Массандра, панда и мансарда
Стихи с таким количеством иностранных слов сочинились из чувства протеста против вторжения в русский язык всякой чуженины, начиная с 80-х годов, как пошли тогда всякие консенсусы, так и ползут доныне. А вторая причина, почему нашёл на меня такой стих: не всё же быть серьёзным. Да и друзей поэтов хочется позабавить. Итак:
Я пил массандру на мансарде,
Быв в диалоге с некой Сандрой,
Имевшей мужа Александра.
А он владел зверюгой пандой,
Он панду получил приватно,
Когда шпионом был в Уганде.
Была та панда клыковата,
Не понимала циферблата,
Была от джунглей протеже,
Всегда ходила в неглиже.
Её держал он за ротондой.
А сам гонял на красной хонде.
К мансарде бес его принёс.
Персона я ему нон грата,
И с ним не будет конкордата.
- Иду, - кричит, - за крошкой пандой,
Не всё же ей глотать овёс.
Ужель мгновенна жизни трата?
За Сандру погибать, ребята?
Она, конечно, красовата,
Но черезмерно глуповата.
Меня не любит, любит злато,
Вот что хочу я вам сказать.
Я что, у панды клиентура?
Она Уганды креатура.
Такая морды квадратура,
Так что ж мне, в морде исчезать?
Адью вам, мысли о Ривьере,
О променадах по Пальмире,
Не плыть в каяке мне по шхере,
Ведь тут такое харакири.
Уж не писать мне палиндромов,
Не любоваться палисандром,
И не бывать мне в гастрономе,
Где только днём купил массандру.
Но чу! - муж близится…
Без панды.
Один.
О, перемена темы –
В руках шпиона хризантемы,
Гласит:
- Живи в московской хмари.
Конечно, ты не безталантен,
Но очень не политкорректен,
И уж совсем не толерантен.
Тебя мой зверь не переварит.
Тебя загложет миссис Сандра.
Женись! А я в турне, в круизо,
Мне надо завершить авизо.
Я закричал: «Нет! Лучше панда!»
У каждого сына России четыре матери
Когда оглядываешься на прошедшее двадцатилетие, убеждаешься в верности предсказаний старцев о России – она безсмертна. Любое другое государство не вынесло бы и десятой доли испытаний, выдержанных нашим Отечеством. В чем секрет? Он в отношении к земле. Самое мерзкое, что принесла демократия в Россию – это навязывание нового отношения к земле. Земля как территория, с которой собирают урожаи, земля как предмет купли и продажи, и только. Нет, господа хорошие, земля в России зовется Родиной. Из земли мы пришли на белый свет, в землю же и уйдем, в жизнь вечную.
Как былинные богатыри, слабея в битве, припадали к груди Матери – сырой земли, так и в наше время, она даст силы. Но только тем, кто любит ее. И это главное условие победы – любовь к земле. Земля – Божие достояние. Совсем неслучайно, что самые большие просторы планеты, самые богатые недра, самые чистые воды были подарены именно России. И нынешние испытания посылаются нам, чтобы мы оправдали надежды, на нас возложенные.
У нас нет запасной родины. Нам здесь жить, здесь умирать. У нас нет двойного гражданства. Ни за какие заслуги, просто так, мы получили в наследство величайшую родину, необычайной силы язык, на котором говорят с Богом, у нас ведущая в мире литература, философия, искусство. Надо доказать, что мы имеем право на такое наследство. Что именно мы, а не варяги нового времени, хозяева этого наследства.
Что бы там ни болтали о своей значительности большие и маленькие вожди, колесо истории вращают не языком, а трудовыми руками. Человек на земле – главное лицо каждой эпохи. Он кормитель и поитель всех живущих, и отношение к нему должно быть соответственным. Он не пролетарий, которому теперь уже окончательно нечего терять. Пролетарии в своё время добились революций и переворотов, а в наше время за это на них наплевали с высокого дерева, называемого новым мировым порядком. Теперь пробуют плевать и на крестьянство, прикрываясь трескотней фраз о любви к земледельцам. Если бы так, не кормили бы нас заграничной мерзостью, суррогатами – заменителями пищи.
