Ниже к началу учебного года мы публикуем одну из глав самого крупного сочинения «Народная Русь» русского бытописателя, поэта, журналиста, переводчика Аполлона Аполлоновича Коринфского (1868-1937).
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по первому изданию: Коринфский А.А. Народная Русь: Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. - М.: Изд. книгопродавца М.В. Клюкина, 1901) подготовил профессор А. Д. Каплин.
+ + +
Трудовая-подвижническая жизнь народа-пахаря, идущая по белу свету рука об руку с бедностью, несмотря на всю темноту своих невзгод, не заслоняет света солнечного от усталых очей вековечного работника - со всею той радостью, какую несет земле этот чудодейный дар неба. Чуткое сердце простолюдина более, чем чье бы то ни было, наделено способностью смотреть проникновенным взором в глубину обступающего сумрака и находить в нем яркие просветы, не только примиряющие с жизнью, но даже вызывающие в самом оскорбленном и униженном судьбою человеке любовь к ней. На свой лад воспринимая впечатления всего окружающего, суеверная душа народа, до сих пор остающегося «тысячелетним ребенком», близка к матери-природе, - как былинка - к возрастившей ее земле-кормилице. В ней, несмотря на всесокрушающую работу времени, еще не успела изгладиться та восприимчивость, с какою, например, смотрит дитя на расстилающийся перед ним необъятно-широкий простор мира Божьего. Каждое явление природы и жизни запечатлевается в ней - со всею своей полнотою и самобытностью, - и не только запечатлевается, но и обогащает эту восприимчивую душу чистым золотом веры в свет и тепло бытия и в победу их над тьмой и холодом жизни. Зеркало души народной - его не страшащееся смерти слово, выкованное могучим молотом творческого воображения на несокрушимой наковальне многовековой мудрости, - отразило в своих бездонных глубинах все, чем живет и дышит, все - что видит и чувствует, все - над чем печалится и чему радуется эта беспомощная в своем стихийном могуществе, эта могучая в своей детской беспомощности душа. Слово - сказание и слово - предание орошающего трудовым потом грудь Матери-Сырой-Земли богатыря-пахаря, почерпающего в бесконечной преемственности поколений великую мощь, не обошло и взглядов народа на зарумяненные раннею зорькой земного бытия детские годы, со всеми их запечатлевающимися до гробовой доски радостями и мелкими-преходящими невзгодами. Ведет оно об ясном утре жизни человеческой свой особый цветистый сказ.
Дети, по слову народной мудрости, - «благодать Божия»; ими благословляет Бог семейное счастие. «У кого детей много, тот не забыт от Бога!» - говорит посельский-деревенский люд, говоря - приговаривает: «У кого детей нет - во грехе живет!» Таким образом и на Руси бездетность считается карою господней за грехи, как у древнего Израиля. Богомолы - люди старые - подают молодоженам, лишенным «Божьяго благословения», добрый совет: взять приемыша, чужого ребенка-сироту, «в дети», чтобы - «Бог простил, своих деток зародил». Благочестивая старина, крепко-накрепко державшаяся за прадедовские заветы, сберегла до наших забывчивых дней и такие изречения о детях, как, например: «Дай-то Бог деток народить, дай-то Бог деток воскормить!», «Кому детей родить - тому и кормить!», «На деток Господь подаст!», «Первый сын - Богу, второй - царю, третий - себе на пропитание!», «Сын да дочь - красныя детки!», «Сын да дочь - день да ночь, и сутки полны!», «Дочерьми люди красуются, сыновьями - в почете живут!», «Кто красен дочерьми да сынами в почете - тот и в благодати!» и т.д. «Счастлив отец в сыновьях, а мать - в дочерях!» - молвит крылатое народное слово. Но оно же обмолвливается, словно себя само оговариваючи, что: «Детки - деткам рознь!» Как бы пояснение к этому подсказанному житейским опытом присловью, ведет пахарь-народ и такие речи о детях, как: «Добрый сын - на старость печальник, на покон души поминщик!», «Добрый сын - всему свету завидище!», и такие, как: «Блудный сын - ранняя могила отцу!», «Худое дитятко - отцу-матери безчестье, роду-племени - позор!», «Детки хороши - отцу-матери венец, худы - отцу-матери конец!» От опечаленных детьми отцов-матерей пошли ходить по светлорусскому простору такие поговорки, как: «У кого детки - у того и бедки!», «Маленькие детки - маленькие бедки, а вырастут велики - большие беды будут», «Дети - на руках сети!», «Малые дети не дают спать, большие не дают дышать!», «С малыми детьми горе, с большими - вдвое!».
