Жертва вечерняя

Часть I

Часть II

Часть III

Часть IV

Часть V

Часть VI

Марусины платки

Эта старуха всегда ходила в наш храм, а как вышла на пенсию, то стала быть в храме с утра до вечера. «Чего ей тут не быть, - говорили про нее другие старухи, которые тоже помогали в службе и уборке, - живет одинешенька; чем од­ной куковать, лучше на людях». Так говорили еще и оттого, что от старухи много терпели. Она до пенсии работала на заводе инструментальщицей. У нее в инструменталке была чистота, как в операционной. Слесари, токари, фрезеровщи­ки хоть и ругали старуху за то, что требует сдавать инстру­мент, чтоб был лучше нового, но понимали, что им повезло, не как в других цехах, где инструменты лежали в куче, ту­пились, быстро ломались.

Такие же образцовые порядки старуха завела в храме. Ее участок, правый придел, сверкал. Вот она бы им и огра­ничивалась. Но нет, она проникала и на другие участки. Она никого не корила за плохую работу. Она просто пережида­ла всех, потом, оставшись одна, перемывала и перетирала за своих товарок. Даже и староста не смела поторопить стару­ху. Только сторож имел на нее управу, он начинал греметь старинным кованым засовом и сообщал, что луна взошла. Другие старухи утром приходили, конечно, расстраивались, что за них убирали, но объясниться со старухой не смели. Конечно, они в следующий раз старались сильнее, но все равно, как у старухи, у них не получалось: кто уже был слаб, кто домой торопился, кто просто не привык стараться, как она.

У старухи был свой специальный ящичек. Это ей по ста­рой дружбе кто-то из слесарей сделал по ее заказу. Из легкой жести, но прочный, с отделениями для целых свечей, для их остатков, отделение для тряпочек, отделение для щеточек и скребков, отделение для порошков и соды.

Видимо, этого ящичка боялись пылинки, они не смели сесть на оклады икон, на деревянную позолоченную резьбу иконостаса, на подоконники: чего и садиться, все равно по­гибать. И хоть и прозвали старуху вредной, но то, что наша церковь блестела, лучилась отражением чистых стекол, сия­ла медовым теплым светом иконостаса, мерцала искорками солнца, отраженного от резьбы окладов, - в этом, конечно, была заслуга старухи.

Но вредной старуху считали не только соратницы, а и прихожане. К ним старуха относилась как к подчиненным, как старшина к новобранцам. Если в день службы было еще и отпевание, старуха выходила к тем, кто привез покойни­ка, и по пунктам наставляла, как внести гроб, где развер­нуться, где стоять родственникам, когда зажигать свечи, ко­гда выносить... То же и венчание. Крестили не в ее приделе, хотя и туда старуха бросала зоркие, пронзительные взгля­ды. Иногда, если какой младенец, сопротивляясь, по грехам родителей, орал особенно безутешно, старуха считала себя вправе вторгнуться на сопредельную территорию и утешить младенца. И в самом деле, то ли младенец пугался ее сурово­го вида, то ли она знала какое слово, но дитенок умолкал и успокаивался на неловких руках впервые зашедшего в цер­ковь крестного отца.

Старуха знала наизусть все службы. «Ты, матушка, у меня не просто верующая, ты профессионально верующая», - го­ворил ей наш настоятель отец Михаил.

- А почему ты, - сурово вопрошала старуха, - почему на проскомидии не успеваешь читать поминания?

- Матушка, - вздыхал отец Михаил, - с благодарно­стью и смирением принимаю упрек, но посмотри, сколько записок.

- Раньше вставай, - сурово отвечала старуха. - А то чешешь, чешешь, людей же поминаешь. Чего это такое: та­кой-то и иже с ним. Чего это за имя - «иже с ним»? У тебя-то небось имя полное - отец Михаил, и они, грешные, не «иже с ним». Ничего себе имечко. Вот тебя бы так обозвали. Мученики не скопом за Христа мучились, каждый отдельно за Господа страдал. - Она крестилась.

- Прости, матушка, - терпеливо говорил отец Михаил.

