Зеленогорск
Одно время в России был в моде «магический реалист» Карлос Кастанеда, который много толкует о «местах силы», где сущее как бы поворачивается к людям своей скрытой стороной. Не знаю, как насчет колдовства (я не поклонник оккультизма), но места силы поистине существуют. Для меня таким местом силы, наряду с Александровским парком, стал Зеленогорск - и остается таковым по сию пору. Как назвал его в своё время ещё один мой еврейский друг (везло мне на евреев!) Боря Шерман, Зеленогорск - столица мира. Помнится, в тот момент мы пили с ним слегка разведенный спирт на берегу моря.
До десяти лет мама снимала нам дачу на лето в разных местах - в Мельничном Ручье, Солнечном, Репино. После пятого класса единственным моим летним прибежищем стал бывший петербургско-финский курортный городок Териоки/Зеленогорск, в 50 километрах от Петербурга, лежащий на высоком берегу Финского залива между хвойными лесами и озерами. Когда я перечитываю или смотрю со сцены чеховского «Дядю Ваню», мне кажется, что именно в Териоках предлагал профессор Серебряков обедневшему русскому дворянству «купить небольшую дачу в Финляндии». Если считать с 1955 года, мы снимаем там дачу уже 56 (!) лет - разумеется, у разных хозяев (последние восемь лет - целый дом), но всегда в одном районе, около вокзала и леса, откуда рукой подать до ближайших озер - Щучьего и Красавицы, а также до нашего любимого небольшого Божьего озера, которое несведущие люди называют Чертовым. Во времена Серебряного века Териоки были модным петербургским пригородом, по соседству была дача Репина (знаменитая Чукоккала), приезжал сюда театр Мейерхольда, в нем играла жена Блока Любовь Дмитриевна и любил бывать сам Блок. На териокском пляже утонул художник Сапунов (наверное, и сейчас его скелет лежит где-то недалеко от берега). В 1990 году был восстановлен и открыт великолепный белокаменный православный храм во имя Казанской иконы Божией Матери, построенный в начале ХХ века в древнерусском стиле.
Многолетняя дача - не менее важное место в жизни, чем дом или школа. Первыми ребятами, с которыми я познакомился на новом месте, были мой ровесник Валя Р., снимавший дачу в том же доме, и маленький (на 4 года младше) пацаненок Дима Каралис, живший в зеленом домике напротив нас в самом начале Деповской улицы. Впоследствии Валя оказался моим лучшим другом вплоть до 30-летнего возраста, после чего нас разделило с ним его профессиональное пьянство (не знаю, жив он сейчас или нет), а Дима, о котором я уже упомянул выше, стал известным русским писателем «с молдавско-литовско-греческими корнями», как он сам себя аттестует. Примерно сорок лет мы с ним не виделись, но в 1999 году вдруг неожиданно встретились на презентации моей книги «Последнее Царство. Русская православная цивилизация». Теперь мы снова зеленогорские друзья, и дом тут у Димы, в отличие от меня, свой.
Дача с друзьями - это мальчишеский рай. Грибы, плаванье, велосипед, волейбол, настольный теннис. Единственно, во что я никогда я не играл - это в футбол. Как говорится, не дворянское это дело. Зато шалаши строить и землянки рыть - пожалуйста. С Валей и Димой мы собрались даже построить яхту, но как-то не очень получилось. Был там ещё один мальчик, Толя, (между прочим, тоже из 91-й школы), с ним и с Валей мы отправлялись в дальние походы на велосипедах, вплоть до Рощина и ещё дальше (там удивительные речки и протоки) на целые дни. Будучи уже лет семнадцати, мы соперничали с Толей по поводу одной девушки, которая потом стала его женой, а еще лет через десять я увидел Толю глубоким инвалидом, хромающим на обе ноги; у него «ни с того, ни с сего» развился рассеянный склероз, и он через год умер. Ещё один мальчик с Деповской улицы, Юра, с которым мы увлекались настольным теннисом, сын профессора Кораблестроительного института и впоследствии сам профессор, тоже в сравнительно молодом возрасте пережил инсульт. Проезжая как-то на велосипеде по зеленогорской улице Красных Командиров, я заметил Юру, передвигающегося типичной «лечебной» походкой, он быстро от меня отвернулся. Счастье и несчастье, здоровье и болезнь, даже молодость и старость - «родимые пятна» мирового дуализма. Древние гностики это хорошо понимали.