Как, по народному же слову, дыма без огня не бывает на свете белом, - так и дети не сделаются для своих отца-матери «бедками» безо всякой причины. По большей части корень этой-последней скрывается в самих огорчаемых своим потомством людях. По крайней мере, таков взгляд на дело у стоокой народной мудрости. «Каковы батьки-матки - таковы и дитятки!», «Яблочко от яблони недалеко падает!», «Умел дите родить, умей и научить!», «Дитятко, что тесто - как замесил, так и выросло!», «Из ребенка, как из воска - что хочешь, то и лепи!»... Много можно было бы припомнить подобных только что приведенным изречений, и все они сводятся к такому заключающему-замыкающему их пестроцветную цепь звену, как: «Не тот отец-мать, кто родил, а тот - кто вспоил, вскормил да добру научил!» Твердо помятует честной деревенский люд эти слова, хотя любой отец готов возразить на них поговоркой - пословицею - «Глупому сыну и умный отец разума не пришьет», или: «В худом сыне и отец не волен: его крести, а он - пусти!»
Родятся дети, по образному меткому народному слову - как грибы («от сырости»), растут - как «пшеничное тесто на опаре». Хоть и беден-беден иной отец, а все на тесноту от ребят редкий станет жаловаться, - словно памятуя заветное словцо дедов-прадедов, сказавших, что «много» детей бывает, а «лишних никому Бог не пошлет». Худы ли, хороши ли - все свои дети. «Который палец ни укуси - все больно!» - применяется к этому понятию наш детолюбивый народ. «И змея своих змеят не ест!», «Огонь - горячо, дитя - болячо!», «У княгини - княжата, у кошки - котята!», «Свое дитя - и горбато, да мило!», «Дитятко криво, а отцу с матерью - мило!», «На чужой горбок не насмеюся, на свой - не нагляжуся!», «Свой дурак дороже чужого умника!» - продолжают развивать эту основную мысль деревенские краснословы.
Видя в сыновьях своих богоданных кормильцев (на старость лет), держащийся за землю хлебороб сложил, пустил гулять по неоглядной народной Руси такие ходячие слова, как: «Сынок-сосунок - не век сосун: через год - стригун, через два - бегун, через три - игрун, а затем - и в хомут!» В этой поговорке отразилась, как в зеркале, вся кратковременность крестьянского «утра жизни» - игривого, расцвеченного зорями счастливой беззаботности детства: чуть только начнет выравниваться мальчишка, не успеет еще ни наиграться, ни набегаться, - как за бороною по отцовской пашне ходит, сивку - бурку погоняет, вспоминаючи «вещаго каурку» бабушкиных сказок, еще звучащих в ушах. «Сына расти - кормилица вырастишь!», «Работные сыновья - отцу хлебы!», «Корми сына до поры, придет пора: сын тебя прокормит!» - слово за словом роняет по своей путине посельщина-деревенщина, до красного словца - как до сытного хлеба -охочая. Завещает она детям-внукам-правнукам помнить хлеб-соль родителей-дедов-прадедов: «Не оставляй матери-отца (говорит она) - и Бог тебя не оставит до конца!», «Отца-мать не накормил - сам себя на голод навел!» и т. д.
Хотя и зовет народ-пахарь всех вообще деток «благословением Божиим», но к будущим пахотникам относится с бóльшей приветливостью, чем к жницам. «Сын - домашний гость, а дочь - в люди пойдет!» - говорит он, встречая весть о приращении чьей-либо семьи, все равно - своей или соседской: «Дочь - чужое сокровище: холь да корми, учи да стереги, а все - в люди отдашь!» - вырисовывается в этих и им подобных поговорках все тот же труженик-скопидом, хозяйственный человек, каким является русский деревенский люд в своих красных образностью, ярких меткостью сказаниях - о хлебе насущном, достающемуся ему путем «страдного» труда.
Знает отец-крестьянин, что не станет баловать жизнь его родившихся на крестьянствование деток, почему и закаляет их съызмала, подготовляя ко всевозможным лишениям, приучая к тяготам всяким. «Из набалóванных деток добра не будет!» - изрекает строгий приговор «матушкиным сынкам-запазушникам» суровый деревенский опыт. «Засиженное яйцо - всегда болтун, занянченный сынок - всегда шатун!», «Что мать в голову баловством вобьет, того отец и кулаком не выбьет!» Но еще более сурово звучат такие, точно сложившиеся по «Домострою», пословицы, как: «Наказуй детей в юности, успокоют тя на старости!», «За битого - двух небитых дают!», «Корми сытным кусочком, учи - крепким дубком!», «Не станешь учить, когда поперек лавки ложится - во всю вытянется, не выучишь!», «Учи сына жезлом, в разум войдет - не попомнит отца злом!» и т. п.
