И.А.Гончаров и Ф.М.Достоевский

          Тема «Гончаров и Достоевский» кажется, на первый взгляд, весьма неперспективной: слишком бьют в глаза существенные различия в мировоззрении, поэтике двух писателей. Когда-то Л. Толстой подчеркнул эти различия следующими словами: «Конечно, это настоящий писатель, с истинно религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров».[1] Действительно, «религиозное искание» есть стержень мировоззрения. И если его нет, то все остальные точки соприкосновения уже не имеют особого значения: различия будут гораздо более значимыми. Однако сегодня уже ясно, что Гончаров не менее напряжённо, хотя и не столь демонстративно, как Достоевский, искал религиозную истину.[2]     Лишь теперь возникла возможность более глубоко взглянуть на творчество двух писателей в их сопоставлении и наконец обратиться к главному: к историософии двух авторов, видевших исторический путь человечества в свете религиозной истины, а потому неизбежно близких в чём-то главном, существенно важном. До сих пор внимание обращалось лишь на поэтику, творческую манеру писателей, а это - при резких индивидуальных различиях Гончарова и Достоевского - приводило сразу только к противопоставлению. Попытки сравнения творчества Гончарова и Достоевского уже предпринимались в отечественном и зарубежном литературоведении. Как правило, это были небольшие упоминания, акцентирующие совершенно различное понимание обоими художниками понятия «типа» и «типизации». В 10-й главе своей замечательной для своего времени монографии о Гончарове А. Г. Цейтлин сравнивает двух авторов именно по этому принципу. А. Г. Цейтлин не находит между ними ничего общего и сразу заявляет: «Достоевский был неприемлем для Гончарова - своим безграничным субъективизмом, анормальностью своего психологического метода, отсутствием меры, спокойствия - всего того, что Гончаров так ценил у своих «образцов». Не говорим уже о полной неприемлемости для Гончарова реакционно-славянофильской идеологии Достоевского».[3] И ещё то, что акцентировано уже Д. С. Мережковским: «В отличие от Достоевского, Гончаров не любил психопатологии, не изображал резких движений больной души: творческий взор его устремлен был к нормальным и светлым сторонам человеческого сознания».[4]

             В статье о творческой истории романа «Обрыв» Л. С. Гейро справедливо пишет: «... роль Гончарова как «учителя» признана была при его жизни только Л. Толстым (он мог себе это позволить), да Достоевский, всегда ревниво и пристрастно следивший за творчеством автора «Обломова», в 70-х годах признавал его «большой ум»...»[5] А ведь речь идёт о гигантах русской литературы. Только они сумели при жизни Гончарова оценить масштаб этого писателя. Да и то - не во всём,- как увидим далее. Во всяком случае, исходя из факта признания его Л. Толстым и Ф. Достоевским, мы можем задуматься об истинной глубине творчества Гончарова. При сопоставлении его творчества с творчеством Достоевского речь должна идти прежде всего об историософии Гончарова.
             Существенные различия между такими писателями, как Ф. М. Достоевский и И. А. Гончаров, берут своё начало в их детстве и семье. Гончаров растёт в спокойном и огромном доме на берегу Волги, который он сам называет почти деревней, имением. Провинциальная широта, простор, няня, рассказывающая русские сказки. Гончаров описывает детство Ильи Обломова, явно сверяясь со своими личными впечатлениями и воспоминаниями. В «Сне Обломова» мы встречаемся с сонливой и щедрой на равнодушную доброту провинциальностью. Иное у Достоевского. «Страдания ребенка» стали одним из отправных для него понятий. В февральском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год он пишет о мальчике, который попал в закрытое учебное заведение: «Ни одного-то слова ласки от начальства, строгости от учителей, такие мудреные науки, такие длинные коридоры и такие бесчеловечные сорванцы, обидчики и насмешники, безжалостные его товарищи».[6]
             Друзьями они не стали, но впоследствии встречались периодически и внимательно следили за творчеством друг друга. По характеру, темпераменту, да и по общественному положению (Гончаров впоследствии занимал высокие должности в цензурном комитете, стал действительным статским советником) они чрезвычайно рознились. В каком-то смысле они были противоположностями - по свойствам как характера, так и творческого дарования. Насколько Достоевский горяч, страстен, настолько Гончаров спокоен и уравновешен. Достоевский в своих романах показывает прежде всего идею личности, в то время как для Гончарова идея всегда выражена в пластическом образе. Достоевский в своих произведениях то и дело прибегает к курсиву, дабы подчеркнуть эту идею. У Гончарова это невозможно.
             Оба писателя были людьми глубоко религиозными, но если у Достоевского «осанна» прошла через горнило сомнений, то Гончаров веровал просто, с детских лет не выходя из церковной ограды, и в письме к А. Ф. Кони от 30 июня 1886 года с замечательной искренностью писал: «Я с умилением смотрю на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенке в церквах, или в своих каморках перед лампадой, тихо и безропотно несут свое иго - и видят жизнь и над жизнью высоко только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются!
          Отчего мы не такие. "Это глупые, блаженные", - говорят мудрецы мыслители. Нет - это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных. Тех есть Царствие Божие и они сынами Божиими нарекутся!»[7]        