- Бог простит, - сурово отвечала вредная старуха. Во время службы, когда выносилось для чтения Святое Евангелие и раздавалось: «Вонмем!» - старуха окаменева­ла. Но могла и ткнуть в бок того, кто шевелился или тем более разговаривал. Стоящая за свечным ящиком Варвара Николаевна тоже опасалась старухи и не продавала све­чи, не принимала записок во время пения «Херувимской», «Символа веры», «Отче наш», «Милость миру». Она бы и без старухи не работала в это время, но тут получалось, что она как бы под контролем.

Прихожан старуха муштровала, как унтер-офицер. Для нее не было разницы, давно или недавно ходит человек в церковь. Если видела, что свечи передают левой рукой, пря­мо в руку вцеплялась, на ходу свечу перехватывала и шипе­ла: «Правой, правой рукой передавай, правой!» И хотя отец Михаил объяснял ей, что нигде в Уставах Церкви не сказа­но о таком правиле, что и левую руку Господь сотворил, ста­руха была непреклонна. «Ах, матушка, матушка, - сетовал отец Михаил, - у тебя ревность не по разуму».

Когда старуха дежурила у праздничной иконы, или у мо­щей преподобномучеников, или у плащаницы, то очереди молящихся стояли чинно и благолепно. Когда, по мнению старухи, кто-то что-то делал не так, она всем своим видом показывала этому человеку все его недостоинство. Особенно нетерпима была старуха ко вновь приходящим в храм, к мо­лодежи. Женщин с непокрытыми головами она просто вы­тесняла, выжимала на паперть, а уж тех, кто заскакивал в брюках или короткой юбке, она ненавидела и срамила. «Вы куда пришли? - неистово шептала она. - На какую диско­теку? Вы в какие это гости явились, что даже зачехлиться не можете, а?!»

А уж намазанных, наштукатуренных женщин старуха го­това была просто убить. Она очень одобрила отца Михаила, когда он, преподавая крест по окончании службы, даже от­дернул его от женщины с яркой толстой косметикой на лице и губах. «Этих актерок, - говорила старуха, - убить, а ко кресту не допускать».

А еще мы всегда вспоминаем, как старуха укротила и об­ратила в веру православную одного бизнесмена. Он подъехал на двух больших серых машинах («цвета мокрого асфальта», говорили знающие), вошел в храм в своем длинном кожаном пальто с белым шарфом, шляпу, правда, снял. Вошел таким начальником, так свысока посмотрел на всех нас. А служба уже кончилась, прихожане расходились.

- Где святой отец? - резко и громко сказал незнако­мец. - Позовите.

- Какой святой отец? - первой нашлась старуха. - Ты нас с католиками не путай. У нас батюшка, отец Михаил.

Отец Михаил, снявши в алтаре облачение, шел оттуда в своей серой старенькой рясочке. Незнакомец картинным жестом извлек пачку заклеенных купюр и, как подачку, про­тянул ее отцу Михаилу.

- Держи, святой отец!

- Простите, не приму. - Отец Михаил поклонился и пошел к свечному ящику.

Оторопевший незнакомец так и стоял с пачкой посреди храма. Первой нашлась старуха.

- Дай сюда, - сказала она и взяла пачку денег себе.

- Тебе-то зачем? - опомнился незнакомец. - Тут много.

- Гробы нынче, милый, дорогие, гробы. На гроб себе беру. И тебя буду поминать, свечки за тебя ставить. Ты-то ведь небось немощный, недокормленный,  до церкви не дой­дешь, вот за тебя и поставлю. Тебя как поминать? Имя ка­кое?

- Анвар, - проговорил незнакомец.

- Это некрещеное имя, - сурово сказала старуха. - Я тебя буду Андреем поминать. Андреем будешь, запомни. В Андрея крестись.

Крестился или нет, переменил имя или нет этот бизнес­мен, мы не знаем. Знаем только, что деньги эти старуха рас­совала по кружкам для пожертвований. Потом отец Михаил, улыбаясь, вспоминал: «Отмыла старуха деньги демократа».