Хотя, по пословице, родительское-отцовское словцо не мимо молвится, - но и мать на ветер тоже не скажет о своих детках-малолетках. Сердце материнское жалостливо; недаром отец зовется «грозным батюшкой», а ее народное песенное слово иначе - как «родимой матушкою» - никогда и не величает. «Птица радуется весне, а мать - деткам», «У кого есть матка - у того и головка гладка!», «Нет лучше-милей дружка - как родная матушка!», «Мать праведна - ограда каменна!», «Мать о детях днем печальница, в ночь ночная богомолица!», «Кому и пожалеть деток - как не родной матушке!» Народ наш относится к матери с таким любовным чувством, так высоко возносит понятие о ней, что, по его словам - нет на свете дороже сокровища (богаче богачества) - как материнское благословение, а молитва ее - «со дна моря поднимает». Нет горше материнской печали о своих детях: «до веку» ее слезы о них. Если и принимается она, по суровому примеру отца, «учить» своих малолеток, то, - гласит простодушная мудрость, - даже ее побои «не долго болят». По словам старинных поговорок: «Родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет!», «Своя матка и бьет, да не пробьет, а чужая, гладя (лаская), прогладит («и гладит - так бьет» - по иному разносказу)!», «И побой - не в побой, коль от матушки родной!»
О сиротах-малолетках молвятся в народной Руси свои особые слова-присловья. «Без отца - полсироты, а без матери - вся сирота!» - гласит окрыленное житейской правдой слово. «И пчелки без матки - пропащие детки!» - добавляет оно, продолжая: «При солнышке тепло, при матери - добро!», «Все живучи найдешь, а второй матери не сыщешь!» и т. д. Тяжелым-тяжело житье сиротское, - недаром сложилось такое сопоставление, как: «В сиротстве жить - день-деньской слезы лить!» Но исстари веков слыл сердобольным русский хлебороб: сироту пристроить - для него самое богоугодное дело. Потому-то и говорится на Руси, что - «За сиротою - сам Бог с калитою!», «Дал Господь сиротинке роток - даст и хлеба кусок!», «Для сиротинки - нет чужбинки!», «Идет сирота - распахни ворота!», «Не накормишь, не пригреешь сироту - свои детки сиротами жизнь проживут!», «Сиротскую обиду Бог отплатит сторицей!».
Приметы старых, перешедших поле жизни, людей сулят счастье каждому тому сыну, который уродился обликом «в матушку родимую»; та дочь счастлива, по их словам, которая похожа на отца. Тот ребенок выйдет-вырастет красивее, нося которого под сердцем, мать чаще смотрела на месяц, чем на солнце. Рождение ребенка окружается в крестьянском быту целым частоколом примет, но не меньше их приурочено ко «вторым родинам» - крестинам. Так, если воск с закатанными в него постриженными волосками ребенка потонет в купели, - это сулит очень мало добра для крещаемого: скорее всего - смерть. Чтобы легче жилось ребенку на свете - советуется ставить на окно чашку с водою, когда понесут его крестить. «По воду для крещения ходи без коромысла, - не то крестник горбатый будет (один горб только и наживет» - по иному разносказу)!» - Если священник даст крещаемому имя преподобного, это обещает ему счастливую жизнь; а если имя мученика, - и жизнь сойдет на одно сплошное мученье. Если новорожденного примет бабка-повитуха на отцовскую рубаху - отец крепко любить станет; если после этого положить ребенка на косматый бараний тулуп, - ожидает его богатство. Если крестильную рубашку первенца-ребенка надевать потом на всех других детей, - будет между ними всегда совет да любовь, а раздор к ним не подступится вовек. Чтобы мальчик был большого роста, одни опытные бабки поднимают его на крестильном столованье-пированье к потолку над головою, другие же - не менее опытные в таком деле - выплескивают для этого к потолку рюмку вина. Есть такие незадачливые люди, у кого дети хоть и родятся, да не живут («не жильцы на белом