          У Гончарова и Достоевского - разный предмет художественного исследования. Первый изображает человека в его стремлении к равновесию, его последовательный путь к идеалу, либо незаметное, даже для самого человека, отступление от этого идеала. Его героям противопоказаны резкие изменения настроений. Достоевский изображает сломы настроений, вызванные страстностью и максимализмом характеров героев.

             Вряд ли отношения столь разных по характеру и творческим кредо писателей могли быть безоблачными. Но и при всём том, что перед нами - писатели слишком несходные, создающие совершенно различную атмосферу жизни в своих произведениях о России, они оказывались не только дополняющими друг друга в единой картине литературного процесса, но и неожиданно близки - прежде всего в своей тяге к масштабным концептуальным обобщениям, в своём видении современной русской и мировой жизни - в контексте «Божественного замысла» о человечестве. Разумеется, тема эта огромна и требует для своей разработки больших усилий. Современная наука, решаясь на акцентирование параллелей между творчеством двух великих авторов, останавливается пока лишь на незначительных, по сути дела, частностей, касающихся поэтики, отдельных мотивов. В этом смысле мы пока лишь на подступах к большой теме. Кроме того, до сих пор нет и цельной картины творческих и биографических взаимосвязей двух писателей. В настоящем исследовании мы попытаемся насколько возможно восполнить этот пробел.
             Ф. М. Достоевский и И. А. Гончаров вступили на литературное поприще в 1840-е гг. Оба они прошли через кружок В. Г. Белинского, через увлечение Н. В. Гоголем. Затем поддерживали определенные взаимоотношения вплоть до смерти Достоевского. Они познакомились в 1846 году в салоне Майковых. А. Н. Плещеев в письме к А. Н. Майкову от 25 апреля 1888 года вспоминал: «Перебирая иногда в памяти далёкое прошлое, я с особенным удовольствием останавливаюсь на той поре, когда я, ещё начинающий, встретил в вашем семействе столько тёплого участия и одобрения. Какое это было блестящее время в литературе! Обычными посетителями и друзьями вашего дома были И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский, читавшие у вас свои произведения».[8]
             Романы «Бедные люди» и «Обыкновенная история» появились практически в одно время: в 1846 и в начале 1847 гг. Достоевский сразу воспринял Гончарова как соперника в литературе, и соперника счастливого. В письме к своему брату М. М. Достоевскому от 1 апреля 1846 года автор «Бедных людей» и «Двойника» высказался о своем «литературном сопернике» И. А. Гончарове: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят. Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда...»[9] Гончаров, еще не опубликовавший ни одной вещи, зачислен Достоевским в соперники. В этом случае фраза: «Первенство остается за мною» - уж слишком отдает субъективностью. Не случайно в этом же письме он признается брату: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие».[10] Гончаров не оставляет отзывов о раннем романе Достоевского, однако известно, что он посылает в Симбирск для открывающейся Карамзинской библиотеки экземпляр романа «Бедные люди».[11] Достоевский всегда внимательнейшим образом и, в известном смысле, ревниво следил за творчеством Гончарова. Сразу по выходе «Сна Обломова» Достоевский прочёл его и при встрече со знакомыми цитировал гончаровское произведение.[12]
Очевидно, что писатели не только лично знакомы, но и периодически встречаются в кружке Белинского и в салоне Майковых. К Белинскому оба они относились с большим пиететом. Воспоминание о его светлой личности они пронесли через всю жизнь. То, что они действительно были знакомы по кружку Белинского, косвенно подтверждают воспоминания Гончарова: «В 1846-м году, когда я познакомился с Белинским и с группой окружавших его литераторов и приятелей, между ними не было налицо троих: И. С. Тургенева, В. П. Боткина и П. В. Анненкова... О них часто говорилось в кругу Белинского, в котором толпились: И. И. Панаев, Д. В. Григорович, Н. А. Некрасов, Ф. М. Достоевский (появившийся с повестью «Бедные люди»)...»[13]

