Икона - свидетельство о том, что мир не уничтожится в
конце времени, а раскроется в своей идеальной сущности.
Арх. Рафаил Карелин, «О языке православной иконы»
Я хорошо помню свое впечатление, когда мне впервые открылся смысл чтения паремий во время Великого поста. В будний день в полумраке храма не много прихожан, темные фигуры отъединены друг от друга, голос чтеца звучит монотонно. В этом сумраке и тишине, в покаянной сосредоточенности вдруг почувствовалось впервые, что события книг Ветхого завета - проблески света, отброшенные из будущего в то, ветхозаветное безрадостное, вечернее время. Всех поглощает смерть, но вот - прозябает жезл Ааронов, вот - пылает неопалимая купина, вот - Иисус Навин, раскинув руки, останавливает движение солнца, вот - пророк Иона три дня пребывает во чреве китовом. И дальше, дальше... В падший, темный, мертвый, обреченный мир бросаются эти, если так можно выразиться, тени света, они множатся, и он, этот мир Ветхого завета уже как бы прошит светлыми пророчествами о грядущем Спасителе и спасении.
После отпадения человека от Бога духовный мир и мир природы разделились, стали иными по отношению друг ко другу. Но напряжение изначальной связанности оставалось, ибо «Все чрез Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 1-3). Постоянно посылал Бог в мир людей, которые особо остро чувствовали это напряжение, прислушивались к нему, откликались на зов и видели свет.
Плоский мир пустыни, по которому странствовал израильский народ, оказывался охваченным извне, содержащимся Промыслом Божиим и пронизанным светлыми обетованиями - нет дурной бесконечности обреченности, а есть путь возвращения.
Так получилось, что в один день я побывала на выставке «Свет фресок Дионисия» в Храме Христа Спасителя и в залах западно-европейской живописи в ГМИИ им. Пушкина. В этот день я увидела то, что и создано было по историческим меркам в один день. Под сводами церкви в Ферапонтовом монастыре - то, что запечатлелось художником под водительством и вдохновением незамутненной истинной веры как духовное небо.
Человек, созерцая эту роспись, устремляется к горнему миру, в котором находят свое разрешение евангельские истины, как мелодия в тонике.
Плоский падший земной мир и мир духовного Неба связаны законом, не подвластным рациональному рассудку, и обратная перспектива иконы - эту истину открывает предстоящему ей человеку. Икона хранит это откровение, это знание, ставит человека перед ним, делает его очевидным и заражает энергией тяготения к горнему миру. Мы видим духовные тела и лики, духовное пространство втягивает в себя. Икона не дает забыть, что падшие плоть и кровь Царства Божьего не наследуют (1 Коринфянам 15:50). Она постоянно держит нас в поле тяготения духовного мира. Почувствовали это посланники князя Владимира: «Не знали - на небе или на земле были мы...»
До нашего времени донесли эти священные каноны облик духовной, неземной красоты, и не только красоты, но и неразрывность связи земли и Неба, эта связь - в молитве многих поколений перед образами; молитва породила икону - икона помогает молитве.
И - только дорогу перешла - полотна на религиозную тему итальянских, испанских, немецких художников. С Неба - на землю. Отказ от Неба во имя земли. Решили приблизить к человеку Евангелие и заменили обратную перспективу на прямую. Условный, парадоксальный мир иконы, инаковость духовной сути человека, богословие в красках заменили на «достоверность» реалистического письма. Обратная перспектива неестественна, неправдоподобна, так не бывает - и вот мы стоим перед белокурой, румяной итальянкой с пухлым младенцем на руках. Так нам представляют Деву Марию и Богомладенца. За ее спиной в полном соответствии с таким реалистичным законом прямой перспективы - пейзаж и строения, современные художнику. «Рождение Девы Марии», «Отдых святого семейства на пути в Египет», «Рождение Иоанна Предтечи» - все неизменно превращается в жанровые сцены. Нет никакого иного мира, мир настоящий - один и един, здесь и сейчас. Красота духовная поверятся красотой вещественной и телесной, которая несомненна и самоценна, а не наоборот.
И удивительно ли, что католические Распятия так натуралистичны, картины на этот сюжет так мрачны и безотрадны в отличие от парящего православного Распятия?
Мы же - «О животворящий Кресте Господень!» - на него не в ужасе смотрим, мы пред ним склоняемся, он осеняет и возносит.
Одно влекло за собой другое - парадоксальность учения Христова шаг за шагом заменялась прямой перспективой морализма. Как все было ясно, прямо, очевидно до Христа, и как парадоксальны Его заповеди! Заповеди, опрокидывающие страдания, гонения, слезы - в блаженство! И в этой парадоксальности после Его прихода надо жить, принять ее за подлинную реальность, потому что она тот скальпель, который позволяет удалить омертвелые ткани. И вот икона не дает забыть эту трагическую разъединенность и спасительное притяжение того мира, куда мы призваны идти.
В тот день выставка и музей сделали зримым для меня диалог:
- «Мир Мой даю вам» (Ин. 14. 27).
- «Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?» (Достоевский, Великий инквизитор).
И удалили с глаз долой эти парадоксы, заделали щели, через которые проникали сквозняки иного мира, и устроили свою земную жизнь и быт на зависть восточным народам - «...ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лук.16:8).
И все же, с каким удовольствием я переводила взгляд с плоских картин на библейские и евангельские темы на портреты Рембранта, Адриана Томаса Кея, Спаньолетто, не могла оторваться от натюрмортов и пейзажей голландцев - люблю я старых европейских мастеров!
Вот только чувствую, как герой Достоевского, «всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более» («Братья Карамазовы»).