свете»). Чтобы избавиться от этого горя-злосчастья («На рать сена не накосишься, на смерть ребят не нарожаешься!», «Чем детей терять - лучше б не рожать!»), - надо, по словам приметливых кумовей, брать кумом первого встречного (даже и незнакомого, если согласится). Был еще способ избавиться от такой напасти: продеть новорожденного (до крестин) три раза в лошадиный хомут, - но в силу этого способа не верят теперь и самые доверчивые к старине люди. Если кто хочет, чтобы ребенок раньше принялся ходить - надо провести его за руки по голому полу во время пасхальной заутрени; чтобы сон младенца был спокойнее - не нужно только ничего вешать на колыбельный очеп; чтобы «не обменил ребенка нечистый» (бывает, говорят, и такая беда!), советуется класть ему в головы «веник с первой бани», которым выпарят родильницу. Никому не позволяют знающие-помнящие приметы родители хвалить ребенка в глаза, - «Не дай Бог на недобрый глаз натолкнуться!» - говорят они: «Как раз сглазит, несчастным на весь век не сделает, так на болесть лихую наведет!» Чтобы не вырос ребенок «левшой», советуют не класть его спать на левый бок; чтобы отвести от него всякие «призоры», моют его в первой бане водой, забеленною молоком. Мало ли и других примет ходит по народной Руси о детях и детстве! Есть даже (в Пудожском уезде Олонецкой губернии) и такая, что - если станут позволять ребенку «лизать рогатку», - то ему никогда грамоте не выучиться. Не может быть и сомнения в том, что это - поверье недавних дней, когда в народе пробудилось уже сознание той истины, что: «Грамота - второй язык!», «Ученье - свет, неученье - тьма».
Старинным грамотеям был наособицу памятен свят-Наумов день (1-е декабря), когда просили-молили по всей Руси пророка Наума «наставить на ум» малых ребят. К этому дню, починавшему «наумленье-ученье, приурочивались особые обычаи, еще совсем недавно соблюдавшиеся по захолустным уголкам родины богатырей-пахарей. О них своевременно уже велась речь в одном из предыдущих очерков.
Взгляд народа-хлебороба на книгу-грамоту не мог не отразиться в могучих волнах его словесного моря. «Не куст, а с листочками; не рубашка, а сшита; не человек, а рассказывает!» - говорит народ-краснослов о книге. «Один заварил, другой налил; сколько ни хлебай, а на любую артель еще станет!» - подговаривается псковская загадка о том же источнике неисчерпаемого света. В казанском Поволжье загадывается о книге на иной лад: «Под крыльцом, крыльцом яристом, кубаристом, лежит каток некатанный; кто покатат, тот и отгадат!» У рязанцев-зарайцев с ярославцами-пошехонцами сложился свой особый сказ про перо (гусиное): «Носила меня мать, уронила меня мать, подняли меня люди, понесли в торг торговать, отрезали мне голову, стал я пить и ясно говорить!» «Голову срезали, сердце вынули, дают пить, велят говорить!» - ведут более короткую речь о том же гусином пере новгородские краснословы. «Мал малышок, а мудрые пути кажет!» - отзывается начинающий приохочиваться к грамоте деревенский люд - о карандаше. Исписанная бумага представляется народному слову «беленькой землею с черненькими пташками». Загадки о ней гласят следующее: «Белое поле, черное семя, кто его сеет - тот и разумеет!», или: «Семя плоско, поле гладко, кто умеет - тот и сеет; семя не всходит, а плод приносит!» О письме (посылаемом) обмолвилась народная Русь в таковых словах: «Без рук, без ног, а везде бываю!», «В Москве рубят, к нам щепки летят!», «За морем дуб горит, оттуда искорья!» и т. п. «Расстилается по двору белое сукно; конь его топчет, один ходит, другой водит, черные птицы на него садятся!» - загадывается о бумаге, пальцах, писце и буквах. «Ни небо, ни земля, видением была, трое по ней ходят, одного водят, два соглядают, один повелевает!» - ведется загадочная речь о бумаге, буквах, глазах, пальцах и уме-разуме.