Нет никаких сведений, указывающих на конкретные встречи двух романистов в 1840-е гг. Пути их расходятся в апреле 1849 года, когда Достоевский был арестован по делу М. В. Петрашевского.[14] Гончаров же только что опубликовал «Сон Обломова» и наслаждался заслуженной славой. Автор «Бедных людей» и «Двойника» надолго выпадает из поля зрения Гончарова. Правда, и сам Гончаров с 1852 по 1855 гг. также находится вне Петербурга и литературной жизни: в это время он участвует в кругосветной экспедиции под руководством графа В. Е. Путятина. По возвращении в Петербург Гончаров возобновляет свои отношения с литературным миром и заводит ряд новых знакомств. Несомненно, автор «Обыкновенной истории» меняется за время путешествия, но для Достоевского, изолированного от общественной жизни на долгие годы и, видимо, раздражённого успехами «чиновника» Гончарова, время как будто остановилось. Очевидно, осенью 1856 года Гончаров знакомится с археологом, впоследствии чиновником Министерства иностранных дел бароном Александром Егоровичем Врангелем. Именно ему Достоевский столь раздраженно писал о Гончарове 9 ноября 1856 года: «Так Вы познакомились с Гончаровым? Как он Вам понравился? Джентльмен из «Соединенного общества», где он членом, с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог будто на смех одарил блестящим талантом».[15] Между тем, Гончаров не только помнит о Достоевском, но и, судя по всему, относится к нему весьма сочувственно. А. Н. Плещеев в письме к Достоевскому от 4 августа 1858 года сообщает, что Гончаров «осведомлялся» о нём.[16]

В то время как Достоевский находится в ссылке, Гончаров выступает как цензор сначала (1858) журнала «Время», редактором которого является М. Достоевский,[17] а затем «Села Степанчикова», причём Гончаров «не вымарал ни одного слова» из романа.[18] 23 ноября 1859 года М. М. Достоевский, посылая в Тверь брату экземпляр «Села Степанчикова», приписывает, что Гончаров «хвалил с оговорками. Какими, не знаю».[19]