Неужели еще кто-то верит медведю в демократическом зоопарке, что он свергнул прежнюю партию коммунистов ради счастья народного? Единороссы стремительно занимают место КПСС в СССР. Уже и для карьеры чиновники бегут в нее. Теперешняя правящая партия не давит идеологией (у нее ее нет), но гораздо изощреннее издевается над народом. Цены на хлеб растут, а хлеборобы живут все хуже и хуже. Жить все тяжелее и тревожнее, а барабанный бой, славящий реформы, усиливается. Смертность превышает рождаемость, пенсионеры – люди, угробившие ради государства свое здоровье, становятся для него балластом, наркомания, преступность, проституция внедряются в сознание как норма при создании видимости борьбы с ними. И все это покрывается жеребячьим ржанием жваноидов сильно голубого экрана. Образование готовит англоязычных биороботов, легко превращаемых в голосующую биомассу, в зомбированный либералами электорат. И на все это смотреть? И с этим смиряться?
У них деньги, у нас любовь к родной земле, и нас не купишь. Другой жизни у нас не будет. А отчет за свою единственную жизнь придется держать каждому.
Четыре матери у нас: та, которая родила, мать – сыра земля, Божия Матерь и Россия. Мы их сыновья и каждый из нас единственный и любимый. Они не оставят нас ни в каких испытаниях. Имея таких Заступников, кого нам боятся? Ты любишь Россию? Значит, ты стоишь на поле боя за нее. Да, твое место – это поле боя. С поля боя первыми бегут наемники, которые сейчас зашевелились, чуя наживу. Они мгновенно струсят, как только почувствуют нашу силу. А она от нас никуда не уходила, даже копилась.
Теперешнее поле боя – Русское поле. Слово Поле уже подразумевает место схватки. Нельзя же, чтобы на русском поле продолжали расти сорняки.
По прежнему все впереди
До осени 1968 года я вовсю писал и печатался. Пропивая в Сандунах свои гонорары, мы обычно шутили так: «Старики, а ведь мы – писатели. – Тут пауза и дальше хором: - Но неплохие!».
А осенью шестьдесят восьмого на ходу, в метро, открыл свежий номер «Нового мира». Пробежал оглавление: «Бухтины вологодские завиральные». Конечно, начал с них, ибо у вятских с вологодскими историческое противостояние. Когда в вятских лесах нет белок, значит, вятский лесник проиграл их в карты вологодскому. На первой же станции я выскочил из вагона, помчался наверх. Мне надо было куда-то приткнуться, чтобы остаться одному. То, что я начал читать под землей, меня потрясло. Примерно такое же потрясение, с годами исчезнувшее, было при чтении «Одного дня Ивана Денисовича». Но там была политика, сенсация, разоблачение. А на них далеко не уедешь. Здесь же было все настолько просто, все такое пережитое мною, моей родней, моим народом, и написанное с такой легкостью, с таким юмором, обличающим высочайший талант, что читал, забывая дышать. Вцепился в журнал, боясь, что он исчезнет как приснившийся. Дочитал и поднял голову. Я сидел у подножия памятника Пушкину.
Я понял, что жизнь моя, как писателя, закончилась. Писать после вот этого, написанного не мною, было безсмысленно. А ведь прочел о том, свидетелем чего был сам, сам испытал все эти издевательства над народом в послевоенные и в кукурузные времена, гонения на церковь, обнищание людей, давление идиотской идеологии марксизма-ленинизма, снос деревень, высокомерие и хамство номенклатуры, нищету людей и их незлобие, их терпение и объединяющую всех нас любовь к Отечеству. Да, был «уже написан «Вертер» и всякие «штуки посильнее «Фауста» Гете», но до «Вологодских бухтин» им было как до звезд. Там была литература, здесь жизнь.