У западнославянских и соседних с ними - не славянского корня - народов в стародавние времена существовали предания о том, что дети до своего рождения на свет живут в безвестных пространствах небесных миров, откуда и прилетают в урочный-предопределенный срок на землю - в виде белых бабочек-мотыльков, чтобы вселиться а новорожденного. У сопредельных со славянами немцев еще и теперь в шутку уверяют детей, что их принес на землю аист, доставший из колодца, где они жили в подводном царстве, гуляли в цветущих лугах, питаясь медом из цветочных чашечек. Точно такое же сказанье стародавних дней еще недавно повторялось у чехов, относившихся к нему с полным доверием. В этом чувствуется несомненная связь с преданиями об олицетворявших нерожденные души эльфах, мудрых-прекрасных малютках, населявших в средневековую пору недра гор и невидимкою выходивших оттуда в час рождения человека. В Германии до сих пор показывают такие места, где, по преданию, жили-веселились эльфы, добрые соседи злых карликов и гномов. Обиталищем тех и других были, кроме горных провалов-ущелий и пещер, лесные овраги, дупла вековых дубов и тому подобные укромные уголки природы, чудесным образом объединявшей в себе простоту с таинственностью. Богемские сказки, имеющие немало общего с немецкими, переносят местопребывание младенческих душ, не видевших жизни, на острова небесного моря-океана, омывающего вселенную. Эти острова (олицетворение светлых облаков, плавающих по воздушной лазури) представляются воображению сказочников сплошь покрытыми розами, не отцветая - благоухающими. Дети-эльфы резвились-играли на них вместе с крохотными птичками и бабочками, сами мало чем отличаясь - как от тех, так и от других. Здесь, в этой чудесной стране, никогда не бывает зимы и вечно царит лучезарный день, озаряемый незакатывающимся солнцем; и в то же самое время островам эльфов незнакомо ни малейшее дуновение смерти. Уводит Дева Судьба на землю одних легкокрылых обитателей их, а оттуда уже спешат-возвращаются «домой» другие, успевшие по дороге позабыть обо всем земном с его печалями-тревогами, с его похожими на горе радостями, с его мучительным блаженством, - возвращаются такими же чистыми, беззаботными и жизнерадостными, какими были прежде.
Таким образом, предание объединяло мир нерожденных с блаженной страною, населенной душами праведников. По другим онемеченным славянским преданиям - возвращались в небесный рай эльфов только души безгрешных младенцев, которым нечего было и забывать из омраченного греховной печалью земли.
На Руси никогда не существовало таких преданий, но нечто подобное слышится в рассказах о том, что дети-малолетки видят во сне райские сады, благоухающие розами, по описанию совершенно напоминающие острова эльфов. На детские вопросы о рождении у нас, обыкновенно, отвечают, что «нашли в траве», «принесли вороны» и т. п. Все это невольно напрашивается на сопоставление с только что приведенными сказаниями немцев и онемеченных славян. В Тверской губернии, на старой - кондовой Велико-Руси, записана любопытная колыбельная песенка.
«Бог тебя дал,
Христос даровал,
Пресвятая Похвала (Богородица)
В окошечко подала, -
В окошечко подала,
Иванушкой назвала;
Нате-тко -
Да примите-тко!»
- запевается-начинается эта песенка. Продолжается она обращением к близким ребенку людям: - «Уж вы, нянюшки, уж вы, мамушки! Водитеся, не ленитеся! Старыя старушки, укачивайте! Красныя девицы, убаюкивайте!» Вслед за этими увещательными словами, с которыми-де подала малютку в окошечко «Похвала», идет самое убаюкиванье: «Спи-се с Богом, со Христом! Спи со Христом, со ангелом! Спи, дитя, до утра, до утра до солнышка! Будет пора, мы разбудим тебя. Сон ходит по лавке, дремота по избе; сон говорит: «Я спать хочу!» Дремота говорит: - «Я дремати хочу!» По полу, по лавочкам похаживают, к Иванушке в зыбочку заглядывают, - заглядывают, спать укладывают»... Многое-множество других колыбельных песен распевается на Руси и над мягкой постелькою барского дитяти - нянюшками-мамушками, и над холщевой или лубяной зыбкою будущего пахаря-хлебороба Русской Земли. И в каждой песенке, кем бы она ни пелась, чувствуется нежная любовь к маленькому существу, несущему в мир улыбку солнца, озарявшего потерянный рай праотцов человечества. И каждая-то песенка, тихим журчанием ручейка льющаяся над колыбелью, встречает «случайного гостя земли» приветливым обещанием всяческих благ земных. Некоторые сулят ему, - хотя бы он и был детищем бедняка-бобыля, и в глаза не видывавшего никаких приманок жизни, - что он «вырастет велик, будет в золоте ходить, будет в золоте ходить, чисто серебро носить, нянюшкам-мамушкам, девушкам-красавицам пригоршни жемчугу дарить» и т. д. В других утешают будущего крестьянина тем, что он «будет воювать - богатырствовати, службу царскую служить, прославлятися». Третьи - сулят убаюкиваемому нечто более близкое к осуществлению, вроде вятской песенки, начинающейся упоминанием о «куньей шубе», будто бы лежащей на ногах ребенка, и «соболиной шапке», - у него «в головах», но вдруг неожиданно переходящей к почерпнутым из окружающей действительности словам:
«Спи, посыпай,
На повоз поспевай!