Непрерывно впадая в грехи осуждения, старуха сама по себе была на удивление самоукорительна, питалась хлебуш­ком да картошкой, в праздники старалась сесть с краю, ста­ралась угадать не за стол, а на кухню, чтоб стряпать и по­давать. Когда к отцу Михаилу приходили нужные люди и их приходилось угощать, старуха это понимала, не осужда­ла, но терпела так выразительно, что у отца Михаила кусок в рот не лез, когда старуха приносила с кухни и брякала на стол очередное кушанье.

Был и еще грех у старухи, грех гордости своей внучкой. Внучка жила в другом городе, но к старухе приезжала и в церковь ходила. Она была студентка. Помогала старухе вы­бивать коврики, зимой отскребать паперть, а летом... а ле­том не выходила из ограды: они обе очень любили цветы.

Церковный двор у нас всегда благоухал. Может, еще и от это­го любили у нас крестить, что вокруг церкви стояли удобные широкие скамьи, на которых перепеленывали младенцев, а над скамейками цвели розовые и белые кусты неизвестных названий, летали крупные добрые шмели.

На Пасху к нам приезжал архиерей. Конечно, он знал нашу строгую старуху и после службы, когда на прощание благословлял, то сказал старухе, улыбаясь: «Хочу тебя задо­брить» - и одарил старуху нарядным платком, на котором золотой краской был изображен православный храм и над­пись: «Бог нам прибежище и сила». Именно такими платка­ми уже одаривал старух отец Михаил, но мы увидели, как обрадовалась старуха архиерейскому подарку, и поняли - свой платок она отдаст внучке.

И вот ведь что случилось. Случилось то, что приехала внучка, примерила платок перед зеркалом, поблагодарила, а потом сказала:

- А я, бабушка, в наш храм больше не пойду.

- Почему? - изумилась старуха. Она поняла, что внуч­ка говорит о том храме, в городе, где училась.

- А потому. Я так долго уговаривала подругу пойти в церковь, наконец уговорила. Не могла же я ее сразу снаря­дить. Пошла, и то спасибо: она из такой тяжелой семьи - отец и братья какие-то торгаши, она вся в золоте, смотреть противно. А я еще тем более была рада, что к нам в город американский десант высадился, пасторы всякие, протес­танты, баптисты...

- Я бы их грязной шваброй!

- Слушай дальше. Они заманивали на свои встречи. Говорят: напишете по-английски сочинение и к нам поедете в гости. И не врали. Подруга написала - она ж английский с репетиторами, - написала и съездила. Ей потом посылка за посылкой всякой литературы. Тут я говорю: «Людка, ты живи как хочешь, но в церковь ты можешь со мной пойти для сравнения?» Пошли. И вот, представляешь, там на нас такая змея выскочила, зашипела на Людку:

«Ты куда прешься, ты почему не в чулках?» А Людка была в коротких гольфах. Ты подумай, баб, прямо вытолка­ла, и все. Людка потом ни в какую. Говорит, в Америке хоть в купальнике приди, и ничего. И как я ее ни уговаривала, больше не пошла.

- В купальнике... - пробормотала старуха. И заходила по комнате, не зная, что сказать. Ведь она слушала внучку, и будто огнем ее обжигало, будто она про себя слушала, буд­то себя со стороны увидала. А она-то, она-то, скольких она-то отбила от Божьего храма! «Господи, Господи, - шептала старуха, - как же Ты, Господи, не вразумил меня, как тер­пел такую дуру проклятую?»

Внучка пошла по делам, а старуха бросилась на колени перед иконами и возопила:

- Прости меня, Господи, неразумную, прости много­грешную!

И вспомнилось старухе, как плакали от нее другие убор­щицы, от ее немых, но явных упреков, ведь которые были ее и постарше, и слабее, а Богу старались, как могли, потру­диться, а она их вводила в страдания. Старуха представила, как ее любимую внучку изгоняют из храма, и прямо-таки вся залилась слезами.

А она-то, она-то! Да ведь старуха как в какое зеркало на себя посмотрела! Были, были в ее жизни случаи, когда она так же шипела, как змея, - прости, Господи, - на молодень­ких девчонок в коротких юбках или простоволосых. Где вот они теперь, миленькие, кто их захороводил?