С боязнью и трепетом начинал читать «Привычное дело». И недавно, спустя сорок лет, перечитал. И вновь, как и при первом прочтении, разревелся в том месте, когда Иван Дрынов сидит на могиле Катерины и потрясенно и безропотно спрашивает жену: «Катя, ты где есть-то? А я вот, а я вот, Катя…». И горе пластает его на холодной земле. Ни разу не посмел я спросить Василия Ивановича, как он писал эти строки? Думаю, он и не помнит. Думаю, многие страницы беловской прозы написаны за него его ангелами.
Счастлив я, имея в этой жизни брата во Христе Василия. Счастлив, что жил во времена создания великого «Лада» - этой поэмы о России, о русском народе. Это подвиг, равный «Словарю Великорусского языка» Владимира Даля и «Поэтическим воззрениям славян на Природу» Афанасьева. Даже больше. У Афанасьева все-таки очень силен элемент язычества, а у Белова все освещено Фаворским сиянием христианства.
Помню трескучую зиму 79-го, когда впервые приехал в Тимониху. Тогда же, начал снимать родину Василия Ивановича его друг Анатолий Заболоцкий. Мороз был такой, что не могли завести машину. Ходили за кипятком на ферму.
Баню топили. Ту самую, о которой есть знаменитое стихотворение «По-черному топится баня Белова», и из которой когда-то в ужасе выскочил японский профессор, крича: «Тайфун!». Тогда же я с размаху, выходя из дверей, треснулся головой о верхний косяк. Вскоре приложился и Анатолий. Василий Иванович, огорченно охая, все приговаривал: «Да что ж вы это все о косяк-то трескаетесь? И Передреев, и Горышин, и Горбовский, и Женя Норсов. Личутин же не треснулся. И ни Абрамов, ни Балашов». – « А Астафьев трескался?». – «Он вас поумнее, заранее нагнулся». Когда в Тимониху, эту священную Мекку русской литературы, поехал Распутин, я предупредил его насчет косяка. Он поехал, вернулся. – «Ну как?» - «Ну, как иначе, надо ж было отметиться».
Помню гениальный ответ Белова на мои хвастливые слова. Мы сидели с ним и я, раздухарившись, заявил: «А ведь я, Василий Иванович, тебя перепишу». Он посмотрел и серьезно спросил: «От руки перепишешь?» Слышите, нынешние молодые? Займитесь. Это будет великая школа. Не все же Чехову лермонтовскую «Тамань» от руки переписывать.
Вообще зря сейчас замолчали и не обсуждают роман Белова «Все впереди». На него тогда так торопливо набросились, так вульгарно и примитивно истолковали, будто речь о грядущей схватке евреев и русских. Если бы только так. Конечно, евреи, как всегда, как люди попредприимчивей, настригли с перестройки побольше купонов. Но, благодаря им и русские зашевелились. Но все это видимый, верхний и безвредный для основ жизни слой. На самом же деле все сложнее и страшнее.
Перестройка и демократия, как способ дальнейшего уничтожения России набирают обороты. Врагам нашего спасения ненавистна русская культура, и, особенно, наша любовь к России. И тут врагам России будет абсолютна безразлична национальность любящих ее. Ты не хочешь променять родину на общечеловеческие ценности? – умирай. Для тебя Христос дороже жизни? – умирай. Для тебя русская земля не территория, а мать – сыра земля? - ложись в нее. Вот что такое – все впереди.
Так кто же спасется? И как спастись? Но об этом к следующему юбилею Василия Белова.