Доски готовы,
Кони снаряжены...
Спи, посыпай,
Боронить поспевай!
Мы те шапочку купим,
Зипун сошьем,
Боронить сошлем
В чистыя поля,
В зеленые луга!...»
Когда ребенок начинает из засыпающего под звуки песен «несмышленыша» превращаться в пытающегося проявлять сознательное отношение к окружающему (принимается «гулить»), - к колыбельным песенкам присоединяются «потешные». Ими мать (или нянька) забавляет дитятю, отвлекая его от слез и крика, к которым будущий человек питает немалую склонность - и в палатах-хоромах, и в избах-хатах. Тут народное песенное слово изощряется на всевозможные лады, объединяя в себе и напев, и сказку, и скороговорку, и даже игру. Появляются действующими лицами таких песен-утех и «сорока белобокая», варящая кашу да гостей созывающая, и кошка, выходящая замуж «за кота-ворокота», и «коза рогатая-бодатая», и «петушок - золотой гребешок, масляна головка», и «долгоногий журавель», «что на мельницу ездил, диковинки видел», и «зайчик - коротеньки ножки, сафьяновы сапожки», и ворон, сидящий на дубу, играющий «во трубу», и многое-множество других зверей, птиц и невидали всякой. Прислушивающийся ко всему этому ребенок как бы умышленно вводится в неведомый ему дотоле, пробуждающий в нем пытливость мир природы, непосредственно связанной с жизнью крестьянина. Надолго, если только не навсегда, запоминаются с детства эти песенки потешные, после которых ребенок начинает «становиться на ножки», ходить и лепетать своим детским, день ото дня все более богатеющим языком. От этих песенок - недалеко и до тех певучих-голосистых прибауток-побасок, какими - по примеру уличных игрунов - только что вставшая на ноги и выбежавшая босиком из душной избы на вольный воздух детвора принимается оглашать улицы, задворки и выгоны, откуда ее день-деньской зовут - не дозовутся сердобольные матери-мамки и начинающие «учить» (сначала слегка, а потом и почувствительнее) отцы-тятьки.
Собирателями словесных богатств народа русского не обойдены без внимания и эти - «ребячьи» - песенки, хорошо знакомые всем, кто, если и не родился, так подолгу живал в деревенской глуши и не сторонился при этом от веяний деревенского быта. П. В. Шейн привел в своем «Великороссе» немало таких первобытных произведений народного песнотворчества - если не имеющих особого значения в смысле художественности, требуемой от настоящей песни, то много говорящих детскому слуху и сердцу. Не лишены смысла эти образцы детских вдохновений и с бытовой стороны: в них высказывается прямое проникновение души ребенка в трудовую жизнь отца-крестьянина, в поте лица добывающего хлеб свой. В этих прибаутках песенных зачастую слышен голос будущего пахаря-хлебороба, дышащего одним дыханием с матерью-природою - то щедрой-ласковою, то скупой-грозною. От ничего такого не выражающих припевов - «Тень, тень, потетень, выше городу плетень: на печи калачи - как огонь горячи...», или «Тили-бом, тили-бом, загорелся козий дом...», еще слишком близко стоящих к «потешным» песенкам о сороке и коте-ворокоте, детвора малая, и прыгающая, и чирикающая по-воробьиному - очень скоро переходит к более осмысленным.
Всюду и везде, с первым проблеском яркого весеннего солнышка, с первыми проталинками после зимней стужи - можно увидеть сначала у заваленок, а потом (когда потéплеет во дворе) посреди улицы и даже за околицею, кучку толкущихся на одном месте ребят - мал-мала меньше! - выкликивающих свой привет возвращающейся на Святую Русь красной весне - вроде: «Приди, весна, с радостью, с великою милостью!» и т. д., или: «Солнышко-ведрышко, выгляни в окошечко! Твои детки плачут, есть-пить просят»... И нет конца-края ребячьей радости, если - как раз после этого выкликания - солнышко начнет осыпать рыхлые, тающие снега стрелами своих веселящих душу, животворных лучей.
Подрастает детвора и - что ни год - все более и более свыкается со всем обиходом деревенского быта, все ближе становятся ей каждая тревога, каждая надежда пахаря. Дождя просит засеянная нива, а его - нет да нет. И вот льются-звенят звонкие голоса детские: «Ты, дождь, дождем поливай ведром на дедкину рожь, на бабкину полбу, на девкин лен, на мужичий овес, на ребячью кашу!» или:
«Дождик, дождик! Припусти!