Достоевский на каторге с жадным интересом следит за развитием русской литературы, читает журналы и мечтает вернуться к активной литературной деятельности. Следит он внимательно и за деятельностью Гончарова. 20 апреля 1859 года в «Отечественных записках» вышла последняя часть романа «Обломов».[20] Достоевский в это время находится в Семипалатинске. Готовится к выходу «Дядюшкин сон» и идет усиленная работа над «Селом Степанчиковым».[21] Очевидно, Достоевский в Семипалатинске следил за выходом романа «Обломов» и читал его в журнальном варианте. В то время как Н. А. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина», Л. Н. Толстой, в частном письме, и другие дают одобрительные отзывы о новом романе Гончарова, Достоевский пишет в письме к брату М. М. Достоевскому от 9 мая 1859 года о романе: «По-моему, отвратительный» (28. I. 325).[22] Трудно сказать, отчего Достоевский даёт столь уничижительную оценку капитальному произведению Гончарова. Можно предположить одно: он не увидел в романе «идей», вернее, не сразу разглядел их. Акцентированная Добролюбовым «обломовщина» не была принята (как показала статья А. П. Милюкова, вскоре вышедшая в журнале Достоевского) им за «новую идею». Здесь Достоевский явно недооценил мощь и многосмысловое значение гончаровской пластической образности. Впрочем, не он один так низко оценивал способность Гончарова к масштабной «идее».[23] Главное же, следует понять, из чего исходил Достоевский в своём восприятии «Обломова», а может быть, и всего творчества (и личности?) Гончарова в целом. В середине 1860-х гг. у Достоевского уже оформлена одна из его главных «идей» о ходе человеческого развития, об отношениях Бога и человечества. Если Гончаров во «Фрегате «Паллада»» и в своих романах акцентирует идею цивилизации как части Божьего Промысла о человеке, то для Достоевского это идея «вчерашнего дня». В набросках к своей статье «Социализм и христианство» он намечает свою «историософию», которая глубоко проявится в его творчестве, а в открытом виде - в «Сне смешного человека». Итак: «Когда человек живёт массами (в первобытных патриархальных общинах, о которых остались предания) (это Достоевский и увидел в «Сне Обломова» - В. и Т. М.) - то человек живёт непосредственно.

Затем наступает время переходное, то есть дальнейшее развитие, то есть цивилизация. (Цивилизация есть время переходное.) В этом дальнейшем развитии наступает феномен, новый факт, которого никому не миновать, это развитие личного сознания и отрицание непосредственных идей и законов (авторитетных, патриархальных, законов масс). Человек как личность всегда в этом состоянии своего общегенетического роста становился во враждебное, отрицательное отношение к авторитетному закону масс и всех.Терял поэтому всегда веру и в Бога. (Тем кончались всякие цивилизации...) Это состояние, то есть распадение масс на личности, иначе цивилизация, есть состояние болезненное. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует... Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели - мне кажется, он бы с ума сошёл всем человечеством. Указан Христос.... В чём закон этого идеала? Возвращение в непосредственность, в массу, но свободное... Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация - среднее, переходное. Христианство - третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал...» (20, 191-194).

Достоевский, разумеется, недооценивал способность Гончарова к философскому осмыслению действительности, хотя и чувствовал в нём нечто родственное, видя, например, в «Сне Обломова» явный образ того, что сам он называет патриархальной жизнью или «законом масс». Неясно пока, читал ли Достоевский «Фрегат «Палладу»» Гончарова, а если читал, то сумел ли оценить историософскую (цивилизационную в основе) концепцию этой книги, а стало быть, и чрезвычайную близость к себе Гончарова как мыслителя, поднимающего тот же вопрос, что и он сам: «Бог и человечество». Судя по всему, Достоевский несколько свысока смотрел на возможности Гончарова как мыслителя (а не как пластического художника), что, вероятно, и помешало ему в полной мере оценить его духовную и философскую близость. Хотя, как уже говорилось, автор «Сна смешного человека» и «Братьев Карамазовых» в конце концов сумел почувствовать в Гончарове некое сходство идейного поиска. Конечно, он не сумел войти во все тонкости гончаровской христианской историософии.

