Ко дню памяти бытописателя русского народа, поэта, журналиста, переводчика Аполлона Аполлоновича Коринфского (29 августа /11 сентября 1868- 12 января 1937) ниже мы впервые переиздаем одну из глав книги «В мире сказаний».
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Коринфский А.А. В мире сказаний: Очерки народных взглядов и поверий.- СПб.: Изд. Сойкина, 1905.- С. 22-43) подготовил профессор А. Д. Каплин. Курсив - авторский.
+ + +
В представлении народной Руси числа с незапамятных пор
являлись не только воплощением известного количества, но давали собою более или
менее определенное понятие о том или другом свойстве. Некоторые из них были,
как и посейчас остаются, олицетворением различных символов, окружая, по воле
суеверного воображения народа-сказателя, не для всех доступный мир
таинственного-загадочного, вызванный к бытию преданиями памятливой старины
стародавней.
Наука о числах в старину казалась мысленному взору русского простолюдина пределом человеческих знаний. Наши древние числоведы слыли чуть-ли не за великих ученых. Изображение численных знаков, производимые над ними действия и выводы, получаемые отсюда посредством вычислений, и теперь еще способны привести в изумление темного-неграмотного пахаря - с испещренной зарубками палкой «биркою» в руке да с изощренной хозяйственным опытом памятью в голове порою затыкающего за пояс завзятых счетчиков. «Цыфирь-книга» представлялась в старину чем-то вроде науки о белой и черной магии. Бывали в непросвещенную пору стародавнюю и такие случаи на Руси, что пытливых людей, занимавшихся изучением числоведения, принимали за чародеев, волхвовавших над «черной книгою» - на пагубу христианскому роду, и поступали с ними, как с заклятыми злодеями, вменяя им в преступление их любознательность. Испещренные непонятными для огромного большинства грамотеев до-петровской старины арабскими численными знаками страницы казались какою-то кудеснической «абракадаброю» и даже присоединялись иногда к таким вещественным уликам пойманных с поличным «преступников», как человеческие черепа, сушеные травы и «лютые коренья». Все это с течением времени отошло в область позабытых преданий былого минувшего, сделавшись достоянием пытливой памяти знатоков родной старины; но еще до сих пор не утратилось в народе представление о науке числоведения - как о наиболее трудной. «Грамота помаленьку дается, а цыфирь в голову мужику не скоро пойдет!» - говорится среди отцов-дедов современных грамотников, вносящих из школы все более и более яркий свет знания в темную деревенскую жизнь. «Цыфирное ученье - ребячье мученье!» - приговаривает недоверчиво относящаяся к новым приемам преподавания, отживающая свой век седая старина. «Умудрил Господь - не только грамоту понял, а и цифирь разбирает!» - изумляются деревенские темные люди, глядючи на иного шустрого школьника. «Пора и кончать ученье, коли считать научился!» - оговаривает посельщина-деревеньщина не в меру, по ее понятиям, заучивающихся ребят. Но, по народному же слову, «Хозяйство счет любит!», «Счет да мера - то и вера!», «Вся правда в счете!», «Никому не верь - только счету верь!», «Счет знаешь - все сбережешь!» и т. д.
По народному слову, ни на пядь не расходящемуся с действительностью, «одиночных цифр десять, а сложным - несть числа». Старинные краснословы, не чуждые книжного начотчества, в таких изречениях давали определение первым двенадцати числам: «Един Бог, два тавля (две табели, скрижали) Моисеевых, три патриарха на земле, четыре листа Евангельска, пять ран Господь претерпел, шесть крыл херувимских, семь чинов ангельских, восемь кругов солнечных, девять в году радостей, десять Божьих заповедей, единдесять праотец, дванадесять апостол». Знанием этого доказывалась в старину чуть-ли не высшая степень учености маленьких грамотеев, постигавших всю науку под руководством дьячка-учителя.
В одном из разносказов новгородской былины о своевольном богатыре Василии Буслаевиче есть место, говорящее о старинном обучении в таковых словах:
«Будет Васенька семи годов,
Отдавала матушка родимая,
Матера-вдова Мамелфа Тимофеевна,
Учить его во грамоте, -
А и грамота ему в наук пошла;
Присадила пером его писать, -
Письмо Василью в наук пошло;
Отдавала петью учить церковному, -
Петье Васильюшке в наук пошло;
Не отдала матера-вдова Васильюшку
Учить Буслаича да цифирь-числу,
Счету праведному христианскому, -
И повадился ведь Васька, Буслаев сын,
Со пьяницы, с безумницы...»