И вспомнила старуха, как однажды, в престольный праздник, прибежала в храм и бросилась на колени перед распятием женщина и как старуха резко вцепилась ей в плечо: «Разве же встают в праздник на колени?» - и как жен­щина, обращая к ней залитое светлыми слезами лицо, то­ропливо говорила: «Матушка, ведь сын, сын из армии вер­нулся, сын!»

А как однажды она осудила женщину, другую уже, за то, что та уходила из храма после «Херувимской». И как эта жен­щина виновато говорила ей: «Свекор при смерти».

А как она осуждала товарок за то, что уносят домой при­несенные в храм хлеб и печенье. Конечно, их всегда им раз­давали, но старуха осуждала, что берут помногу. А может, они соседям бедным несли или нищим, сейчас же столько нищеты...

- Боже, Боже, прости меня, неразумную, - шепта­ла старуха. А больнее всего ей вспоминалось одно событие из детства. Было ей лет десять, она позавидовала подругам, что у них пальто с воротниками, а у нее просто матерчатое. И пристала к отцу. А отец возьми да и скажи: «Надо ворот­ник, так возьми и отнеси скорняку кота». Был у них кот, большой, красивый, рыжий, в лису. И вот она взяла этого кота и понесла. И хоть бы что, понесла. Кот только мигал и щурился. Скорняк пощипал его за шерсть на лбу, на шее, на спинке, сказал:

«Оставляй». И был у нее красивый воротник, лучше всех в классе.

- Ой, не отмолиться, ой, не отмолиться! - стонала ста­руха.

К вечеру внучка отваживалась с нею, давала сердечные капли, кутала ноги ее в старую шаль, читала по просьбе ста­рухи Псалтырь.

И с той поры нашу старуху как перевернуло. Она уп­росила внучку привезти на следующие каникулы подругу, вместе с ними оставалась после службы на уборку, и уже не было такого, чтоб кто-то терпел от нее упреков или уко­ризны.

А еще вот что сделала старуха. У нее была хорошая бе­лая ткань с пестренькими цветочками - ситец. Хранила его старуха на свою смерть. А тут она выкроила из ткани деся­ток головных платков разной величины, принесла в церковь, отдала Варваре Николаевне за свечной ящик. И когда какая женщина или девушка приходила в наш храм с непокрытой головой, та же старуха просила ее надеть платок.

А звали нашу старуху тетя Маруся. И платочки ее с тех пор так и зовут - тети Марусины.

По местам стоять

Самой пронзительной мечтой моего детства было стать моряком. А военкомат послал меня в ракетную артилле­рию. Тоже хорошо. Но стремление дышать воздухом мо­рей и океанов было всегда. Помню учения «Океан» 1970 года на Северном флоте, я писал о них и жил на эсминце «Отрывистый». Тогда и познакомился с молодым выпускни­ком морского училища, порывистым, вихрастым лейтенан­том. Он не ходил, он летал по кораблю.

Тридцать лет прошло. Москва, патриаршая служба в па­мять погибших моряков-подводников. Плачущий седой ка­питан первого ранга. Не чувствующий горячих капель воска, стекающих с горящей свечи, он отрешенно и горестно смот­рел на алтарь. «Он! - толкнуло меня. - Он, тот лейтенант». У выхода я подождал его. Мы встретились глазами.

- Североморск, - сказал я, - эсминец «Отрывистый». Учения «Океан».

- Писатель! - воскликнул он. - Есенина читал. Чего ж ты такой старый?

- А жизнь-то какая!

Мы крепко обнялись. Не слушая никаких возражений, капитан первого ранга, сокращенно, по-морски, каперанг, или капраз, повез меня к себе.

- Море - это навсегда, - говорил он, лавируя на мок­ром шоссе рулем «Жигулей», как штурвалом катера. - Навсегда. Это ж про нас, мореманов, шутка: «Плюнь на грудь, не могу уснуть без шторма». Я после Северного фло­та везде посолился - и на Тихом, и на Черном, заканчивал в Генштабе. Сейчас... сейчас, ну что сейчас, живу.

И вот мы сидим в его квартире. Она настолько похожа на корабль, что, кажется, пройдет секунда и каперанг, прямо в шлепанцах, отдаст команду: «С якоря сниматься, по мес­там стоять!»