Диктатура воровства
Совершенно безстыдно разрушение Советского Союза было названо перестройкой. Именно, благодаря ей, в России установилась диктатура воровства. Воровать стало совсем не стыдно, даже доблестно. «Горбоельцы», как назвал новых хозяев народ, крали заводы, фабрики, комбинаты, земли, леса, называя всё это на своём уголовном жаргоне приватизацией. Крупные ворюги вошли во властные структуры и сразу же вырастили угодное себе чиновничество и депутатство. То и другое и хозяевам помогало и само быстро выучилось жить хорошо. Ну-ка, пойди к чиновнику без подношения. Ну-ка, попробуй, не отстегни ему, ну-ка попробуй без «отката». - Как? – раздаются возмущённые голоса, - у нас же борьба с коррупцией! Смешно. Ответьте на вопрос: кто громче всех кричит: «Держи вора!»? Правильно. Сам вор.
Ещё вопрос: почему именно в России вольготно ворью? Потому что в России, в основном, православный народ, он доверчив, он знает заповедь - не копить себе ветшающих богатств на земле, думать о том, чтобы спасти душу. Ну, как таких простодушных, не грабить? Но ведь и ворьё не безсмертно, и березовские, и чубайсы, и абрамовичи лягут в могилу, а она и у них тоже будет, и ни дач, ни островов, ни яхт в неё не утащишь. Но дУши даже и у них безсмертны. И любой из нас увидит, в свой срок, за гранью земного, возмездие российскому ворью.
Так что воруйте на здоровье, собирайте себе горящие угли на голову. И не думайте, что это вы сами такие умные, да хитрые, нет, вы земные слуги – пешки в руках сатаны.
Сегодняшняя пятая колонна в России – это обслуга врага нашего спасения. Бесов телевидения, эстрады, киношников, газетно-журнальных писак, - всё это танцующее, играющее, обозревающее, пишущее стадо, внедряющее в Россию разврат, пошлость, насилие, может быть, можно было и пожалеть в виду ожидающей их страшной жаркой черноты ада, но уже не хочется. Сто раз их вразумляли, всё неймётся. Ну что ж, кошка скребёт на свой хребёт.
Итак, страну разворовывают, но, по большому счёту, сатане плевать на золото, на никель, на нефть, цель его одна – оттащить Россию от Бога. Но православная душа никогда не вытерпит и не примет посягательство на святыни. Разве в Великую Отечественную отцы и деды воевали за Ленина, за Сталина? Воевали за Святую Русь, за спасение своих душ. И какой был взлёт прихода людей в Церковь.
Вот и нам, их наследникам, пришло время битвы за Православное Отечество. Оно, как и любой из нас, в плену. Закабаление, подчинение воле мирового зла происходит через зримые, материальные вещи. Вот я отказался от ИНН, а приходит оплата квартиру, и там это ИНН проставлено. Но всё мало врагу, хочет окончательно загнать всех нас под колпак и полностью заставить жить по дьявольскому расписанию. Сколько получил, куда пошёл, где был, что купил, всё про нас надо знать. А то, что права личности нарушены, да плевать на это бесы хотели. Конечно, я говорю об электронных картах.
В Московской Областной Думе обсуждали вопросы их внедрения. И обсуждали так, что сами карты – это дело решённое, что есть только кой-какие особенности.
И вот, сидят депутаты, чиновники, вроде нормальные люди, в галстуках. А на деле, это уже не люди - роботы. Им кажется, что это они сами так думают, что карты нужны, что без них Россия вымрет, но вот же им возражают, говорят дельные вещи, что как раз с картами Россия вымрет гораздо быстрее, нет, не понимают. Они обязаны отработать зарплату. А то, что зарплату им обеспечивают те, кого они унижают и оскорбляют этими картами, они не понимают. Или притворяются, или, что скорее всего, куплены. Они – опричники системы. Долдонят: проводили опросы – пятьдесят процентов за, восемнадцать против. Но знаем мы, как эти опросы проводятся, знаем мы, как у нас голоса считают. А эти восемнадцать процентов не люди? Да и эти пятьдесят, если бы знали весь ужас внедрения электронного слежения за людьми, они бы отказались. Галина Царёва как раз об этом ужасе говорила. Умно, спокойно, доказательно. Я глядел на чиновников, на их скептические, непроницаемые лица и вспоминал пословицу: им плюй в глаза, скажут: Божья роса.