По мере взросления интересы наши менялись. Пожалуй, только настольный теннис оставался у меня неизменным (вплоть до второго курса университета, когда я перестал нуждаться в зачете по физкультуре). Где-то с четырнадцати лет я стал ходить играть в теннис на спортплощадку военного дома отдыха на самом берегу залива (он и сейчас там). Компания здесь собиралась самая разношерстная и довольно пошлая, почти все курили и многие уже выпивали. Были несколько парней, которые занимались фарцовской - скупали вещи у проезжих финнов и перепродавали их «несчастным» советским людям, никогда не видевшим американских сигарет или нейлоновых носков. На этой территории я первый раз в жизни в 15 лет попробовал алкоголь. Мы с приятелями купили 2 бутылки крепленого портвейна «Мадера» и выпили их на троих без закуски, после чего я попытался влезть на дерево, но свалился (к счастью, не больно). По вечерам в клубе устраивали танцы, и мы норовили проникнуть на них мимо охраны. Когда это удавалось, я иногда танцевал танго с девушками. Особенно мне нравился «белый танец», когда дамы приглашают кавалеров. Лет в 16-17 девушки вообще превратились в основной предмет наших влечений и бесед. Валя, Толя и я обсуждали этот предмет со всех сторон, на что маленький тогда Димка Каралис реагировал как-то отстраненно: не дорос ещё.
Воспроизводя сейчас эти зеленогорские «лета» (в прямом и переносном смысле) в дымке прошлого, я переживаю их как, несомненно, самую теплую, ласковую пору своей жизни. Здесь не было ограниченности (прежде всего пространственной) городской квартиры, не было вынужденного школьного коллективизма - были воздух, солнце, простор, свобода и друзья, которых сам выбрал. Ну, разумеется, ещё постарался случай - этот псевдоним Промысла. Сидя теперь с Димой в его саду и уплетая бутерброды с салом, мы запиваем их чаем («сальные вечера», как их называет Дима), и рассуждаем о том, сколько лет прошло, и скольких наших «соседей по времени» уже нет на белом свете. Впрочем, в уныние мы не впадаем, потому что впереди у нас иное, мы верим в это как христиане. Кроме того, можно утешаться тем, что мы с Димой окажемся соседями и на земле: лежать нам с ним на одном зеленогорском кладбище, где похоронены его родители и покоятся мои мама и баба Черная. Всё в руке Господней.
Вторая глава
ЛЕНИНГГРАДСКОЕ ОТРОЧЕСТВО
ШРМ и ИРПА
В детстве я был, несомненно, теснее связан с Санкт-Петербургом, чем в отрочестве. Предки, фамильная квартира, книги с личными печатями - всё это связывало с ушедшим. В подростковом состоянии я оказался «заброшен», как выражаются экзистенциалисты, в современную советскую жизнь гораздо дальше и глубже. Тут уже было не до ностальгии.
С легкой (на самом деле, тяжелой и грубой) руки Хрущева в начале 60-х годов была проведена, наряду с кукурузой и совнархозами, ещё школьная реформа. Нужно было учиться одиннадцать лет, и потом поступать в институт только один раз (до 18 лет) с угрозой загреметь в армию. Или учиться десять лет в школе рабочей молодежи (ШРМ), что я и выбрал. Надо сказать, что потом я неоднократно жалел об этом, представляя, как мои бывшие одноклассники спокойно сидят за партами (большинство из них пошло в одиннадцатилетку), в то время как я вынужден вкалывать чуть ли не в горячем цехе. Однако в итоге всё сложилось, как я хотел.
91-ая школа осталась восьмилетней, так что поначалу я (уж не помню, как и почему) записался в другую школу, находившуюся на углу Большой Зелениной улицы и Малого проспекта Петроградской стороны (тогда проспекта Щорса). Кстати, где-то здесь во времена Блока находился один из любимых его ресторанов («Я сидел у окна в переполненном зале....»). Проболтавшись в этой чужой школе довольно бессмысленно сентябрь месяц, никого и ничего там не зная, я заартачился и заявил маме, что больше туда не пойду. Она подключила свои связи, и меня уже в октябре «переписали» в ШРМ №29, располагавшуюся на улице Красного Курсанта, недалеко от нынешней Военно-космической академии имени Можайского. Неподалеку находилось также, как я позже узнал, здание бывшего Владимирского юнкерского училища, безжалостно расстрелянного из орудий большевиками 29 октября 1917 года сразу после переворота -- будущие русские офицеры отказались подчиняться комиссарам Смольного (одно из первых проявлений красного террора).
Одновременно, в том же октябре 1961 года, меня устроили на работу -- для университета нужен был двухлетний трудовой стаж -- в Научно-исследовательский институт радиовещательного приема и акустики (ИРПА). Тут уже помог Петр Янович, служивший в этом учреждении каким-то чиновником. До сего дня в моей трудовой книжке стоит дата начала рабочего стажа - октябрь того самого, гагаринского триумфального года. Первая в жизни работа (разумеется, за гроши) и новая (причем вечерняя) школа - согласитесь, это немало для отрока, которому ещё не исполнилось шестнадцати. Новых впечатлений, да и новых обязанностей хватало.