Я поеду во кусты -
Богу молиться,
Христу поклониться...
Я у Бога сирота,
Отворяю ворота
Ключиком-замочком,
Золотым платочком!
Дождик, дождик! Пуще!
Дам тебе я гущи!»...
Стоит на дворе ненастье, льют-ливмя дожди, с «гнилого угла» туча за тучей надвигается, - нет ни просвета уж несколько дней. Все опасливее начинает приглядываться пахарь к погоде: ну, сохрани Бог - хлеба вымокнут!.. Уж готова деревня поклониться священнику - поднять иконы в поле, молебствовать о прекращении дождей. Прислушиваются ли, не прислушиваются ли ребята малые к толкам-разговорам старших, - у них уже готова новая подходящая к случаю песенка: или - «Радуга, дуга! Перебей дождя! Давай солнышко, колоколнышко».., или: «Дождик, дождик, перестань! Я пойду на Ердань («в Астрахань», «во Рязань», «во Казань», («во Рестань» - по иным разнопевам) - Богу молиться!»... и т. д. Что ни праздник, всей деревнею празднуемый, что ни обычай - связанный с преданиями-поверьями старины, - у ребят-малышей и ушки на макушке: сейчас они во все проникнут своим ребячьим умишком и слухом. Повернут ли Спиридоны-повороты («солновороты») солнце на лето, зиму на мороз; заколядуют ли веселые Святки; прилетят ли жаворонки на «Сороки»; обрадует ли Божий мир Радоница Красная Горка, - на все найдется у детворы деревенской свой веселый - как песня жаворонка, как щебет касатки - отклик. И не хуже отцов-матерей приглядывается их зоркий глаз к жизни природы.
Смешливость, плодящая острое словцо, всегда была сродни коренному русскому человеку, - будь ли он сын черноземной срединной полосы, живи ли он в благодатной Украине, трудись-бедуй ли он по соседству с архангельским поморьем. Более, чем когда бы то ни было, проявляется она в детском, переходящем к отрочеству возрасте. Тут - не знает она себе никакой преграды-помехи, не укоротить ее никакому строгому «ученью». Все, что способно возбудить смех, находит живой отклик в толпе ребят, еще не ознакомившихся на своем горбу с тяжкой страдою труда деревенского. Нет конца играм-забавам, нет меры шалостям, нет удержа смеху. Потешаются ребята и друг над дружкой, не прочь зачастую высмеять - вышутить и взрослого, подающего к этому тот или иной повод. И не только одною шаловливой забавою детской отзывается этот смех, - попадает он порою, что называется, не в бровь, а в самый глаз. Смешной вид человека, труднопроизносимое или малоупотребительное в деревенском быту имя, предосудительный поступок, тот или другой порок, становящийся известным деревне, - все это делается предметом то веселого, то меткого - острого, то злого и даже беспощадного ребячьего смеха. Впрочем, последний немедленно готов перейти в добродушно безобидную веселость-смешливость, - стоит только осмеиваемому показать себя детворе с более привлекательной стороны. Находятся в каждой деревне ребята, что походя слагают новые песенки - прибаутки смешливые. Они всегда бывают «коноводами» ребячьей ватаги и слывут общими любимцами, несмотря на свой готовый всех и вся просмеять нрав.
Детские игры деревенские не в пример разнообразнее и веселее городских. Что ни год, то прибавляются к ним новые, изобретаемые самими же играющими; порою подсказывает их жизнь. И здесь зачастую проявляется острая наблюдательность малыша-крестьянина, обнаруживается природная русская сметка, еще не придавленная никакими тяготами житейскими. Сколько этих игр, и не перечесть: что ни деревня - то игра! Но есть целый ряд и таких, которые являются общими чуть ли не для всего простора светлорусского и даже ведутся с незапамятных времен - веками. В таких играх детвора сталкивается уже с подростками, знакомыми и с хороводами не только по одной наглядке-наслышке, считающими себя чуть не за настоящих парней и девчат.