Всё дело в том, что Гончарова интересует лишь столкновение того, что Достоевский называет «патриархальностью» (первый этап развития человечества, отражённый в «Сне Обломова») и «цивилизацией» (деятельность Петра Ивановича Адуева, Штольца, а также - в морально скорректированном виде - Тушина, деятельность англичан, России, Америки в Сибири и малоразвитых азиатских и африканских странах, как это отразилось во «Фрегате «Паллада»» и пр.). Причём, в «цивилизации» Гончаров видит и потенциал «христианства», т. е., по Достоевскому, уже третьего этапа развития человечества. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» Гончарова особенно явственно подчёркивают, что Гончаров пытается в самом «болезненном» цивилизационном периоде развития человечества усмотреть ростки христианства. Он пытается увидеть, как в современной цивилизованном обществе человеческая личность может сохранить в себе и реализовать в обычной жизненной практике христианский идеал. Отсюда появляется значащее для него понятие «порядочный человек». И отсюда же - у Гончарова не столь резкое определение цивилизации, как у Достоевского, который называет её «болезненное состояние». Для Гончарова цивилизование мира есть не только болезнь, как у Достоевского, но и выполнение Божьего «задания»: превратить пустыни в сады, вернув тем самым Богу «плод брошенного Им зерна» («Фрегат «Паллада»»). Достоевский подчёркивает в Боге идею справедливости и совести, Гончаров - творчество. В этом смысле любопытно посмотреть на трактовку понятия «Божьего Сада» у обоих писателей. По Достоевскому, человек вместе с другими тварями должен сознавать свою связь с Богом, славить и благодарить Его. В «Братьях Карамазовых» старец Зосима говорит: «Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что смогло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным...». Для Гончарова важен человек-работник, человек-цивилизатор, выполняющий задание Бога по превращению пустыни в Сад. Особенно ясно эта мысль отразилась во «Фрегате»: «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание... Это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться - и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить Творцу плод брошенного им зерна». Поэтому большое место в книге занимает тема миссионерства как цивилизаторской работы, перед нами разворачивается широкая картина изменения мира, все более могучего распространения христианства и внешней формы его бытования в мире - европейской (христианской) цивилизации. В основу своих размышлений об этом Гончаров положил мысль: Бог дал человеку со-творчество. Задача человечества - научиться творчески преобразовывать мир, «превращать пустыню в сад». Не случайно образ сада - сквозной для всего гончаровского творчества. Достоевский пишет о другом: Бог Сам взращивает Свой сад. Человек в этом саду - лишь его живая часть, ощущающая свою связь с Творцом. В этих подходах отразились две стороны Православия: творчески-созидательная и мистическая. На перекрестье этих понятий и возникают все схождения и различия между Достоевским и Гончаровым как писателями со своими историософскими концепциями.

Только после «Записных книжек» 1864-1865 гг., в которых оформилась историософия Достоевского, после «Преступления и наказания», где образ Обломова присутствует в своем плоскостном переложении, Достоевский начинает понемногу вглядываться в глубину гончаровского творчества и, вероятно, замечает в нём хотя и не сходную со своей, но историософию. Тон высказываний о Гончарове и его героях, о его произведениях начинает меняться. Но произошло это не сразу. В начале 1860-х гг. он видит в образе Обломова олицетворение лени, апатии, эгоизма.

Роман «Обломов» явно его задевает за живое, и не только блестящей литературной отделкой, но и образом главного героя. К началу 1860 года у него уже существовал замысел, условно обозначенный им как «Апатия и впечатления». Авторы «Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского» отмечают по тому поводу: «... замысел «Апатия и впечатления» воплощен не был. Возможно, это условное название задуманной публицистической статьи (III, 540), связанной с недавно вышедшим романом Гончарова «Обломов» : в нём тема апатии является сквозной (апатия, т. е. «сон души», ч. II, гл. III) - привычное состояние героя романа. Возможно, с этой же записью связан замысел статьи, условно названной «Гончаров».- XX, 168».[24] Таким образом, хотя и не сразу, но Достоевский сумел заметить глубину и достоинства гончаровского романа. Характерно, что о романе «Обыкновенная история» Достоевский никогда не вспоминал.