Весь девятый класс - первый год учебы и работы на новом месте - я чувствовал себя отвратительно. Во-первых, надо было рано вставать. Работа начиналась ровно в восемь утра, за опоздание на несколько минут отбирали пропуск, а ИРПА находился примерно в получасе езды на трамвае, в самой середине Каменного острова, возле дуба Петра Первого (теперь снесенного). Никогда не забуду, как по зимним сугробам, в темноте от трамвайной остановки через тропинки этого самого острова, где когда-то Пушкин сотворил свой гениальный «каменностровский цикл» стихов («Не дорого ценю я громкие права...», лето 1836 года), как змея тянется черная вереница людей в шубах, пальто и шапках. Я нередко затягивал со сборами на работу, и мне почем зря приходилось даже не идти, а бежать сквозь эти сугробы - удовольствие сомнительное. Да и как не опаздывать: на шесть комнат всего одна уборная (почти как у Высоцкого, но у него было 28 комнат). А вечером к пяти часам надо было в школу.
Поначалу меня определили учеником механика в мастерскую по ремонту радиоаппаратуры. Поручили мне вешать номерные бирки на приборы, а потом мотать проволоку на какие-то автотрансформаторы. Этим я занимался почти весь первый год работы в ИРПА. Я уже замечал выше, что никогда не любил и не умел ничего делать руками, так что работяги в мастерской считали меня слегка ненормальным, особенно после того, как я зачем-то полез в токарный станок, закрепил в нем деталь, а ключ из вращающего патрона (или шпинделя, не помню уж точно, как это называется) вынуть забыл, так что при включении этот ключ со свистом, как пуля, пролетел мимо моей головы и головы начальника отдела, слава Богу, никого не убив. После этого ни к каким станкам меня уже не подпускали. Я, правда, пытался поднять свой авторитет среди рабочего класса, рассказывая им, какие книги я накануне прочел (а читал я тогда много о йоге и тому подобных туманностях), но это мало способствовало повышению моего статуса в их глазах. В радиотехнике я, разумеется, ничего не смыслил, и смотрел с отвращением на все эти осциллографы и генераторы, мечтая поскорее от них отделаться. Довольно часто я сбегал со своего рабочего места в библиотеку, где с увлечением изучал журнал «Вопросы философии» (и откуда меня неоднократно с позором извлекал начальник). Правда, на следующий год мне неожиданно доверили собрать с паяльником какой-то «низкочастотный фильтр», с чем я на удивление справился, и мне присвоили третий (если не ошибаюсь) разряд по специальности «регулировщик радиоаппаратуры», на чем моя производственная карьера раз навсегда закончилась. В феврале 1963 года (это был уже десятый класс), у меня обнаружили туберкулезный очаг в правом легком, я ушел на бюллетень, и после этого в ИРПА уже не возвращался. А институт, судя, по всему, был неплохой, там делали многое, вплоть до космоса. Пять лет назад, в 2006 году я посетил ИРПА для оформления пенсии - всё там оказалось запущено и заброшено, по строго охраняемой прежде территории бродили какие-то люди - арендаторы, как мне объяснили. Демократической России своя радиопромышленность оказалась не нужна.
И всё же я благодарен этому месту. Несмотря на неприятности и даже унижения, которые мне пришлось там пережить, этот институт и сам Каменный остров дали мне немало: первый - по части знания людей, а второй - ещё одно «место силы». Гуляя сейчас по Каменному острову, я наслаждаюсь его старинными усадьбами (в одной из них - церковной резиденции - меня принимал в 1993 году блаженной памяти митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн), его изящными мостами через протоки, его заросшими густой зеленью темными аллеями, в которых так хорошо уединиться с кем-нибудь, если возникнет такая необходимость. Помнится, в марте 1963 года, возвращаясь домой после работы по одной из этих аллей, я почувствовал вдруг настоящий восторг (bliss, как это называет в своих дневниках о. Александр Шмеман) - день был сияющий, асфальт уже оттаял, появились первые лужи, искрившие солнечными бликами, падала капель с деревьев и крыш, хотя на газонах ещё лежал снег. Придя домой, я разразился такими стихами:
Март...
Откуда столько солнца,
Счастья и весны?
Повторится сорок весен,
Повзрослеет пара сосен,
Наших сверстниц, у стены, (неудачная рифма к весне - А.К.)
Мы же, тенью промелькнув
В розовом тумане,
Растворимся навсегда
В вечном караване.
С тех пор солнечный март - мое любимое время года.