- Сегодня мне одна команда осталась, - невесело гово­рит он, - команда эта: «Отдать концы!» И отдам. И все мы, моего возраста мореманы, тоже. Зачем нам жить? Чтоб еще и еще видеть позор и поругание флота?

Я стараюсь успокоить моряка, но, конечно, это бесполез­но. На стене карта «Мировой океан». На карте синими флаж­ками места трагедий, кораблекрушений, катастроф. На юж­ной части Баренцева моря нарисован черный крест, тут по­топили атомную подлодку «Курск».

- Именно потопили, - говорит каперанг. - Сними с карты кортик, дай сюда. Нет, достань из ножен. Вот, кла­ду руку. Руби! Не бойся, руби. Я руку даю на отсечение, что «Курск» потопили американцы. Если у наших хватит смело­сти, это все узнают. У них, у натовцев, недавно был фильм «Охота за «Красным Октябрем», это рассказ о потоплении подлодки типа «Курск». Они, вопреки всем конвенциям, во­шли в район учений, что уже за всеми пределами допустимо­
го. И шарахнули, как акулы кита на мели. Шарахнули и доби­вали, чтоб никого в живых не осталось, чтоб без свидетелей. Чего ж не рубишь? Прав я, прав, с рукой останусь.

Каперанг тяжело дышит, глядит на стол. На столе по ран­жиру стоят: бутылка водки, фляжка коньяку и пузырьки с сердечными каплями. Подумав, каперанг берется за самую маленькую емкость.

- Первым стал задницу америкашкам лизать Никита-кукурузник. Вроде смелый, по трибуне ботинком стучит, а новейшие корабли резали на металлолом, лучших офицеров увольняли. Помню, в газетах, в той же «Правде», всякие ста­тьи, вот, мол, как полковник счастлив, что пошел в ученики слесаря на завод. Все Хрущ лысый! А свою трусость и под­лость списал на батьку усатого. Мне батька тоже не икона, но нас при нем боялись. Боялись дяди Сэмы, и слоны их, и ослы боялись. Другого языка эти животные не понимают. Америку же образовала европейская шпана, отбросы каторжные, уго­ловщина. На индейское золото купили европейские мозги, вот и весь секрет. Про индейцев создали фильмы, мозги при­думали конституцию. У них национальные интересы Штатов во всем мире. Я был у них на базе в штате Аризона, там ог­ромный плакат. Глобальная власть Америки - контроль за всем миром. И не меньше. Леня еще Брежнев, как бывший вояка, держался, а уж Горбач, а уж Боря-хряк, эти подмахива­ли НАТО как могли. Заметил, что они ничего не вякали, ко­гда парней пытались вытащить? И этот, теперешний, с ними встречается... Нет, пока он себя мужиком не проявит, ничего у него не выйдет. Слопают, или сам по-русски пошлет всех на три буквы и запьет. Вон Бакатин, мне говорили, пьет вмерт­вую. То есть совесть еще есть. А! - Каперанг взялся за ем­кость побольше. - Давай, не чокаясь, за парней. - Он вы­пил, и видно было, еле справился со слезами. Встал, подошел к окну, поглядел на московскую осень. Подошел к карте: - Где еще придется крест рисовать? А я ведь, знаешь, и не ду­мал, что еще слезы остались, а за это время сколько раз про­шибало. До какого сраму дожили: поехал наш пьяный боров в Берлин оркестром дирижировать, когда с позором нас из Европы гнали, э! Коньяк - это несерьезно, давай «кристалловской». - Каперанг успокоился, сел, смахнул на пол стоп­ку газет. - Если б не эта зараза, да не этот вот, - он показал на телевизор, - мы бы выжили. Я когда энтэвэшников смот­рю, я весь экран заплевываю. Думаешь, один я так? Все бы эти плевки на них, они бы в них захлебнулись. Вот телебашня горела не просто, как объясняют, мол, от перенагрузки. От жадности!Грузили провода по-чер­ному, они и задымились. Но, главное, даже уже и башня не выдержала всего того срама, что ее заставляли передавать. Вещи и предметы не безгласны - это, кстати, моряки луч­ше всех знают. Да и вообще я к старости стал умные книги читать. Где я раньше был? Вот прочти у Иоанна Златоуста о зависимости погоды и урожаев от нравственности общест­ва. Это очень точно. Я, кстати, опять же с детства знал по­словицу «Что в народе, то в погоде», так ведь во всем. Вот я полошу начальство, вся страна полощет, но давай задумаем­ся: мы же их заслужили.