Они же глядели на нас, морщясь от ожидания: да когда же эта общественность уйдёт, всё же решено, чего же они ещё трепыхаются? Карты эти были условием вступления в ВТО, вступаем – получайте карты. Ну, ещё дадим подышать до начала 2014-го, там - баста, ложитесь и помирайте, а мы и рады, вы нам жить мешаете. Я уверен в том, что антиправославные, антирусские всплески усиливаются именно от того, что враги России тонко улавливают полное равнодушие правительства к судьбе народа.
Смотрите сами: в России тихой сапой, то есть по-подлому свершены ещё два антинародных дела. Первое: теперь у нас сёла, города, посёлки, деревни, - это всё называется одним словом: п о с е л е н и я. А поселение напоминает приснопамятное спецпоселение, – огороженное, охраняемое пространство. И жить в поселении, а не в селе, не в городе – оскорбительно для сознания.
Второе: в чём разница полиции и милиции? Очень большая. Милиция присягала на верность народу, полиция правительству. Перемена значительная. Она показывает трусость властей, их нелюбовь к народу. Только что у метро «Охотный ряд» азиатский или кавказский человек всучил мне блестящую книжечку. Гляжу: «Флирт», раскрыл – мерзость – телефоны и фотографии проституток. Как раз рядом проходят два полицейских, подполковник и майор. «Глядите, это же в двух шагах от Кремля». А они что? Захохотали: «У каждого свой бизнес». И пошли. Чего им не хохотать над стариком: у них зарплата больше моей пенсии раз в пятнадцать.
Нет, нас за людей не считают. Но ведь именно мы определяем духовную мощь России, её главную силу. Вспомним приход к нам Пояса Пресвятой Богородицы. Думаю, что либеральное «болотное» кваканье было испуганной реакцией на всенародное поклонение общеправославной святыне. Как ни надували лягушку болотного митинга, в вола она не превратилась.
А дальше? Дальше будет больше нападок на всё русское, православное. Тем более врагам России, внешним и внутренним, есть чего испугаться, имею в виду молитвенное стояние в защиту православных святынь. Оно же было по всей стране, а не только у Храма Христа Спасителя. Будет больше передач, унижающих и опошляющих историческую Россию. Предсказываю, что так называемое Общественное телевидение, будет антиобщественным. Оно будет оправдывать мерзости экрана тем, что на любые передачи есть зрители, что не хотите – не смотрите, а нам не мешайте развращать молодёжь.
И ещё: меня даже не то оскорбляет, что электронные карты усложнят жизнь, а то, что государству плевать на наши возражения. Оно же обещало мировому правительству, что загонит «россиян» в электронный концлагерь, вот и загоняет. А нам без передышки врут, что их цель – сильная и независимая Россия. Какая ж независимая, когда вы руки по швам перед мировым правительством? И какая же сильная, если не может быть независимой?
Поэзия и проза в воде
Не всё же быть серьёзным, думал я, сочиняя приветствие к юбилею поэта Станислава Куняева. Мы с ним много ездили и всегда были единодушны в том, что, если встречали где воду (река, море, пруд, озеро, источник), то в эту воду непременно влезали. Ему-то, Станиславу Юрьевичу, хорошо, он в юности чемпионом Калуги по плаванию был, но и мне, при моей вятской натуре, уступать не хотелось.На Дону
Поэт пресекает течение Дона,
За ним поспешает казацкая дона.
Прозаика плешь и в бинокль не видна,
У Дона не может нащупать он дна.
На Алтае
Прозаик:
Прозаик наш, седой, как лунь,
Пошел купаться на Катунь.
Вернулся, лёг, лежит и стонет:
Узнал: в воде о н о не тонет.
Поэт:
- Алтай прошёл от А до Я,
Плескался в озере АЯ.
- Да не аЯ, а Ая.