Ученье - свет
Школа рабочей молодежи - это, конечно, не детская восьмилетка. Люди там учились разные - от настоящих рабочих лет 30-ти до лодырей, покинувших по тем или иным причинам обычную школу и просто отсиживавших там штаны. Особенно меня раздражал один шофер, приходивший на уроки в сапогах. Как-то я упрекнул его в этом, он резко оборвал меня: «Я не директором работаю!». Оказалась там ешё девочка из 91-й школы, которая мне нравилась, с высокой грудью и черными глазами, но дело у нас ней далеко не продвинулось. Да и вообще друзей и подруг в ШРМ я себе не нажил. Ходить туда надо было четыре раза в неделю (понедельник, вторник, четверг, пятница). После работы в ИРПА я приходил домой, обедал, на полчасика ложился на диван отдохнуть, голова моя буквально падала от желания сна, но спать нельзя было, тем более, что я тогда убедился, что спать днем не могу: создавалось полное ощущения падения в какую-то бездну. Приходилось вставать и идти учиться.
Зато учителя там были хорошие, ничуть не хуже, чем в 91-ой школе. Все они работали в дневных школах, а вечерами подрабатывали в ШРМ, но делали это вполне добросовестно. С благодарностью вспоминаю, например, литераторшу за десятый класс - к сожалению, забыл её имя (может быть, Александра Семеновна). Была она типичная интеллигентка в «очочках на цепочке», рассказывала нам о современной поэзии и театре, любила Маяковского и вообще Серебряный век. Помню, как она читала нам Иннокентия Анненского:
Среди миров, сияния светил
Одной звезды я повторяю имя...
Вдруг она запнулась, забыв строку. Я тут же помог ей, зная продолжение:
Одной звезды я повторяю имя...
Она внимательно и с благодарностью на меня посмотрела. С тех пор я стал её любимчиком или, лучше сказать, интеллектуальным фаворитом. Я получал у неё сплошные пятерки, она всем ставила меня в пример, а за выпускное сочинение на аттестат зрелости (это вам не нынешнее ублюдочное ЕГЭ!) я получил у неё высший возможный балл - две пятерки за содержание и грамматику. Вообще все итоговые экзамены (даже органическую химию, в которой ничего не смыслил) я сдал на пятерки, однако золотой медали почему-то не получил.
Самое удивительное, что в десятом классе, как я уже сказал, я стал лучшим учеником по всегда ненавидимой мной математике. Конечно, тут была уже иная математика - бином Ньютона, стереометрия и т.п. До сих пор восхищаюсь формулой объема шара: «4/3 пи R в кубе». Тут уже нужно было не простое внимание к цифири, как в арифметике, а пространственное воображение и ещё что-то, что я назвал бы теперь вкусом к идеальному. Я вдруг начал чувствовать, как это красиво - все эти ряды подобных треугольников или уравнений со многими неизвестными. Уже два года спустя, когда я переходил с психологического отделения университета на философское, я сам выучил по учебнику Смирнова и сдал матанализ (дифференциальное и интегральное исчисление). Высшая математика - это те самые абсолютно правильные кубики льда, из которых Снежная Королева предлагала Каю сложить слово «вечность».
Был в ШРМ также интересный учитель новейшей истории, Давид Михайлович Гурвич. Он много рассуждал о современной политике. Помню, кто-то его спросил: «А правда, что Хрущев дурак?». Он спокойно ответил: «Дураков, как правило, президентами не выбирают». Я любил рассматривать политические карты мира, которые он приносил с собой в класс, и слушать его рассказы о том, что происходит в разных странах. Кроме того, он знал много интересных людей за стенами школы, в частности, поведал мне о психологе из университета, Льве Марковиче Веккере, с которым я потом действительно познакомился после поступления в ЛГУ. Сейчас Веккер работает, кажется, в Америке.
Д. М. Гурвичу я обязан также знакомством с учителем литературы знаменитой 30-й (математической) школы Германом Николаевичем Иониным, который руководит теперь секцией критики Союза писателей России, будучи доктором филологии и профессором герценовского университета. В 1963 году это был высокий худой молодой человек, чем-то напоминавший, насколько можно себе представить, разночинца-шестидесятника Х1Х века. Он вел литературный кружок (ЛИТО), туда ходили ребята из других школ. Помню, как он, стоя у стола, рассказывал нам об абсолютной идее Гегеля, рисуя при этом в воздухе диалектическую спираль своим длинным тощим пальцем. Я тоже принес ему на суд свои стихи и прочел их перед кружковой аудиторией. Стихи были слабые, но мне казалось, что философские. Что-то вроде:
Звезды смотрят вниз,
Смотрят на меня.
Отвечают мне
На вопросы дня.
Герман Николаевич их раскритиковал. Я пробовал возражать, утверждал, что каждый читатель вкладывает в стихи и прозу своё содержание (этакая наивная феноменология в стиле Ингардена), но он сразил меня, заметив: «Если каждый может вложить в твои стихи что угодно, они будут никому не нужны». Теперь мы с ним вспоминаем иногда то время на заседаниях Союза писателей. Я дарю ему свои книги, а он мне - свои. И взаимно приглашаем друг друга на собственные юбилеи.