Роман «Обломов», вышедший в первой половине 1859 года, несомненно, произвёл на Достоевского сильнейшее впечатление. Позицию Достоевского относительно романа «Обломов» должна была скорректировать и статья фактического редактора журнала «Светоч» А. П. Милюкова об отдельном издании «Обломова».[25] Характерно, что статья Милюкова по названию прямо перекликается с замыслом Достоевского: в названии звучит слово «апатия», только Милюков ставит национальный акцент: «Русская апатия и немецкая деятельность». Милюков, как и Достоевский, оценивает Гончарова-художника с двух основных точек зрения: его интересует, с одной стороны, «идея», а с другой - «блестящий талант» Гончарова. В духе Достоевского, критик настаивает на идейной слабости романа Гончарова: «... в публике начали распространяться преувеличенные толки о том, что в Обломове в первый раз явилась глубокая идея о нашем обществе, сказано новое слово о прошедшем и будущем России. Какова же эта небывалая идея? Какое это до сих пор незнакомое нам слово?»[26] Тем не менее, он вынужден признать за романом «Обломов» высокие художественные достоинства: «Рассматривая это произведение помимо его идеи и главных лиц, мы должны прямо сказать, что оно отличается высокими красотами... в художественной стороне романа виден мастер, которого прямо можно поставить наряду с Гоголем... сочинение это по художественным достоинствам принадлежит к капитальным явлениям нашей литературы».[27] Очевидно, что позиция Милюкова весьма близка позиции и оценке самого Достоевского.

          Но, как мы уже видели, со временем восприятие Достоевского стало более взвешенным. Со времени выхода «Обломова» Достоевский уже никогда не оставляет без внимания этот гончаровский роман. В конце концов он сумел и понять, и оценить его. Он возвращается к мысли об Обломове и в 1860-е, и в 1870-е годы. Причём в его отзывах об Обломове заметны значительные разночтения. В «Записной книжке» за 1864-1865 гг. Достоевский ещё пишет: «Обломов. Русский человек много и часто грешит против любви; но и первый страдалец за это от себя. Он палач себе за это. Это самое характерное свойство русского человека. Обломову же было бы только мягко. Это только лентяй, да ещё вдобавок эгоист. Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Это также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский» (20. 204).[28] В определении писателя Обломов - это всего лишь «лентяй» и «эгоист», не более. И человек, далёкий от России, если учесть, какой смысл вкладывал Достоевский в слово «петербургский» (внепочвенный). После 1867 года рядом со столь резким и односторонним определением у Достоевского появляются и иные, и даже прямо противоположные определения, свидетельствующие о том, что Обломов, в представлении Достоевского, тип как раз-таки национальный, русский. Так, в «Дневнике писателя» Достоевский в феврале 1876 года дает свой замечательный отзыв о герое «Обломова»: «Вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, - все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному».[29] Упоминание Обломова в записных книжках середины 1860-х гг. свидетельствует о пристальном и постоянном внимании Достоевского к роману «Обломов». Но в это время гончаровский герой всё ещё воспринимается Достоевским как некая упрощённая схема (лень и эгоизм). Этот-то упрощённый образ Обломова войдёт отголосками в роман «Преступление и наказание».

(Продолжение следует)

Работа выполнена при поддержке РГНФ. Грант № 11.34.00219а1 "И.А.Гончаров и его окружение. Словарь.справочник".

Примечания:

[1] Булгаков В. Лев Толстой в последний год его жизни. 1920. С. 5.

[2] См.: Мельник В. И. Гончаров и Православие. М., 2008.

[3] Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 394.

[4] Там же. С. 395.

[5] Гейро Л. С. «Сообразно времени и обстоятельствам...» (творческая история романа «Обрыв») // Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 100.

[6] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1972-1988. Т. 25. С. 41-42.

[7] Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 76.

[8] Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. В 6-ти томах. М.-Л., 1938-1961. Т. 6. С. 305.

[9] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1972-1988. Т. 28. Кн. 1. С. 120.

[10] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1972-1988. Т. 28. Кн. 1. С. 120.