Этим обучение науке числоведения словно связуется с правильностью («праведностью») жизни, - причем последней противопоставляется веселая гульба беспутная, в которой не знает человек ни счета разбрасываемым во все стороны деньгам, ни меры-числа своему озорству, смущающему скромных трудящихся людей, не водящихся «со пьяницы, с безумницы»... Такой взгляд народа-труженика весьма знаменателен - в качестве определения его воззрений на просветительное влияние школы.
С числом один у нашего народа семьянина прежде всего связано понятие об одиночестве. «Один, как перст!» - говорится о бобыле: - «Один - что верста в поле!», «У одного и хозяйство развалится!», «Один в поле не воин!», «Один-одинешенек - горя намыкается!», «Одному и у каши не споро, не то что в поле!», «И в раю жить тошно одному!» и т. д. Но тут-же оговаривает самого-себя привычный ко всяким невзгодам-незадачам пахарь-краснослов, что-де «Одна голова - не бедна, а и бедна - так одна!», «Одному-одинокому - везде дом!», «Одинокому где хлеб - там и свой угол!», «Тот и господин, что все может сделать один!», «Одна голова и смеется, и плачет, а все одна!» и т. д. Но не только понятие об одиночестве связывает народная Русь с этим, ложащимся в основу всех других, числом: «Один Бог, одна правда!» - говорит она: - «Один раз человек родится, один - умирает!», «Один Белый Царь за весь православный народ - перед Богом ответчик!», «Одна голова на плечах, одна душа - в груди!», «Одно солнышко красное на небе, одна правая вера на земле!». Не страшится обтерпевшийся, закаленный в целом ряде трудовых поколений, народ-пахарь никакой невзгоды. «Один Господь и счастьем жизнь красит, и горем темнит!» - говорят на Руси: - «Не одно горе по вольному свету ходит, живет на миру и счастьице!», «От одного счастья человек зазнается, - пусть и с горем спознается!», «В одной радости - не вся жизнь!». По словам тороватой на меткое словцо деревни: «Беда никогда не приходит одна!», «Одна беда - не беда», но и «Семь бед - один ответ!». Русский народ - артельный народ; в нем всегда жило сознание того, что «стоять одному за всех, всем за одного» - значит выполнять главную задачу общественной жизни. «Все за одного, один за один!» - говорит он: - «Одному и жить страшно, всем - и умирать весело!». Сплошь-да-рядом можно, и не искав, встретить в посельском-деревенском быту людей, всегда готовых принять на себя общую («мирскую») вину. «Пропадать, так уж одному, а не всем!» - добродушно соглашаются такие незаметные герои на просьбу «послужить миру»: «Одному за всех - легче!» И это простое в своем величии слово не мимо молвится простодушными детьми земли-кормилицы. «Один в одного не приходится!», «Один - краше, один - хуже, а все - одного поля ягоды, одной матки детки!» - отговаривается деревенский люд на укор-оговор захожего-заезжего человека, которому не приглянулся, не пришелся по нраву кто-либо из новых знакомцев: «Один - одному не указ!», «Родной, да матери не одной!» и т. д. «Хорошо врет, да не в одно слово!» - отзывается мужик-простота о сбивающихся с толку лгунах. «Ложью как хошь верти, а к правде - путь один!» «На одно солнце глядим, одной правде верим!» - добавляют иные. «Одному Богу молимся, а разной правды ищем!» - с укоризной кивает отягченной заботами головою посельщина-деревеньщина в сторону вносящих рознь-разлад в ее трудовое житье-бытье. «С одного вола двух шкур не дерут!», «С одного взмаху двух дерев не срубишь!» - останавливает народное слово людей, слишком жадных на поживу: - «С одного мешка - не два помола!», «Не по две дани с дыму!». Последняя поговорка отзывается еще той глубокою стариной стародавнею, когда платились-собирались на Руси подымные дани.