Елагин остров
Шестнадцать-семнадцать лет - самый что ни на есть переходный возраст, когда хочется всего и сразу. При этом, правда, не всегда соображаешь, чего из желаемого можешь, и чего из возможного (или невозможного) желаешь. Тут очень важна компания, в которую попадешь. Для подростка-отрока на какое-то время она становится заменой семьи, во всяком случае, делается представительнее (репрезентативнее, как выражаются социологи) в некоторых вопросах. Со мной произошло именно это.
В начале моей «рабочей» жизни друзей, как таковых, у меня не было. Со старыми школьными товарищами связь почти утратилась, в ШРМ было не до приятельства, в ИРПА меня окружали взрослые - куда парню податься? Был ещё у меня настольный теннис, но там ни о какой дружбе речи быть не могло. Как я вижу это сейчас - да и тогда ощущал -- люди (спортсмены, если настольный теннис - спорт) жили там по законам волчьей стаи: не только кто кого обыграет, но и кто кого больше унизит, размажет, превратит в ничто. До кулачных боев, правда, не доходило (не тот вид), но играли «на вылет», на деньги (однако, небольшие), и, главное, «на насмешки», когда от человека оставалось моральное «мокрое место». Помню одного мастера спорта, «вторую ракетку» Ленинграда Игоря Л., -- мелкого барича и сноба по характеру, который одно время водил меня за собой всюду (он вообще всегда таскал за собой кого-нибудь для свиты). Происходил он из семьи какого-то важного партийного деятеля, был весьма неглуп, занимался йогой и оккультизмом (и морочил мне голову на эти темы), потом носил с собой в спортивной сумке том Гегеля, и утверждал, что человечество ещё на доросло до понимания гегелевской философии. Наверное, с тех пор гегельянство и гегельянцы вызывают у меня внутренне отторжение, хотя я отдаю должное их искусно-искусственным умственным конструкциям. Потом Л. переехал в Москву, и исчез с моего горизонта.
Наряду с теннисом, были, конечно, у меня и другие опыты. Летом я нередко ходил играть в ЦПКиО имени Кирова на Елагин остров, там была большая огороженная площадка для тенниса и неплохие по тем временам столы. Появлялись там и новые знакомства - но всё с какими-то сомнительными личностями. Помню двух-трех парней, отчасти из приблатненного круга, с которыми мы не только играли в теннис, но и гуляли, ходили на тот же Елагин остров на танцплощалку, пытались знакомиться с девушками. Тамошняя танцплощадка представляла тогда огромный асфальтированный овал перед сценой, где играл оркестр. Собирались там буквально тысячи человек молодежи со всего города. Парни больше не танцевали, а стояли компаниями, покуривали, и высматривали, с кем бы подраться. Первый вопрос был: «Ты откуда такой?». «Я с Охты. А ты?». «Я с Васильевского» или «с Петроградской». В зависимости от ответа могла начаться драка. Я лично в этих столкновениях почти не участвовал, меня ни разу как следует не побили, но мои приятели были завсегдатаями этих народных развлечений. Стенка на стенку - это же русская классика. Теперь ничего подобного - в известном смысле, к сожалению - нет. Ночные клубы с их наркотой, полицией и вышибалами - это совсем другой жанр.
С «елагинскими» же ребятами оказались связаны и мои начальные эротические приключения. Бродя по дорожкам ЦПКиО (я и сейчас люблю бывать там), мы кричали что-то встречным девчонкам, пытаясь привлечь их внимание, пели какие-то несуразные песенки и т.п. - большей частью, разумеется, безрезультатно. Кроме того, надо было держать ухо востро, чтобы не попасть под чьи-нибудь кулаки. Довольно длительное время в девятом классе никаких контактов с прекрасным полом у меня не возникало, однако под новый, 1962 год, или сразу после него, меня пригласил к себя один из упомянутых «елагинских» знакомцев. Там была большая квартира (я не понял, коммунальная или частная), было несколько парней и девушек чуть постарше меня, некоторые уже были прилично выпивши. Среди собравшихся я ровно никого не знал, поначалу вел себя робко, но потом вдруг оказался с одной из девушек наедине в какой-то комнате (при этом на соседнем диване кто-то спал). С ней я впервые ощутил, что такое девичий поцелуй, и прикоснулся первый раз к обнаженной женской груди. Было полутемно, мы ласкали и обнимали друг друга, потеряв счет времени, а из включенного радиоприемника негромко звучала песня (как я теперь узнал, в великолепном исполнении Евгения Кибкало, умершего, между прочим, в день своего рождения):
Я вспоминаю черные косы,
Другие косы и силуэт...
Если не быть ханжой, то подобные моменты не забываются. И при звучании - чрезвычайно редком теперь - этой песни становится как-то жутко-сладко.