[11] См.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Т. 1. С. 131. Кстати сказать, составители «Описания библиотеки И. А. Гончарова» (Ульяновск, 1987), а также А. Д. Алексеев, автор «Летописи жизни и творчества И. А. Гончарова» не отметили факт посылки «Бедных людей» в Карамзинскую библиотеку.

[12] Достоевский в воспоминаниях современников. В 2-х томах. М., 1964. Т. 1. С. 163.

[13] Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 195.

[14] Арест состоялся 23 апреля (Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Т. 1. С. 160).

[15] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1972-1988. Т. 28. Кн. 1. С. 244.

[16] Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. В 6-ти томах. М.-Л., 1938-1961. Т. 6. С. 256-257. Здесь у Достоевского сразу наметились общие очертания оценки Гончарова: с одной стороны, это писатель «без идей», с другой - «блестящий талант».

[17] Сведений о том, что Гончаров приступил к цензурованию журнала нет, но, во всяком случае, 4 ноября 1858 года Санкт-Петербургский цензурный комитет известил М. М. Достоевского о разрешении ему издавать журнал «Время» и препровождает при этом «Билет» на предоставление корректурных листов цензору И. А. Гончарову (Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Т. 1. С. 252).

[18] Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1935. С. 531.

[19] Там же. С. 532.

[20] Алексеев А. Д. Летопись. С. 94.

[21] Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. В 3-х томах. Т. 1. СПб., 1993. С. 256.

[22] В «Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского» (Т. 1. С. 260) со ссылкой на то же письмо к брату ошибочно утверждается, что Достоевский «положительно отзывается» о романе «Обломов».

[23]. А. А. Григорьев писал, что дарование Гончарова - это «чисто внешнее дарование без глубокого содержания, без стремления к идеалу» (Григорьев А. Искусство и нравственность. М., 1986. С. 197). А. Григорьев выразил Гончарову упрек в «азбучной морали». Суровый приговор выносит он роману «Обломов», который, по его мнению, «построен на азбучном правиле; «возлюби труд и избегай праздности и лени - иначе впадешь в обломовщину и кончишь, как Захар и его барин» (Григорьев А. Искусство и нравственность. М., 1986. С. 192). Представление об отсутствии или «азбучности» идеалов писателя, к сожалению, укоренилось. Через два года после Григорьева уже Д. И. Писарев безапелляционно заявил о том, что «Гончаров по плечу всякому читателю, то есть для всякого ясен и понятен» (Писарев Д. И. Литературная критика. В 3-х томах. Л., 1981. Т. 1. С. 138). Кажется, что Гончаров с олимпийским спокойствием воспроизводит жизнь, не пытаясь воздействовать на читателя и не выдвигая авторского идеала. Разумеется, это далеко не так. Не случайно более поздние критики упрекали романиста в дидактичности. Так, Н. Ахшарумов писал после выхода «Обломова»: «...Автор не довольствовался простым юмористическим изображением обломовщины в борьбе с враждебными ей началами; нет, он хотел взглянуть на эту борьбу как моралист и философ, хотел произнести свой суд и свой приговор...».*Специфику гончаровской эстетики попытался определить В. Г. Белинский: «Он поэт, художник - и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю...» (И. А. Гончаров в русской критике. Сб. статей. М., 1959. С. 32)

[24] Летопись. Т. 1. С. 282.

[25] Светоч. 1860. № 1. Отд. III.

[26] Милюков А. П. Русская апатия и немецкая деятельность // Роман И. А. Гончарова «Обломов в русской критике». Л., 1991. С. 126.

[27] Там же. С. 142-143.

[28] Комментаторы ПСС Достоевского пишут по поводу «петербургской доминанты» в образе Обломова: «Возможно, эта запись представляет собой фрагмент задуманной, но неосуществлённой «передовой статьи» «О помещичестве и белоручничестве в нашей литературе»» (20. 391).

[29] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1981. Т. 22. С. 44.