Число два неразрывно связано у русского народа-сказателя с предыдущим. «Одному началу не два конца!» - говорит он, принимаясь за дело и в то-же самое время обдумывая его со всех сторон. «Ум хорошо, а два лучше!» - приглашает хозяйственный деревенский человек другого в товарищи по обсуждению задуманного. «Из одного два сделаешь, оба окоротаешь!» - оговаривают в народе любителей дешевизны и скорости. «Коли два, так не один!» - стоят те на своем. «Не два месяца светят, не два солнышка греют!» - гласит вековечная мудрость народа и, верующего в одного Бога, признающего одну правду, почитающего одного царя. Не любит народная Русь тех, кого можно назвать «слугою двоих господ». Потому-то и вылетели из уст деревенских краснословов такие изречения, как: «На двоих господ недолго наслужишься!», «Двоим на руль сесть - нельзя и гресть!», «На одного сшито - на двоих не наденешь!», «В двоих сапогах сразу не разбежишься!» и т. п. По народному слову: «И одному не страшно, а двоим - веселей!» Но оно-же, славное своею образной меткостью, гласит: «Худо молиться, когда в глазах («на уме» - по иному разносказу) двоится!» Самоволы, захватывающие все, что глаз видит, не пользуются особым почетом у деревенского люда, в поте лица, по завету Божию, добывающего хлеб свой насущный. «Ему дай волю, а он две возьмет!» - говорится о них: - «Своевольник - тот-же вор, коль не два вора!», «У него две руки, а он думает - две силы!» и т. д. Зоркий глаз народа пригляделся к житейскому обиходу: «Две собаки дерутся, третья - не приставай!» - смотрит он из старинной поговорки, сложившейся про любителей вмешиваться в чужие ссоры-раздоры.
Три является в понятии народной Руси числом, напоминающим всякому православному человеку о Божественной Троице. «Бог троицу любит!» - говорится в просторечьи: - «Без троицы дом не строится (без четырех углов не становится)!» и т. п. «Помни три дела», - дает русский народ великий завет нерушимый своим детям-внукам-правнукам: «Молись, терпи, работай!» Неизменно верен этому завету пращуров трудовой деревенский люд: молящийся - как умеет, терпящий - свыше всяких сил, работающий - не только до поту, а порой и до упаду. Третий человек всегда считался способным рассудить двоих спорящих и но только; если на это было их доброе согласие. Третьему на-руки отдавался в старину и заклад при споре-состязании. Третью часть брали из прибытка за свою работу так называемые «третники». Трое свидетелей с незапамятных пор считались у нас в народе за неопровержимое доказательство виновности или правоты обвиняемого.
«Обещанного три года ждут!» - говорится о медлящих исполнением обещания. «Три года» является в русском сказочном слове самым обычным сроком. То-и-дело встречается этот срок и в заклятьях заговорах. Три красных зари, три весенних росы являются целебными с точки зрения деревенского люда, отовсюду окруженного поверьями предков. Перекресток трех дорог - место заклинаний, наособицу излюбленное вещей нежитью-нечистью и всеми ее приверженцами. В богатырские годы стародавние попадались, по былинному слову, и такие перекрестки, на которых стояли заставлявшие задумываться богатырей камни - с тремя надписями, в-роде тех, о которых обмолвился народ-сказатель в одной из былин про старого казака Илью Муромца: «Три пути пришло, три дорожки широкия: во дороженьку ехать - убиту быть, во другую ехать - женату быть, во третью ехать - богату быть!» Не малое значение имело число три в судьбе этого носителя древней славы святорусской. Прежде всего, взять хотя-бы то, что и сиднем-то он сидел «тридцать лет и три года», что и подняли-то его с места трое калик-перехожих. Запретили они ему выходить на троих богатырей - на Святогора («его-де и земля на себе через силу носит...»), на Микулу («его любит матушка Сыра-Земля...») да на Вольгу Святославича («...он не силою возьмет, так хитростью-мудростью!..»). Заставляют Илью калики купить жеребчика, велят поставить его на три месяца, «по три ночи в саду поваживать», «в три росы жеребчика выкатывать»... Выковал себе Илья три стрелы (у других киевских богатырей - тоже в колчанах по три стрелы) - из трех полос булатных, весом - каждая по три пуда; три дня закаливал он их «в утробе Мать-Сырой-Земли...»
В одном разносказе былины о Дюке Степановиче посланные Владимиром, князем стольнокиевским, богатыри оценивают сбрую коней Дюковых «ровно три года»: «по три года оценивали и по три дни, - не могли оценить этой сбруи лошадиные...» Садко, богатый гость новогородский, получает от вышедшего на его игру гусельную морского царя, обитавшего в Ильмень-озере, «три рыбины - золоты перья». Спорят, ударяются с ним об заклад три купца, закладывают три лавки товара красного. Богатыри былинные бьются с «поганой силою» ни долго ни коротко - «три часа и три минуточки». И во многом другом запечатлевается в представлении русского сказателя это символическое-загадочное число. Видят вещие сновидцы по три сна; выкликают свои заклятия ведуны-знахари по три раза; по три раза загадывают о своей судьбе красны девицы. В грозной семье сказочных чудовищ, созданных суеверным воображением народной Руси, не последнее место занимают трехглавые змеи (семихвостые). В западно-славянской, онемеченной, земле - у поморян, в Штетине - стоял в стародавние языческие годы идол Триглава. Этому трехголовому божеству отдавалась полная власть над небом, землею и преисподнею. Отголоски почитания его слышатся и в чешском языческом богословии. Сербы-язычники чествовали подобного Триглаву Трояна, воплощая в нем, однако, только Ночь, обнимающую Землю - супругу Неба. На самарском Поволжье записана Д. Н. Садовниковым старинная сказка про «Трехсына», потерянного в лесу собиравшими грибы мужем с женой, найденного и вырощенного тремя старцами-трудниками (отшельниками), а потом выехавшего на встречном коне на Святую Русь, на дела-подвиги чудодейные - всему миру на удивление.