- Да, там, где двери рая,
И там, где нет прозая.
А вот из Египта такая картина:
Поэт, оседлав, понужает дельфина.
Прозаик и тут для поэта обуза –
К нему сзади пуза прилипла медуза.
Вот плещутся оба в пространстве Байкала,
Как кубики льда между стенок бокала.
Поэт пышет жаром, прозаик бледён,
И с кем соревнуюсь, печалится он.
Друзья, перед нами река в Заполярке:
В неё, разболОкшись, рванулись в запарке.
Какие ж итоги купанья в тундрАх:
Поэт ловит рыбу, прозаик в соплях.
Какая ж во всём этом мудрости доза?
Не вздумай тягаться с поэзией проза.
К вопросу о КГБ
Слежка за интеллигентами в годы СССР была делом обыкновенным. Если есть государство, если оно собирается жить долго, оно должно иметь службу своей безопасности. Это совершенно нормально. Да, следили. Ну и что? И правильно делали. А уж как сейчас-то следят!
О слежке за собой я узнал первый раз в институте на втором курсе, когда наши студенты поехали в Чехословакию, и я должен был ехать, а меня не пропустили при оформлении паспортов. Не поехать, это ладно, но почему не пустили? Обидно же! Тем более в программе стоял мой доклад о военной прозе. Я в ректорат – объясните. Ничего не объяснили, но вскоре вызвали в районное Управление КГБ и очень вежливый человек разъяснил, что я имел дело с секретной военной техникой, и от этого на пять лет после службы стал невыездным. Он даже пошутил, что после пяти лет мои сведения будут никому неинтересны. Техника уйдет далеко вперед.
Конечно, меня оскорбило недоверие государства ко мне, преданному гражданину, но что ж, порядок есть порядок. Узнал причину и успокоился, а потом и перед друзьями даже выхвалился: вы в Праге были, а я засекреченный.
Вот. А второе знакомство с органами было гораздо позже и гораздо длительнее. Уже и за границей побывал, уже и книги выходили, тогда и привелось познакомиться с человеком с Лубянки. Он был Николай Николаевич. Это, конечно, для меня, а как по паспорту, не знаю. Какая разница, был бы человек хороший. А он как раз таким и оказался.
Как-то так получилось, что меня привечали диссиденты. Думаю, от того я был им интересен, что писал работы, которые не печатались, резались и редакторами и цензурой. Смешно сейчас – повесть «Живая вода» не мог напечатать семь лет, да и то вышла вся отеребленная. Так же и другие. Вроде ничего особенного, я не обижался, борца за правое дело из себя не корчил. Но писал, что видел, что чувствовал, иначе не мог, вот и вся заслуга. Кстати, не такой уж я был страстный патриот, чтобы отказаться от публикации на Западе не напечатанного здесь. И охотно отдавал для прочтения свои рукописи тем, кто имел отношение к издателям «тамиздата». А для них, опять, был не до конца антисоветчиком.
Для Лубянки я стал интересен прежде всего знакомством с писателями Львом Копелевым и Георгием Владимовым. Были и другие, но эти, особенно последний, выделялся даже среди инакомыслящих. Он тогда, год примерно 1974-й, возглавил Комитет помощи политзаключенным. Об этом он со мной и не говорил. Об этом говорили вражеские голоса. Правда, жена Георгия Николаевича, Наталья, бывшая жена клоуна Леонида Енгибарова, говорила о всяких эмиграциях, отъездах, посадках куда охотнее. Её можно было понять: она – дочь репрессированного директора Госцирка. Мне же Георгий Николаевич нравился как писатель. Именно его повесть «Большая руда» и роман «Три минуты молчания» я, что называется, пробивал в издательстве «Современник», где был старшим редактором и секретарем парторганизации. То, что был секретарём, помогало и совсем не смущало ни Владимова, ни Копелева. Даже любопытно: как так – вроде свой для партии, а и его режут. То есть не меня, а мои повести и рассказы.