- Да! - резко вдруг сказал он, я даже вздрогнул. - Знаешь, когда мы первый раз серьезно по морде схлопотали?

- В Сербии?

- Точно. Бандиты и хамы бомбили братьев, мы только вякали протесты. Потом послали Красномордина замирять - еще бы, умеет, перед бандитами Басаева в Буденновске шес­терил... А, чего-то я совсем разволновался.

Я стал было прощаться, но каперанг заявил:

- Нет, я тебя в таком настроении не отпущу, нет. Я близко знал нынешнего адмирала, для конспирации назо­ву Черкашин, мы с ним на Черном болтались. А уже нача­лась горбачевщина, он всем торопился доложить, что мы за мир, мы разоружаемся. Американцы трусы, поэтому слабину чувствуют. Стали к нам захаживать. Они и всегда-то в ней­тральных водах паслись, тут стали наглеть: зайдут в терри­ториальные наши воды, подразнят, потом хвостом вильнут. Мы докладываем: что делать? Нам: не конфликтовать. Ладно. Те хамеют, ходят по палубе в трусах, кричат: «Рашен, делай собрание, голосуй». Ладно. А этот Черкашин был вторым на эсминце. Я тогда был начальником боевой части. Сидим в кают-компании, материмся. Черкашин командиру говорит: «Товарищ командир, вы же два года без отпуска, пора же вам отдохнуть. Оставьте на меня корабль». Командир, золо­той был мужик, вечная ему память, смеется: «Нет, Коля, бо­юсь, больно ты горяч, как бы международного скандала не наделал».

Ладно. А главком флота был, это был главком, он тоже в Москве зубами скрипел, мы ему прямую картинку пока­зывали, он же видел, как янки к нам голым задом стоят. И вот - слушай. Не знаю, как они договорились, но думаю, что Черкашин это все сам проделал. Он заступил на вахту и ночью палубникам приказал все шлюпки, все, что за бортом висит, прибрать. То есть остались с чистыми бортами. Утро. Те, на крейсере, кофе попили, прут в наши воды, в наглую прут. Гляжу, Черкашин сам у руля. Те прут, они же привык­ли, что мы безгласны, у нас же гласность только тут, - ка-перанг ткнул рукой в направлении телевизора. - Прут. Наш эсминец спокойнехонько пошел навстречу, сделал ювелир­ный маневр и навалился бортом на борт американца. Те охренели. Все их шлюпки захрустели, как орехи, бассейн на па­лубе к хренам расплескался. Мало того, Черкашин спокойно, но резко замедлил и еще протер их по борту. А дальше еще мощней. Отработал полный назад, потом полный вперед и навалился на другой борт и его прочистил.

- Боже ж ты мой, - воздел каперанг руки, - что нача­лось! Через десять минут Горбач знал и разродился: разжало­вать, наказать, посадить виновных, извиниться! Но главком, повторяю, мужик был от и до, тут же докладывает: накажем, уже наказали, виновного офицера представляем к суду чести, списываем на берег. Да, суд чести был честь по чести, так ска­жу, Черкашина качнули. А с эсминца, точно, списали... на дру­гой эсминец. Командиром. Ты знаешь, я уверен, америкашки это очень хорошо помнят. Тогда ж сразу уползли в Стамбул бока шпаклевать. С ними только так. Только так. Во-первых, они не за деньги не рискуют, жадны, во-вторых, трусливы.

Но все время теперь будут кусать, как шакалы льва, который слабеет. Пока не дашь отпор, будут приставать.

Мы простились. Кортик со стуком вернулся в ножны и водрузился на место, в центр Мирового океана.

Он вышел меня проводить до лифта. Лифта не было по­чему-то.