Дом ученых
Всё же «елагинские» молодцы были не моя компания. Я смутно ощущал, что мне не таких и не того надо, мне претила их грубость и плоскость. Как говорится, я знал, чего мне не надо, но не знал, чего надо. Кроме того, с начала десятого класса я стал, что называется, умнеть, то есть не просто читать всё подряд, а как-то думать о прочитанном, соотнося это с собственной жизнью. Помню, как осенью 1962 года я случайно посмотрел в «Стереокино» (небольшой кинозал рядом с «Великаном») «Земляничную поляну» Бергмана: она меня поразила, заронив в душу то, что называется «экзистенциальную тревогу». Так или иначе, когда один из «елагинских» очередной раз зашел за мной с приглашением «погулять», я решительно отказался, сообщив ему, что о смысле жизни надо думать. «Чего там думать, всё равно ничего не придумаешь» -- ответил он. Кто из нас был прав, судите сами.
Как-то сама собой весной 1962 года (конец девятого класса) у меня появилась иная компания. Впрочем, корни её тоже вели к залам настольного тенниса, где я впервые познакомился с этими молодыми людьми. В социо-культурном плане (прошу прощения за ученый термин) это были другой слой - уже не «рабочая молодежь», а сыновья (и вообще родственники) элитной петербургской интеллигенции. Достаточно сказать, что один из парней, входивший в эту «тусовку» (тогда и слова такого не знали), Андрей Г., приходился внучатым племенником самой Зинаиде Николаевне Гиппиус. Именно от него, кстати, я впервые услышал имена Вертинского, Анненского и других звезд Серебряного века. Второй был Андрей А., также профессорский сынок, впоследствии известный ювелир. Наконец, третий был некий Игорь К., основным качеством которого было невероятное самомнение и презрение ко всему окружающему. Впоследствии, как и следовало ожидать, он благополучно отбыл в Америку, но удивительнее то, что много лет спустя, когда мой сын Филипп пошел в купчинский детский сад, он оказался в одной группе с дочкой родной сестры этого И., то есть его племянницей, очень на него похожей. Тесен мир, что и говорить.
Так вот, поначалу мне показалось, что я нашел то, чего искал. Я оказался уже не среди уличной шпаны, а среди «золотой молодежи», так сказать, сливок общества. И собирались мы уже не на хулиганской танцплощадке, а в Доме ученых на Дворцовой набережной, в двух шагах от Зимнего дворца-Эрмитажа, в бывшем особняке великого князя Владимира Александровича (сына Александра Второго), построенного в стиле венецианского палаццо. Когда-то на этом месте размещалось французское посольство.
Но мы тогда этого ничего не знали и об этом не говорили. Интересы у нас были вполне земные. Сначала мы смотрели кино в Белой гостиной, потом играли в спортзале в настольный теннис (а Андрей А. ещё в бильярд), потом шли в душ, затем спускались в кафе выпить чего-нибудь легкого, и в завершение вечера шли в Дубовый зал, где уже играл оркестр и происходили танцы. Ну, чем не «онегинское» времяпровождение, когда герой
сам не знает поутру, куда поедет ввечеру.
Продолжалось эта идиллия, однако, недолго. Уже к концу моего десятого класса (весна 1963 года) мы все переругались и перессорились, а Игорь с одним из Андреев даже публично подрался, и мне пришлось их разнимать. Сказалась низкая - тщеславно-гедонистическая - природа наших отношений к жизни и друг к другу. Зло поедает само себя. Забавляясь в одном из лучших петербургских дворцов, бродя по красивейшей в мире гранитной набережной напротив Петропавловки (особенно замечательно было из окон великокняжеского дворца смотреть салют на Первое мая или Седьмое ноября), мы самоутверждались, только самоутверждались. При этом высокопарных слов произносилось достаточно - уж на цветистые фразы мы были мастера. При этом, разумеется, не брезговали и самыми «нутряными» удовольствиями, подглядывали, например, в душевой за девушками, с которыми потом шли в танцзал. В общем, к маю месяцу от моей «великосветской» жизни не осталось и следа. Потом, уже во взрослом состоянии, я снова оказался тесно связан с Домом ученых, читал там циклы лекций и др., (об этом потом), случалось и выпивать в буфете, но всегда при посещении этого дома на набережной меня не оставляло чувство легкой гадливости, направленное не столько на других, сколько вообще на ту нечистую атмосферу («темную ауру»), которая окружала тогда меня в этом «слишком петербургском» месте. Что было, то было.