Николай Николаевич, вернёмся к нему, назначил встречу в отдельном номере гостиницы, теперь уже забыл, или «Москвы» или «России». Скорее, «России». Да, этаж третий (поднимались пешком, но для данного рассказа такие детали неважны). Деликатно расспрашивал о моих знакомых, которые имели знакомых за рубежом. Я был начеку. «Что я могу сказать? Хорошие писатели. Копелев даже и не писатель, исследователь творчества Гёте и других немцев. А где издаются, это же их дело».
Одной встречи чекисту оказалось мало. Через неделю вновь беседовали. Он взывал к моей партийной совести. «При чем партийная совесть? – отвечал я довольно смело. – У меня и обычная есть. Я стараюсь помочь писателю Владимову издать роман. Он о рыбаках, о рабочем классе. Это же как раз то, что ждет партия от писателей».
- А вы можете написать свои соображения?
- О романе? Я писал редзаключение, оно в деле, можете запросить.
- А все-таки?
- Я же нового ничего не напишу.
Внутренне я уловил его желание получить от меня подписанную мной бумагу для его всемогущего Комитета. Надо ли говорить, что тема доносов, разоблачений, трусости была для пишущих интеллигентов одной из основных. Он давил и давил. Я уже, было, стал думать: а что такого, если я напишу, что Владимов – хороший писатель, автор книг о рабочем классе. Да ему премию надо дать, а не следить за ним. И в самом деле, дадут премию, это признание з д е с ь избавит от признания т а м. Но Бог спас: время встречи с чекистом истекло. Уже было далеко за конец рабочего дня, а, может, номер этот был нужен для следующей встречи, Николай Николаевич засобирался. Но все-таки очень просил написать о Владимове.
- Вы говорите: он хороший писатель, так? Вот и отобразите. И мне будет легче его защищать.
- А ему что-то угрожает?
- Не то, что бы, но подстраховаться не мешает.
- Но, Николай Николаевич, если его здесь не издать, там издадут.
- За него не переживайте, издают. И гонорары переправляют.
Чекист подарил мне книгу на русском языке о Солженицыне. Написанная женщиной, она убедительно рассказывала, какой Солженицын эгоист, как он всех использует, как думает только о своей известности, как он был на блатной шарашке, даже вроде того, что сотрудничал с органами.
И по дороге домой и дома я всё прокручивал слова чекиста. Неужели готовится посадка Владимова, или высылка, так, что ли? Надо как-то Владимова предупредить. Но как? Поневоле я попал в ситуацию, в которой надо было быть настороже. Может, уже и за мной наблюдение? За Владимовыми-то уже точно следили. Напротив их пятиэтажки на Филевской улице возводилась девятиэтажка, и Наталья уверяла, что там установлена направленная на их квартиру следящая аппаратура.
А надо сказать, что Владимов писал очень толковые внутренние рецензии. Мы подбирали ему рукописи потолще, чтобы выписать гонорар побольше. Так же, помню, мы подкармливали и Владимира Дудинцева и Олега Волкова. Да многих. Вскоре, когда я ушел из издательства, и со мною расторгли все договоры и нигде не печатали, я года три-четыре жил именно на гонорары за рецензии. Так я к чему. На работе спросил секретаря редакции, пришла ли с внутренней рецензии рукопись, закрепленная за мною. Не спросил, принес ли Владимов рецензию, а пришла ли рецензия. Нет?
- Так позвоните рецензенту, поторопите.
Секретарь позвонил, поторопил.
- Обещал к понедельнику.
А понедельник был обязательный присутственный день. Так что я не специально, вроде бы, пришел, а, исполняя служебные обязанности.
Владимов обычно появлялся на очень краткое время. Отдавал работу, брал следующую и уходил. Многие редактора хотели иметь такого рецензента, но я, как его редактор, имел на Владимова монополию, то есть именно я и приготовил ему очередную работу. Открыв её при нем, положил в нее бланки квитанций, которые заполняли рецензенты для оплаты. Протянул папку Владимову и поглядел в глаза. Как раз вместе с квитанциями я положил записку, что надо поговорить. Конспиратор он был гениальный. Через десять минут в редакции зазвонил телефон.