- Чубайс электричество отключил, - невесело пошутил каперанг. - А знаешь, как он умирать будет? Он даже не по­мирать, он подыхать будет. На вонючем тюфяке и при све­те огарка. Да. Остальные приватизаторы примерно так же. Я человек не злой, но знаю, что возмездие неотвратимо. Вот вы там пишете, что, мол, велика угроза Америки, это так, и мы об этом поговорили. Но главная угроза здесь. Не масо­ны окружили президента, а уголовники. За деньги накупи­ли мест в Думе, депутаты у них - шестерки, уже им и цена известна. Криминал - вот угроза. Но, как всегда, наше дело правое, победа будет за нами. У уголовников и нравы уго­ловные. Знаешь, как говорится: «Жадность фраера сгубила», этих тоже сгубит. При условии, что они до тех пор нас не сгубят. Давай. Топай по трапам пешком. Да! - воскликнул он. - Самое главное, что ж вы не писали, что Сербию бомбив ли самолеты марки «Торнадо» и смерч «Торнадо» смел мно­гие штаты тогда же. Возмездие же было. И еще будет. Держи пять, - сказал он, как говорят на флоте. - И крепко пожал руку и засмеялся: - Что же руку-то мне не отрубил, цела. А потому - прав я. Не бойсь, прорвемся! Главное - по мес­там стоять!

Ради улыбк

Служил я три года в нашей победоносной Советской армии, и никакой дедовщины и видом не видывал.  Ну да, были и старики, были  и салаги, естественно.  Но, чтобы старослужащие издевались над новобранцами - никогда! Знаю, что говорю, я дослужился до старшины дивизиона.   Вот, составляю  наряды, решаю, кого куда послать. И, конечно, не буду же

своих одногодков на третьем году службы загонять в кочегарку или судомойку. На это салаги есть. И это, согласитесь, нормально и более, чем естественно.

Но одну весьма милую армейскую  шутку  вспомнил, когда дети спросили: А какие у вас были раньше первоапрельские шутки? Тут я строго ответил, что первое апреля - это начало  недели перед Благовещением,  это время Великого поста, какие  тут шутки? Но вспомнил розыгрыш из  армейского времени, и с удовольствием рассказал.  И коротко запишу.

В дивизион осенью  пришло  пополнение - хлопцы с Западной Украины. Ребята на службу рьяные,  особой возни с ними у сержантов не было. Даже до сих пор некоторые фамилии помню: Доть, Аргута, Коротун. Титюра, Балюра, Мешок.  Муха, Тарануха, Поцепуха. Так я их тройками и запоминал, так и в наряды наряжал. Нормальные хлопцы.   Одним только от наших, вятских, отличались - сильно любили поощрения.  

- Товарищ старшина, вы же ж сами дуже хвальны были за наряд по кухне.

- И шо ж с того? - спрашивал я.

- Тады же ж мабуть благодарность перед строем треба размовить.

- Мабуть иди, - сурово говорил я. - Награды в нашем славном ракетном дивизионе не выпрашивают, их, когда надо, дают. И, когда надо, вы их получите. Ясно? Или це дило  тоби  треба розжувати? На твоей ридной мове?

И вот, мои сержанты - третьегодники (мы служили по три года), задумали на первое  апреля нижеследующую шутку.

Они пошли, тайком от меня, в штаб к знакомой машинистке, встали на колени, и умолили её напечатать на чистой странице, даже не на служебном  бланке, приказ о досрочном  присвоении  звания ефрейтора всем нашим первогодкам.  «В связи с тем, - значилось в приказе, - что нижепоименованные рядовые показали себя образцовыми в  воинской и политической подготовке, в дисциплине, в несении нарядов  по внутренней и караульной службе».  Сержанты поклялись машинистке, что никто из офицеров  этого листка не увидит, что его вернут ей и при ней уничтожат. Парни были огневые, красавцы: Толя Осадчий из Киева, Леха Кропотин и Рудик Фоминых из Вятки,  Лёва Стулов из Горького, уговорили. И листок, как обещали, потом  вернули.

Звание ефрейтор - первичное, одна лычка на погонах. Дальше идут младший сержант - две лычки, просто сержант - три лычки, старший сержант - одна широкая и так далее. Прапорщиков при нас не было.