Четыре стороны света белого - север (полуночь), юг (полдень), восток (восход), запад (закат) - каждая отмечены поверьями русского народа наособицу; большинство этих поверий имеет прямое отношение к приметам, связанным с земледельческим трудом пахаря-хлебороба. Русские сказочники «четырем ветрам кланяются», им - вторят заклинатели. По дошедшему из глубины веков до наших дней преданию - «четыре страны света на четырех морях положены». «Без четырех углов изба не рубится!» - говорят на Руси: - «четыре угла дома на построение, четыре времени года на совершение». Снисходительность к ошибкам ближнего выражена народом в словах: «Конь о четырех ногах - и тот спотыкается!» Хлебосольство - исконное свойство народа русского - подсказало ему поговорки: «При троих четвертый всегда сыт!», «Трое едим, четвертого милости просим!» и т. п. И. П. Сахаровым записана не лишенная своеобразной красоты песня о четырех бродах: «Разлилися воды на четыре броды: у першему броди соловейко щебетав, зелены сады развивав; у другому броди зозулька ковала, летечко казала; у третему броди коничок заржав, вин дороженьку почав...» - поется она. Четвертый брод оказывается самым главным в этой песне:
«...А в четвертом броди
Да девчина плаче,
За нелюбого идучи,
Себе лихо чуючи...»
Пять - число, пересекающее пополам основной десяток чисел, немногим отмечено в памяти народа-сказателя, сидящего на земле и всем своим существом связанного с ее щедротами. «На руке пять пальцев, который ни укуси - больно!» - говорит словоохотливый деревенский люд, добавляючи к этому: «У матери пятеро деток, - которого ни отними - жалко!» Лишнего, никому не нужного, ни к чему доброму-путному не пригодного, коротающего век - себе на муку, другим в тягость, человека окрестило народное слово «пятым колесом» жизненной телеги. «Челом (бью) четырем, а пятому помогай Бог!» - добродушно-насмешливо приветствует мужик-простота такую семейку, хотя повторяет иногда это приветствие и безо всякой задней мысли, а так - для красного словца. «Живут церкви о пяти главах!» - говорится в народе: - «Без пяти просвир поп обедни не служит!», «Без пятка - не будет и десятка!» и т. д. «Хвать - ан мягких пять!» - подсмеивается иной краснослов над своим пустым карманом. «Потерял пять, а нашел шесть!» - можно услышать на симбирском Поволжье в разговоре о ворах, чужому добру хозяевах.
«Пять с одним, семь без одного, полдюжины!» - определяют простонародные числоведы счетоводы свое понятие о числе шесть, - так-же, как и предшествующее ему, подсказывающем народной Руси не особенно много пословиц, поговорок, поверий и сказаний. «Две тройки - шестерик, шестеро ребят в избе - не мужик!» - говорится о многодетной семье, где много едоков, да работник-то всего один. «Три коровушки есть, отелятся - будет шесть!» - утешают себя люди, у которых куда ни кинь - везде клин, во всем - недостаток. «Ты, шестой, у ворот постой!» - отстраняют ненужного, только мешающего своей «помогою», неумелого работника. По старинному поверью, и до сих пор в некоторых местностях сохранившемуся, - «покойник шесть недель умывается, шесть недель утирается». Над неосмотрительными простаками изрекает свой приговор смешливый народ-пахарь в таковых словах: «Лапти растерял - по чужим поветям искал, было шесть, а у соседа семеро есть!» На том и весь сказ об этом числе кончается, переходя к семи - наособицу излюбленному как народными краснословами, так и суеверной памятью о вещей старине.