- Вам девушка звонит! – весело сказал секретарь редакции.
- Лишь бы не пишущая, - ответил я, взял трубку и услышал голос Владимова.
- Стою у входа в метро, – сказал он и повесил трубку.
- Что-то разорвалось, - пожал я плечами.
- Испугалась.
Я подождал для виду, потом сказал, что пойду в магазин. У метро мы встретились, я рассказал о чекисте.
Владимов молча курил. Потом ещё закурил, но быстро выбросил сигарету в урну.
- Да ерунда, не переживайте.
- За вас переживаю.
- А про Солженицына правда? То, что сотрудничал?
- За него тем более не переживайте.
На работе сказали, что меня вызывают в райком партии. Думал, из-за Владимова, торопливо, в дополнение к редзаключению написал аннотацию, где опять нажимал на скудость рабочей тематики в современной литературе и необходимости издания романа «Три минуты молчания». Взял и верстку.
Но в райкоме был обычный семинар секретарей первичных организаций, один из тех, на которых можно было или спать, или заниматься своим делом, лишь бы присутствовать. Хотя я не провёл время даром, подошел к зав. отделом пропаганды, женщине толковой, жаль не помню имени-отчества и, специально опережая события, ничего не говоря о встрече с чекистом, попросил её прочесть роман.
Она, представьте себе, прочла. Прочла быстро и, опять же представьте, роман ей понравился. То есть стала моим союзником. Другого союзника я обрёл в лице главного редактора Андрея Дмитриевича Блинова. Он, бывший фронтовик, до «Современника» работал в издательстве «Московский рабочий» и, как сам говорил, не было у него уже сил читать халтуру, прикрытую «болтами-гайками». – «Производственный конфликт, - насмешливо говорил он: совершил прогул, переживает, ночь не спал, изменил угол заточки резца, подежурил в народной дружине, вернулся к жене, забыл пивную. Письменики хреновы!»
Он взял на себя смелость подписать роман в печать. Правда, убеждённый трезвенник, просил поубавить, особенно на первых страницах, эпизодов пьянки, когда Сеня Шалай, главный герой, пропивает в Мурманске получку перед тем как уйти в море за новой. Я боялся, что Владимов заупрямится, когда приехал к нему и показал места, отмеченные карандашом и предлагаемые к сокращению. Нет, он пожал плечами и согласился.
- Если бы это пьянку в жизни сократило.
Мне же эти сокращения позволили нагло написать в докладной директору, Юрию Львовичу Прокушеву, что «в ходе подготовки романа к изданию автор коренным образом переработал его текст».
И ничего не случилось – вышел роман, выписали автору повышенный гонорар. Георгий Николаевич пришел за ним к концу рабочего дня, просил сотрудников немного подождать, ненадолго вышел и вскоре вернулся и с шампанским, и с коньяком, и с тортом. Мы славно отметили выход книги, закусывая питье тортом, словом, все по-человечески.
Точно во время застолья позвонил телефон. Меня. Николай Николаевич.
- Поздравляю. Держу в руках.
- А вы далеко?
- А что?
- По случаю выхода книги маленькое торжество.
- А-а, нет, в другой раз.
Потом, что потом? Потом Владимов уехал с женой, в Германию, выпускал там журнал, ему помогал Солженицын, потом они разошлись. Какие были причины, я не вникал, уже было неинтересно. Потом умерла жена Наталья. Владимов с дочерью приезжал в Москву, виделся с критиком Анатолием Ланщиковым, потом и совсем вернулся. Ему дали дачу в Переделкино, где он вскоре умер.
Николай Иванович вышел на пенсию.
Владимир Крупин, сопредседатель Союза писателей России
1. Re: Жертва вечерняя