В общем, всё в моем отрочестве происходило довольно обычно, и вместе с тем неповторимо. Мой Петербург принимал по мере лет разные обличья, иногда не совсем приятные и даже отталкивающие, но никогда не оставлял меня в пустоте. По окончании десятого класса я уже твердо знал, что буду поступать на философский факультет университета, хотя незадолго до того ещё колебался, не поступить ли мне на отделение матлингвистики филфака - так хорошо у меня пошли дела по математике. В любом случае, я уже понимал, что мое дело - наука/искусство, и ничто другое. Гуманитарные науки и искусство вообще гораздо ближе друг к другу, чем это принято думать. Школу я окончил фактически с золотой медалью, имел ещё первый разряд по теннису, так что надеялся поступить в университет с первого раза. Так и получилось. Однако финал моих школьных лет был омрачен выпускным вечером, где взрослые ученики ШРМ уже по-настоящему выпивали. Я лихо принялся за дело, и в какой-то момент обнаружил себя лежащим без сознания в коридоре в совершенно беспомощном состоянии. Не знаю, сколько я там пролежал. Надо сказать, что мои старшие одноклассники не бросили меня, дали мне нюхнуть нашатырного спирта и отнесли меня, не стоящего на ногах, домой. Век им этого не забуду.
Третья глава
УНИВЕСИТЕТСКАЯ ЮНОСТЬ
Психология и психологи
Вступительные экзамены на психологическое отделение философского факультета ЛГУ сдал успешно, если не считать неожиданной тройки за сочинение на свободную тему (до сих пор не понимаю, как это могло произойти). И потому боялся, что не пройду по конкурсу. Помнится, в тот день, когда должны были вывесить списки зачисленных (август 1963 года), я приехал из Зеленогорска пораньше, пришел на факультет, но списков ещё не было, и я, чтобы провести время, весь на нервах поехал в широкоформатный кинотеатр «Ленинград» на Потемкинской улице. Там шел фильм «Оптимистическая трагедия» по пьесе Вишневского (кстати, неплохой фильм), а перед сеансом в зале мощно звучала Вторая Венгерская рапсодия Листа. С тех пор эта музыка для меня - символ радостного и тревожного предчувствия победы. Спустя два часа я увидел свою фамилию в списках.
Поступая на психологию, я думал, что это нечто вроде науки о человеческой душе, однако сильно в этом ошибся. Не говоря уже о царившем в советских вузах дремучем материализме («Человек есть совокупность общественных отношений» -- К.Маркс), вся тогдашняя система подготовки психологов опиралась на изучение естественных наук, прежде всего анатомии и физиологии нервной системы. Мы изучали химию, физику, вариационную статистику, но особенно мне «запали в душу» занятия по физиологии высшей нервной деятельности, происходившие в главном здании университета - знаменитых петровских Двенадцати коллегиях на набережной Васильевского острова (добирался я туда за 15 минут либо на 31-трамвае, либо на такси за 30 копеек - блаженные времена). Лекции по деятельности ЦНС читал профессор Батуев, весьма элегантный господин, спрашивавший у студентов: «Сколько у паука ног?», а если студент не знал, торжественно провозглашавший: «У паука - шесть ног!». На практических занятиях по этой науке мы резали зачем-то живых лягушек, протыкая иголкой их спинной мозг и распиная их на предметном столе - занятие не для слабонервных. Меня, честно говоря, всё это мало привлекало, я носил с собой на лекции томик Фета, и украдкой почитывал стихи: куда как лучше.
Звездой ленинградской академической психологии в начале и середине 60-х годов был профессор Борис Герасимович Ананьев, осетин по национальности, с умным породистым лицом и безукоризненной речью. На лекциях его стояла абсолютная тишина, за ним записывали каждое слово, причем не только мы, студенты-первокурсники, но и другие, посторонние люди, посещавшие его занятия. Один раз я даже попал впросак с этим делом - показал по просьбе сокурсницы ей время на своих часах. Борис Герасимович обиделся, решив, что я показываю часы ему. «Я не вам показываю» -- честно признался я. «А кому?» - спросил он. «Вот ей» - пришлось показать мне на Галю. Теперь уже обиделась на меня Галя Бабкина. Впрочем, впоследствии отношения с ней у меня весьма улучшились.
К сожалению, по содержанию лекции Б.Г. также оказались для меня не слишком интересны. Он читал нам в основном теорию ощущений, восприятий и представлений - самые начала тогдашней традиционной психологии. К душе это не имело ни малейшего отношения. Это уже потом он издал свою известную книгу «Человек как предмет познания». Сам Борис Герасимович как личность казался мне куда более значительным, чем его наука, к которой я постепенно утрачивал интерес. Тем не менее, на экзамен по его курсу я пошел специально к нему, а не к его ассистентке Е.Ф.Рыбалко, чтобы, так сказать, «показать себя» -- и показал. Помнится, мы беседовали с ним о различии рефлекторной дуги и рефлекторного кольца. Потом я сказал ему, что меня интересует человек в целом, а не его отдельные функции, на что он возразил: «Вы не учитываете познавательного (гносеологического) значения исследования этих функций». Конечно, он был по-своему прав, но любви к психологии у меня не прибавилось
Между тем Б.Г. не забыл обо мне. В начале сентября следующего учебного года в нашей квартире на Кронверкском проспекте раздался телефонный звонок, и подошедшая к телефону Ляля крикнула мне из коридора: «Там Александра Леонидовича зовут, Ленька, это тебя, что ли?». Первый раз меня позвали к телефону по имени-отчеству, это был никто иной, как академик Ананьев, и было мне 18 лет. Что и говорить, приятно вспомнить. Б.Г. предложил мне научную работу, сказав, что эта тема вполне достаточна и для кандидатской, и для докторской диссертаций - поработать в качестве психологов к клинике ожоговых поражений Военно-медицинской академии. Причем взять с собой, по моему выбору, ещё двух студентов, и возглавить эту группу. Предложение было неожиданным, но я его с благодарностью принял.