С числом семь связано в представлении народной Руси столько всевозможных поверий, как ни с каким другим. С полной справедливостью можно назвать его наиболее символическим. С понятием о нем соединяется мысль обо всем, выходящем из мира естественного-возможного. В какую бы область таинственного-загадочного ни уронить свой взгляд несвободному от суеверия человеку - всюду неминуемо встретится он с этим числом. Произнося его, впечатлительный пахарь-сказатель уже освещает свое воображение мерцающими лучами нездешнего-несказанного, вводит себя в круг пережившего целый ряд веков суеверия, смотрящего в глубь жизни под завещанным прадедами-пращурами особым углом зрения. Живые призраки стародавних времен глядят на современную народную Русь из глубины этого заколдованного живучими преданьями круга. Вещими птицами взмывают они над пологими берегами современности, словно принося на своих крыльях повитую туманом забвения широкошумную весть, затерянную в далекой дали былого - на горных высотах старины стародавней. И столько истинно-русского слышится в этой вести слуху чутких к голосам прошлого коренных русских людей! Сколько родного звучит в ней для них, остающихся до сих пор, несмотря на кровную связь с современностью, все теми-же правнуками своих пращуров, веривших во все чудеса и кудесы, что и семь веков тому назад. Семипядными, если не семиверстными, шагами идет по неоглядной путине саморазвития русская народная мысль, все яснее и яснее видящая пред собою беспредельный простор полей новой жизни, озаренной немеркнущим светом знания. Но то-и-дело приходится ей сталкиваться лицом к лицу с призраками той темной-темени, которою так богата неизгладимая безпощадной ко всему иному рукою времени, изжитая народом-пахарем выношенная в богатырской груди крестьянствующих потомков любимого сына Матери-Сырой-Земли, веками слагавшаяся быль. Быльем поросла она, но все еще далек тот день, когда пред навеявшимся над нею курганом забвения остановится в полном недоумении суеверный русский человек.
Семь («шесть с одним») считалось в старину даже священным до известной степени числом. Может быть, это происходило оттого что Церковь Православная принимает семь таинств; может быть, и потому, что седьмой день недели всегда признавался «днем Божиим» - в память того дня, в который Творец мира почил от трудов Своих, создав все видимое и невидимое необъятно-великой, непостижимой для человеческого ума-разума вселенной. «Семь дней в неделе - что семь звезд в венце!» - говорится в народе. «Как на неделе семь дней, так и семь планид на небе!» - продолжает в дополнение к этому народное слово: - «Как семь планид на небе - так и семь мудрецов на свете!» Этими изречениями как-бы объединяются мудрость земная с тайнами тайн небесных.
Семь признавалось в стародавние годы настолько многознаменательным в строе мироздания числом что - на основании того, что мир создан Богом в семидневный срок, - все древние города закладывались-рубились в течение этого-же урочного времени. Главнейшие из них даже и воздвигались на семи холмах, в чем видели как-бы залог будущего процветания их. Особенно счастливою считалась в древней Руси та местность, по близости которой выбивали из земных недр семь ключей-родников. В этом брезжилось предзнаменование покровительства Перуна-громовника, объединявшегося с богиней-Землею в плодотворных заботах об ее обитателях. Тот естественный водоем, куда сливалась-сбегалась вода этих семи ключей, считался священной купелью живой воды, являвшейся для суеверного люда местом исцелений ото всяких напущенных темной силою-нечистью болестей-недугов. Каждый омут, забегавший из реки под нависший крутояр, в глазах русского простодушного суеверия был в старину приютом-жилищем семи сестер-русалок. Подманивали они к себе прохожих-проезжих молодцов, падких на всякие чары, на всякие голоса нездешние, открывающие болезненно-чуткому сердцу хоть какой-нибудь доступ в таинственный мир, стоящий за туманными гранями возможного, мир, обвеянный стихийной близостью беспредельного.
Библейское предание о семи патриархах слилось в народном представлении с памятью о семи древних мудрецах и о семи волхвах, принесших Новорожденному Сыну Божию свои дары: злато, ливан и смирну. Этому преданию соответствовал неписанный уклад древне-русского язычества, по которому было в обычае состоять семи жрецам-волхитам при каждом окруженном стенами лесов, приосененном небесным куполом, построенном матерью-природою капище. Семь жертвоприношений, возложенных к деревянным стопам златоусого Бел-божича, возвышавшегося в до-христианскую пору над волнами Днепра-Словутича, считались для принесшего их ограждением ото всякой наносной беды-напасти. Самые грозные бури поднимаются, по народному слову, «со семи сторон, со семи ветров». Семь ветров приносят в народную Русь и семь моровых поветрий, напоминающих по своему существу древние казни египетские. Семилетний срок в стародавние годы считался на Руси земской давностью и только впоследствии уступил свое место десятилетнему.