Обычно после ужина я убегал в библиотеку, оставляя дивизион на дежурного. Если что, меня всегда знали, где искать.  Сержанты, привели дивизион с ужина и, не распуская строя, объявили что поступил приказ об очередном присвоении воинских званий, что его торжественное оглашение будет завтра на общем построении, но надо к этому оглашению подготовиться, то есть пришить лычки. Тем, кому звания присвоены.

-  С приказом можно ознакомиться  в ленинской комнате  на доске Почета.

Почему на доске Почета, а не у тумбочки дневального, это тоже было продумано: не хотели подставлять ни дежурного, ни дневального.

Строй распустили, все кинулись  читать приказ. Радостные крики оглашали казарму. Парни мои объясняли, что это такая особая честь нашему дивизиону, а мы и правда только что хорошо провели учебные стрельбы, что, конечно, это редкость редчайшая, чтобы  военнослужащие получали звание так быстро, но тут особый случай.

Словом, сели салаги за иголки и нитки. Лычки им  отмерил каптенармус Пинчук. Погоны  новые выдал он же. Он же и собрал вскоре эти погоны, но уже с пришитыми лычками. Сказал, что раздаст утром, на построение.

Никто не заметил, что  к ночи приказ исчез с доски. И я, прибежавший проводить отбой и читать наряд на завтра, о нем и понятия не имел.

Вообще я потом даже сетовал парням, что меня не ввели в курс розыгрыша, но парни объяснили, что не хотели меня подводить. И не подвели.  Утром, после завтрака, перед построением  сержанты  вызвали меня в ленкомнату и ввязали во всегда непростое  распределение нарядов на будущую неделю по батареям и взводам. И что-то сильнее обычного спорили, я даже изумлялся. Время летело. Я  посмотрел на часы и оторвался от бумаг:

- Крикните дежурному: выходи строиться.

Вскоре дежурный заскочил в дверь:

- Старшина - комдив!

Выйдя на крыльцо, я привычно и мгновенно посмотрел на выровненные по белой линии носки начищенных сапог, скользнул взглядом по  гимнастеркам, заправленным в ремни, по блестящим  бляхам, по головным уборам и скомандовал:

- Див-зион, р-рясь!... Ир-но! Равнение напра-о!

И чётко, по-строевому, пропечатал несколько шагов навстречу нашему подполковнику.

- Тарщ подполковник, вверенный вам дивизион на утренний осмотр и развод построен!

И увидел вдруг взгляд подполковника. Он смотрел с каким-то недоумением, но  не на меня, на выстроившихся солдат. Я невольно тоже поглядел и... и чуть устоял - в строю стояли сплошь ефрейтора.  Все в новехоньких погонах, все очень радостные. Они были готовы гаркнуть; «Служим Советскому  Союзу!».

- Это кто у тебя тут выстроился? - ласково спросил  комдив.

- Понятия не имею, - искренне ответил я.

- А сам ефрейтором быть не хочешь? -  поинтересовался комдив.

А дальше? Дальше пошла разборка. Таскали к комдиву и сержантов и «ефрейторов». Все честно говорили, что был приказ. Был.  «Вот утуточки, урамочке». И все это подтверждали.

Но уже во всей части шел такой хохот, так всем понравился наш розыгрыш, что, конечно, было глупо истолковать его как преступление или тому подобное. Дежурному  сержанту влепили внеочередное дежурство, только и всего. Это ж в тепле, в казарме - это  не караул, не круглосуточное бдение на позиции. Я сказал комдиву, что буду рад ефрейторскому званию и тому, если с меня снимут хомут старшины. Тем более, у  меня шел последний год службы,  я начинал готовиться к приёмным экзаменам в институте.

- Да ладно, - отмахнулся комдив, - иди,  к экзаменам готовся.

Мы думали, что и «ефрейтора» не будут обижаться. Но вот как раз они-то и обиделись. И то сказать - только что приятно ощущали на погонах лычки и нет их, сами же и спарывали. Даже сфотографироваться не успели.

- Кляты москали, - возмущались они.

Но мы не  обижались. Я вообще искренне думал, что меня это прозвище возвышает.   То всё  вятский был, а тут  уже и москаль. Не так себе.

Вот такое было армейское первоапрельское происшествие.

Владимир Крупин, сопредседатель Союза писателей России