Но не все песни да игры, - приходит время-пора приучаться детворе деревенской и к работе. Начинается это с полотья в яровом поле, постепенно переходит к бороньбе, а там - не успеет и оглянуться подрастающий малыш, как уже он идет полосою, соху ведет, или - под жгучим припеком солнышка, которое еще совсем недавно молил «выглянуть в окошечко», гнет спину с серпом в руках, подрезая под корень рожь-кормилицу. Не угоняться за старшими чуть видному изо ржей потомку Микулы Селяниновича, а все же должен он помогать отцу-матери, начинать расплату за то, что его на белый свет родили, кормили-поили и если хоть и мало обували, то одевали. В поле - пот градом, спину ломит, с непривычки слезы готовы к горлу подкатиться клубком; а только вернулся из поля домой - куда и усталь денется: опять - за игры-песни... А то - с конями в луга, в «ночное»... Хоть и гудят ноги от усталости, и руки намахались за день, да зато как весело начинающей крестьянствовать детворе провести ночь на лугах, собравшись в кружок подле костра. Сколько страхов натерпишься, сколько сказок наслушаешься... А как сладко-крепко спиться на траве под кафтанишком в то время, когда близится росистое утро, и лошади уже начинают сбиваться все ближе к своим пастухам-сторожам - в предчувствии того, что скоро опять надо будет скакать в деревню, а оттуда плестись с сохою или телегой в поле.
Скорым шагом проходят золотые годы детства для всякого человека вообще; но в стоящей на устоях страдного труда семье сидящего на земле и кормящегося - живущего ее дарами крестьянина они пролетают быстрее быстрого. Рано подросток становится парнем, позабывающим о ребячьих забавах и если отводящим душу за песнями, то уже за хороводными - с их на иной лад слагающейся веселостью, или за тягучими-проголосными - с их тоской разыстомною. Не успеет у подростка и усов вырасти, как уже - смотришь - сыграли его свадьбу и стал он заправским мужиком, своему тяглу работником, своей бабе-хозяйке хозяином, своим детям отцом-кормильцем. Кажется, еще совсем недавно был и сам он всего-то «мужичком с ноготок», о каком слыхивал в бабкиных да дедкиных сказках, - а уж не страшны для него ни «упыри-буканы», ни «бабы-яги», которыми пугают старики со старухами трусоватую детвору шаловливую, рассказывая, что ходят-де они по селам-деревням, воруют ребятишек да поедают их - не только вместе с косточками, а и с новыми лапотками липовыми, Но еще долго спустя будут памятны обливающемуся потом работнику, находящему свое «веселье» уже не в беззаботной детской смешливости, - и песни ребячьи, и сказки старые.
«Мальчик с пальчик» да «девочка-снегурочка» являются любимыми воплощениями детей в сказочную оболочку - в устах русских сказочников. Первый, именующийся также и «мужичком с ноготок», наделяется способностью становиться невидимым в опасных для него случаях. Воображение народа-сказателя порождает его из случайно обрубленного пальца матери и поселяет в подземных недрах, откуда и выводит по своему хотенью - по щучьему веленью, как говорится. Ему-то приходится изображать мудрого старца с бородою в несколько раз длиннее себя и проникать взором во всю подноготную тайн бытия человеческого; то попадается он навстречу сказочным добрым молодцам и сам по обличью схож с ними - только ростом не вышел. В первом случае он является колдуном, приносящим немало всякого зла людям; в последнем - он творит только добро, пользуясь теми волшебными свойствами, которыми наделен. Иногда в его власти оказываются, по народному слову, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и меч-самосек. Некоторые сказочники говорят, что этому мальчику-мужичку столько лет, что и не сосчитать; но есть немало и таких, которые величают его всего только «семилетком». О девочке-снегурочке ходит по народной Руси много всяких сказок. Все они изображают ее дочерью «старика со старухой», у которых «не было детей ни единого». Вышли старики однажды зимой на двор и принялся лепить из только что выпавшего снега куклу, - смотрят, а перед ними девочка-малютка, как есть - живая. Диву дались старики, стали «снегурочку» растить. И росла не по дням, а по часам - выровнялась во всем красавицам красавицу, да так и осталась несмышленышем, что дитя малое. Пришли раз подружки-соседки, стали просить у старика со старухой пустить с ними богоданную дочку в лес по ягоды. Отпустили старики: «Возьмите, да не потеряйте!» Далеко ли, близко ли ходили, много ли, мало ли времечка прошло, - вернулись все девушки домой, а снегурочки - нет: потерялась в лесу, заплуталася. «И теперь она там!» - заключают более уверенные в силе своего слова сказочники, обводя взглядом притаившуюся, обратившуюся в один слух детвору. У других - она попадает в руки к бабе-яге, где томится-мучается, укачивая новорожденного лешего. Иные же заставляют девочку-снегурочку, утеху старика со старухою, растаять под первыми знойными поцелуями вешнего солнышка красного. Но во всех разносказах она является ярким олицетворением недолговечности земной красоты, только подтверждающим то, что и сама жизнь - не что иное, как быстролетное детство вечности.
