз, поместивши их вместе с «гуру всех родов, даром язычников, чародейством и новым открытием сатаны» (95). Выходит, что в «идеальном» христианстве нет ни постов, ни покаяния (кроме «подготовки к Крещению», потому что так было в первохристианской общине). Остаются только общая евхаристическая трапеза и благодарение. Принцип этого «розового христианства», этого легкого пути лучше всех сформулировал сам прот. Шмеман: «Быть семьею и реализовать себя, как семью — это и есть истинная сущность Церкви» (193). Кажется, что прот. Шмеман полностью осуществлял идеал семейной духовности у себя дома. Приведу только два свидетельства. Одно — епископа православной Церкви, который на чистый понедельник, после вдохновляющей началопостной проповеди прот. Шмемана в доме проповедника был угощен курочкой. Другое — близкого знакомого прот. Шмемана: «Многие помнят о. Александра — остроумного собеседника, охотно шутившего, иногда жестоким словом кого-нибудь высмеивающего, курящего одну папиросу за другой, смотревшего по телевизору состязания по бейсболу, любившего жизнь во всем ее разнообразии и богатстве, и тем не менее мы можем сказать уже сейчас, что этот современник... рано или поздно будет назван и признан подлинным учителем Церкви». Может быть, но до этого признания Церковь должна сильно трансформироваться, стать семейственной и славословящей, как желал того прот. Шмеман. Но это уже будет не та Церковь, в которой «начало премудрости — страх Божий», и где все пророки призывали к покаянию. Это будет не Церковь мытаря, вопиющего «Боже, милостив буди мне грешному», а Церковь того легкомысленного оптимиста, который был способен произнести лишь «Благодарю Тя Боже и прочие безумные глаголы» (9-я песнь Вел. Канона св. Андрея Критского). Я встречал людей, которые у прот. Шмемана находят только то, что и нужно Церкви в ее сегодняшний, довольно трудный период: критику искажений и отступлений от настоящей православной традиции. Для них критицизм прот. Шмемана — не помеха. Но надо сказать и то, что эти люди одарены великой любовью к Церкви. Другие же, которые шумят все громче и громче как на Западе, так и в России, поднимают прот. Шмемана вместе с прот. Афанасьевым и (иногда) митрополитом Антонием Сурожским на щит своей частной и озлобленной борьбы против «консерватизма» и «клерикализма», авторитета духовников и старцев, против Традиции как таковой, против постов и остальных «запретов», против иерархии и против Церкви вообще. Сами они Церковь не знают и не любят, а поэтому и не способны оценить созидательную сторону книг о. Шмемана и воспринимают только то, что у него самого брало верх, когда он садился за письменный стол: страсть к критике и реформаторству и уверенность в своей абсолютной правоте. А страсть, как известно, не освобождает человека от ответственности за те последствия, к которым может привести его деятельность. http://www.blagogon.ru/articles/159/

Ceльcкiй бpигaдиpъ / 26.05.2015, 15:18

7. Ответ на 5., Александр Р:

М.Яблоков / 26.05.2015, 12:45

6. Ответ на 5., Александр Р:

Шмемана, Бердяева, Булгакова, Аверинцева

Так они все, как один, еретики!

М.Яблоков / 26.05.2015, 12:44

5. Ответ на 4., М.Яблоков:

Печально видеть, когда молодые люди кидают камни в известных богословов.Это кто же в вашем понимании "известный богослов"?

"На знаменах СФИ и модное парижское богословие, пропитанное «водою и духом» прот. А. Шмемана и софиологическими прозрениями прот. С. Булгакова; и экзистенциализм Н.А. Бердяева с его ключевыми понятиями «творчества» и «свободы», поставленными даже выше спасения; и «литургическое возрождение» на переводах С.С. Аверинцева..." - здесь в негативном свете подается творчество вышеуказанных авторов. Я понял, что отец диакон сомневается в доброкачественности трудов Шмемана, Бердяева, Булгакова, Аверинцева. Когда вижу пламенных борцов с либерализмом, смело критикующих верующих православных мыслителей, конечно можно списать все это на молодость и полемический задор. Думаю критика творчества вышеуказанных авторов должна быть предметной - что именно из книги Шмемана «Водою и Духом» подавалось в стенах СФИ в неправильном толковании? Ведь к самой книге наверное нареканий нет. Или есть?

Александр Р / 26.05.2015, 12:17

4. Ответ на 3., Александр Р:

Печально видеть, когда молодые люди кидают камни в известных богословов.

Это кто же в вашем понимании "известный богослов"?

М.Яблоков / 22.05.2015, 14:48

3. Дорогой отец диакон:

Вы были «богословствующим революционером» теперь похоже стали "богословствующим контрреволюционером". Можно надеяться, что придет время и вам захочется побыть просто православным. Печально видеть, когда молодые люди кидают камни в известных богословов.

Александр Р / 22.05.2015, 12:43

2. Непонятная логика

Теперь я, изучавший богословие в ПСТГУ, окончивший философско-богословский факультет РПУ св. Иоанна Богослова, ныне сам преподаватель богословских дисциплин

О.Илия: "Во что же веровал Бердяев? Бердяев:«Я глубоко чувствую себя принадлежащим к мистической Церкви Христовой... Цель жизни - в возврате к мистерии Духа, в которой Бог рождается в человеке" A разве это не мистерия? Т.е. событие не изъяснимое человеческим разумом? Далее: "и человек рождается в Боге" А разве это не та же мистерия, т.е. выше разума человека? О.Илия: "Эта концепция скорее похожа на индуистскую мистику (?), чем на православное учение об обóжении, тем более что полноту Откровения в Новом Завете Бердяев не признавал: «Только заверительное откровение Святого Духа" Т.е. откровение Пятидесятницы. Если это не верно, зачем же Пятидесятница, столь отличная от ветхих времен дана была Христом? Далее по Бердяеву: "и может быть окончательным откровением Троичного Божества. Но очень, очень трудно положение предшественников эпохи Духа" "Предшественники" это пророки ветхого завета. Разве не их выводил Христос из ада? Значит, действительно их положение было трудно? О.Илия: Положение, действительно, трудное (?) Бердяев говорил о трудном положении ветхих пророков. Разве Бердяеев ветхозаветный пророк? О.Илия далее: "ибо «новое религиозное сознание», глашатаем которого на заре XX века явился Бердяев, не имеет ничего общего с Духом Святым, действующим в Православной Церкви во всей полноте с момента Пятидесятницы" Всё с ног на голову. Так как раз это и утверждает Бердяев, что только с момента Пятидесятницы настала полнота Церкви. Странный сумбур нового богослова. Может, о. Илия точнее изъяснится? Но слава Богу, что он от кочетов спасся.

Адриан Роум / 29.01.2013, 15:44