Былинное слово-сказание приурочивает к этому символическому числу самые разнообразные явления богатырской жизни. Так, например, богатырские кони зачастую делают ускоки по семи верст. Попадающиеся богатырям навстречу мудрецы былин - калики-перехожие идут обязательно в «лапотках семи шелков», несут подорожные шелепуги по семи пудов (иногда, впрочем, последние тяжелеют даже до тридцати пудов, смотря по силе воображения сказателя). В былине: «Отчего перевелись богатыри на Святой Руси», записанной в сороковых годах Л. А. Меем от старого сибирского казака, предстают пред слушателями-читателями «семь удалых русских витязей, семь могучих братьев названных». Изо всей богатырской семьи-дружины только этим семи выпало на долю пережить древнюю славу святорусскую. «Выезжали на Сафат-реку, на закат красна солнышка», - начинается былинный сказ: - «выезжал Годенко Блудович да Василий Казимирович, да Василий Буслаевич, выезжал Иван Гостиный сын, выезжал Алеша Попович млад, выезжал Добрыня молодец, выезжал и матерой казак, матерой казак Илья Муромец»... Раскинулось перед семерыми богатырями-побратимами поле чистое; посреди поля увидели они старый дуб; от того дуба побежали три дороги - третья, прямоезжая, вела «ко синю морю далекому», да залегла эту дороженьку тридцать лет и три года сила басурманская. Держат совет богатыри, раскинули бел-полотнян шатер, пустили коней на луга, на опочив залегли. Поутру завидел Добрыня за Сафат-рекой зла-татарченка-басурманченка, - не стерпело сердце богатырское: сел на коня, поехал Никитич за реку, стал вызывать ворога на честный бой. Завязался бой - не на счастье Добрыни, одолел татарин Никитича. Увидал Алеша Попович прибежавшего без хозяина коня побратимова, догадался - сел на борзого, понесся-полетел к шатру басурманскому. Невеселая картина представилась ему здесь: «у того-ли шатра спит Добрыня молодец, очи ясные закатилися, руки сильные опустилися, на белых грудях запеклася кровь»... Новый вызов на бой, и одолел Алеша татарина - «свалил его на сыру-землю, скакал ему на белы груди вынимать сердце с печенью». И сделал-бы он это, да помешал отколь ни взявшийся черный ворон, провещавший голосом человеческим, обещавший за сохранение жизни басурманина принести Поповичу из-за синя-моря мертвой и живой воды: «Воспрыснешь (говорит) Добрыню мертвой водой - сростется его тело белое; воспрыснешь Добрыню живой водой - тут и очнется добрый молодец». Все вышло как по писанному, - только послушался богатырь черна ворона. Отпустили богатыри татарченка-басурманченка... А в ту пору завидел матерой казак Илья Муромец, что переправляется через Сафат-реку сила басурманская: «и той силы доброму молодцу не объехать, серому волку не обрыскати, черному ворону не облетети»... Кликнул он клич к богатырям, братьям названным, - сбежались они, сели на добрых коней, принялись рубить-колоть силу бусурманскую: «бились три часа и три минуточки, изрубили силу поганую». И вдруг одолела витязей могучих похвальба, вылетело на простор неразумное слово: «Подавай нам силу нездешнюю - мы и с тою силою справимся!» Только-что успел промолвить это слово Алеша Попович, словно из-под земли выросли перед семью богатырями «двое воителей», - вызывают на бой: «А давайте с нами, витязи, бой держать - не глядите, что нас двое, вас семеро!» Налетел Алеша на воителей, разрубил обоих пополам, - смотрят все, а тех стало четверо; разрубил четверых Добрыня - стало восьмеро и т. д. «Сила (нездешняя) все растет да растет, все на витязей с боем идет». Бьются три дня, три часа, три минуточки, а «сила все растет». Кончается былинный сказ повествованием о том, как «испугались могучие витязи, побежали в каменные горы, темные пещеры; как подбежит витязь к горе, так и окаменеет; как подбежит другой, так и окаменеет; как подбежит третий, так и окаменеет. С тех пор и перевелись витязи на Святой Руси»... Похвальба одного погубила последних семерых богатырей Земли Русской.
В сказках русского народа неоднократно можно встретиться с умудренными превыше всякой меры «семилетками». Этот (а не какой-либо иной) возраст почему-то особенно излюблен сказочниками. То-и-дело упоминают они о том, как растущий не по дням, а по часам, будущий богатырь - добрый молодец «сверстался до семи годов» и постиг всю премудрость учения настолько, что и учить его стало нечему. Мало того - и ростом, и статью молодецкою он к этому времени так «вышел», что только и остается ему садиться на добра коня да ехать «в поездочку молодецкую» - тешиться волей-удалью.