Помню, как мы явились туда первый раз во главе с Б.Г. Нас встречало всё руководство клиники во главе с профессором (и, кажется, генералом) Арьевым. Профессора переговаривались между собой о способах и сроках работы, мы старательно записывали, всё это происходило в большой ординаторской комнате, но когда мы пошли по палатам - я впал в ужас.
Термические поражения - одни из самых страшных на вид уродств человеческого тела. Представьте себе 60 - 70 % обожженной кожи: это сплошная кровавая рана. Затем начинается тяжелейшая ожоговая болезнь, люди лежат на специальных кроватях (сейчас они, кажется, плавающие), не могут ни есть, ни спать от боли, становятся похожи на живых мертвецов. Большинство их них в конце концов умирает. Нужны постоянные перебинтовки. Однажды мы вошли в операционную, где хирург перебинтовывал женщину, она кричала диким голосом, а он в это время спокойно рассказывал нам о том, что именно он делает.
Постепенно, однако, и мы привыкли к виду этих чудовищных «расчленёнок», к крикам и стонам, к специфическому запаху мази Вишневского, царившего во всей клинике. «Человек есть существо ко всему привыкающее» -- прав был Федор Михайлович. Нашей задачей было исследование психологии больного ожоговой болезнью, в том числе выздоравливающих, но привыкших к обезболивающим наркотикам, теряющим память и т.п. Мы бродили по палатам в белых халатах, пытались с ними беседовать, задавать какие-то вопросы, что-то записывали. Поначалу это представлялось важным, экзистенциально острым, но потом ощущения притупились, посещение клиники стало рутиной, и я стал ходить туда всё реже. Я понимал, что волею Промысла и при содействии Б.Г. я попал в один из кругов земного ада (а каков же тогда ад подземный?), но меня всё же влекла к себя скорее философия, чем подобное экстремальное «человековедение». Я чувствовал в себе интерес не столько к телесному (смертному) составу сущего, сколько к его идеальным истокам. В итоге, в конце второго курса, мы с моим тогдашним приятелем Яном Рокпелнисом (теперь известным латышским поэтом) перешли с психологического отделения на философское - с потерей года, что привело к тому, что в студентах я провел не пять лет, а все шесть.
С психологическим моим периодом связана и одна из самых красивых девушек, с которыми мне довелось иметь дело. Она училась, кажется, курсом младше, и мы как-то вместе оказались на экскурсии в «сумасшедшем доме» - институте имени Бехтерева. Помню, вышли мы оттуда втроем, вместе с ещё одним студентом, который тоже «положил на неё глаз», но она вдруг быстро взяла меня за руку и увела в сторону. Звали её Оля, была она тонкая, высокая, с большими голубыми глазами. Мы встречались с ней несколько месяцев, я ждал её по сорок минут на остановках, потом мы шли куда-нибудь в кафе. Помню вечер в ресторане-поплавке в Александровском парке, на Кронверкской протоке, рядом с деревянным горбатым мостом на Заячий остров. Мы танцевали с ней модный тогда твист, потом я провожал её домой (жила она в районе проспекта Маклина), на лестнице мы целовались и обнимались долгими томительными объятиями. Ума она была небольшого, сугубо «женского», но красоты замечательной. Как-то мы отправились с ней в кино на «Шербургские зонтики» с молодой Катрин Денёв и музыкой Леграна. Вышла она после этой мелодрамы рыдая, потекла вся её тушь, я не знал, как её успокоить. Наконец, вроде бы поутихла, взяла меня под руку, и мы двинулись с ней по парку в сторону Дворцового моста. Вдруг меня остановил какой-то мужчина, я уже приготовился к нападению, но он отвел меня на шаг в сторону, поднял вверх большой палец и медленно сказал: «Баба у тебя - во!».
Года через два она вдруг позвонила мне и пригласила в гости. Я удивился, но пошел. Она налила чаю, мы о чем-то беседовали, потом вдруг раздался звонок и в квартиру вошел молодой человек, «привлекательный во всех отношениях». Оказалось, что это её законный муж, а меня она пригласила для того, чтобы вызвать у него ревность. Чего только не придумает женщина...
(Продолжение следует)
Первая публикация - журнал «Родная Ладога», 2012, №3.