Есть в народной Руси свой сказ и о «Семике» (четверге на седьмой седмице по Пасхе), веселом русальем празднике, окруженном причудливым частоколом старинных поверий-обычаев, переживающих самих-себя под неотразимым влиянием современности. «Седьмиглавые змеи, всем змеям большия и старшия», являются обычными спутницами памятливых сказочников; не диво встретиться с ними и в стихах духовных, сложившихся в мире калик-перехожих. Иногда упоминает о них и песенное народное слово. Так, в одной записанной П. И. Якушкиным песне с этим чудищем сравнивается сваха «лукавая-вилявая». «Не кладу я судьбы-жалобы на родителя-батюшку, на сударыню-матушку», - запевается эта песня:
«Я кладу судьбу-жалобу,
Что ва сватью на большую,
На лукавую, вилявую,
На змею семиглавую,
Семиглавую, семихвостую»... и т. д.
Не мало связано с числом семь поговорок-присловий, пóходя повторяемых посельщиной-деревенщиною. «Не велик городок, да семь воевод!» - говорится о разноголосице, порождаемой несколькими хозяевами одного дела, или несколькими вершителями какой-нибудь одной управы-расправы. «У семи нянек и дитя без глазу!» подговариваются к этому другие поговорки. «У семи пастухов - не стадо!» О неустойчнвом, то-и-дело меняющем свои суждения, человеке говорят, что у него «семь пятниц на неделе», или «Живет и такой год, что на день - семь погод!» Про записного умницу сплошь-да-рядом скажут, что де он семи пяденей во лбу», про бывалого всезная - «из семи печей хлебы едал», про не дающего себя в обиду - «от семи собак отгрызется» и т. д. Памятует народ-сказатель, что, по слову Божию, без семи праведников не мог-бы существовать мир, но не прочь он обмолвиться при подходящем случае и таким словцом, как: «И праведник седмижды в день согрешает!» Встретит приметливый да зоркий краснослов деревенский пустого краснобая, - того-и-гляди обмолвится в его сторону: «Семеро ворот, да все - в один огород!» или - «Семь рек осушила, а холста не смочила!» По старинной пословице - «Семеро одного не ждут!» Руководясь ею, и оставляет русский народ медлителей, отстающих и в работе, и в сметке сообразительности плакаться только на самих-себя Не советует мужик-скопидом, дорожащий своим трудовым временем, «за семь верст (ходить) - киселя хлебать», но и он порою скажет, что «для милого дружка семь верст не околица».
Восемь если и упоминается в народном слове» то как переход от семи к девяти. «При семи дворах восемь улиц!» - посмеивается обстоятельный хозяйственный человек, бережливо относящийся ко всему добытому потовым трудом, глядючи на расточительных, лезущих, что называется, вон из кожи, соседей. «Семь ден нам подай, а восемь не просим!» - настойчиво требует иной работник следуемый ему от прижимистого хозяина рассчет. Враг рода человеческого, диавол, по словам старых начетчиков, «восьмую тысячу лет живет, а все ему нет почета». Они-же, обращаясь к молодежи, поучают: «Шесть дней делай, седьмой молись, на восьмой - снова начинай!» О родственниках, из которых каждый льстится быть старшим-набольшим, принято говорить: «Семеро в семье, в них восьмеро больших!»
«Восемь с одним, десять без одного - девять!» - считают деревенские числоведы. Девять месяцев младенец живет в утробе матери, - потому-то и сложилась в народе поговорка: «Девятый месяц хоть кого на свет («на чистую воду» - по иному разносказу) выведет!» Девятый день считается у многих людей счастливым, - хотя в то-же время совсем наоборот - девятый вал издавна слывет роковым для мореходов. «Девять ден девять верст, как сокол, летел!» - говорится в насмешку над любящими делать все с прохладцей да с развальцем, думающих, что и впрямь «тише едешь, дальше будешь!»... Про непрестанно жалующихся на судьбу сложился среди краснословов смешливых да сметливых такой прибауток: «Бог мой, Бог! Болит мой бок - девятый год, - не знай, которо место!» Встречается в народной речи и такая скороговорка: «Девять веников, по деньге веник, - много-ли денег?» О плохих работниках, не заслуживающих доверия, зачастую можно услышать слова; «И в девяти нет пути!»
Десять, как и один, является числом, без которого, по народному слову, «и счета нет». В стародавние годы «десятиною» называлась десятая часть какого-либо имущества (или дохода), составлявшая подать или определенную жертву на храм Божий. С этим числом у благочестивого, при всем своем суеверии, деревенского люда православного связывается представление о десяти заповедях Божиих - предпочтительно предо всеми другими понятиями. «Десять раз примерь, да один отрежь!» - любят говорить расчетливые люди в поучение не знающимся с бережливостью. «Ты ему слово, а он тебе - десять!» - оговаривает народная Русь тех, кого ничем не удивишь, никак не заставишь сознаться в чем-либо. «Никто беды не перебудет: одна сбудет, десять будет!» - машут рукой на все утешения люди, привыкшие считать свой возраст не по годам, а по новым бедам. «Дурак в воду камень закинет, десятеро умных не вытащат!» - отзываются иногда о недалеких людях, портящих всякое дело, за какое ни возьмутся. «На руках, на ногах по десяти перстов насчитывает!» - подсмеивается деревенский люд над бахвалящимися своей ученостью хвастунами.
Изо всех остальных чисел говорят, кроме счета, русскому пахарю-сказателю (если не останавливаться на шестистах шестидесяти шести - «числе зверином», о котором будет ниже своя речь наособицу) только: двенадцать, тринадцать, сорок, семьдесят, сто да тысяча. Дальше на заходит его воображение, претворяющее понятие в символ, а на промежуточных числах, если и останавливается, то разве только случайно, мимоходом. Двенадцать - дюжина. «В году двенадцать месяцев, двенадцать праздников, двенадцать апостолов у Христа Господня, двенадцать колен было у Израиля!» - говорят убеленные сединами сельские грамотники, видя в этом нечто более знаменательное, чем простое перечисление известного им. «Позабыли французы Двенадцатый год!» - подсмеивается над черезчур податливыми к «худому миру» односельчанами служивый люд, отбывавший солдатчину, службу царскую, приучившийся пуще всего беречь свою честь. Двенадцатый гость считается счастливым. Но всякий суеверный человек боится придтись тринадцатым где бы и в чем бы то ни было. Тринадцать - самое несчастливое изо всех чисел; «чертовой дюжиною» зовется оно недаром. Ждут от него всякого лиха многие - и не слывущие посельщиной-деревеньщиною - люди. Для иных словно заклятие лежит на этом числе: ничего не принимаются они делать в тринадцатый день. Если окажется за столом тринадцать сидящих - это не к добру, по их словам: кто пришелся тринадцатым - у того если не смерть, то всякая беда, не за горами, а за плечами. Сорок - число, не наделенное в народной Руси подобной зловещностью. Когда то оно было даже одним из любимых при счете: в Белокаменной в старину все считали «сороками» - и людей, и храмы Божии. И теперь еще говорится, что в Москве «сорок сороков церквей». Пословицы-поговорки не обходят молчанием это число. «Продли Бог веку на сорок сороков!» - говорится иногда в виде благопожелания доброму человеку. «Дороги твои сорок соболей, а на правду-матку и цены нет!» - сохранилось в памяти старых людей изречение, помнящее до-петровские времена. «Уж сорок лет, как правды нет!» - говорят изверившиеся в справедливости ближних люди. «И один глаз, да зорок - не надо и сорок!» - можно услышать от надеющихся на свою дальнозоркость краснословов. «Сорок лет» слывут «бабьим веком». Сороковой день зовется «сорочинами», - на него «поминок покойники просят». Сороковой медведь, по словам охотников, еще более роковой, чем девятый вал для мореходов. Сто - число, не только вершащее десять десятков, но и подводящее счет снопам в возу (в копне - по иным местам) у пахаря-хлебороба. «Сто лет здравствовать!» - приветствуют друг-друга иные благодушные приятели. «Воздаст тебе Господь сторицею!» - можно услышать в просторечьи чуть-ли не на каждом шагу. «Не имей сто рублей, а имей сто друзей!» - говорится на стоящей друг за друга, а «все - за одного», держащейся дедовских заветов посельской-попольной Руси. Тысяча - предел счета для большинства деревенских числоведов. Дальше пойдут в простодушном представлении непритязательного пахаря - «большия тысячи». «Нечего гнаться за большими тысячами», - говорят благочестивые старики, - «Господь и одним хлебом тысячи народу напитал!» Не любят этого изречения отбивающиеся от потовой страды, становящиеся за чужой горб мужики, превращающиеся в «тысячников». Но искать их в народной Руси - не так-то легко: тянет их поближе к денежной ниве, в торговые города. Отстают они от Матери-Сырой-Земли; забывает и она - кормилица пахаря - о них в своих заботах. «Где пахнет тысячами - там до правды далече!», «Лучше нищий правдивый, чем тысячник лживый!» - гласит слагавшаяся веками простодушная мудрость народная.
