Светлой памяти мамы
От редакции. 24 марта сего года, на 88-м году жизни, после тяжелой продолжительной болезни почила о Господе Галина Ивановна Раевская, мама эконома СПб епархии и старосты Собора Владимирской иконы Божией Матери. И.С.Раевский поделился воспоминаниями о Галине Ивановне для приходской газеты собора. С любезного согласия автора републикуем его мемуары на РНЛ.
Галина Ивановна Раевская родилась 20 марта 1924 года в семье домохозяйки и офицера Советской армии. Ее мама, Мария Сергеевна, в девичестве Железнова, была дочерью купца первой гильдии, жила в богатой семье. Ее отец, Иван Федорович Ларионов, был тоже сыном купца первой гильдии, торговца колониальными товарами (чаем, кофе, специями). Поженились они незадолго до революции.
Как рассказывала мне бабуля, ее муж тогда был офицером царской армии, летчиком, что было очень престижно в те годы, примерно то же самое, как в советское время быть космонавтом. Папа подарил дочери, Марии Сергеевне, квартиру на Рижском проспекте. Жизнь молодой семьи рисовалась в радужных красках, в любви, довольстве, достатке... Позже бабуля говорила мне: «Ванечка, до определенного возраста я была очень ветреной. Да, все мы в то время были крещенными, изучали в гимназии Закон Божий, почитали праздники и соблюдали посты, но глубоко церковным человеком назвать себя я не могла».
Вскоре совершилась революция. И благополучие семьи дедушки и бабушки в одночасье разрушилось. Они были вынуждены пустить подселенцев, и их квартира превратилась в коммунальную. Поскольку они происходили из купеческого сословия, а значит, являлись неблагонадежными для новой власти, у них постоянно производились обыски. Переехавшие к ним подселенцы, конечно, третировали бывших хозяев. Наступили тяжелые времена. Люди «из бывших» стали людьми низшего сорта. Мама рассказывала, что у дедушки всегда стоял наготове чемоданчик, как и у многих в те годы, когда все время ждали ареста. Каждую ночь, часа в четыре утра, к их большому, многопарадному дому-колодцу подъезжал автомобиль или, бывало, извозчик... Люди просыпались и ждали, где они остановятся. Машин же было мало тогда. Приходил дворник, гремел ключами, открывал дом. Дальше жильцы со страхом слушали, к какой парадной подойдут незваные гости: так, остановились у нашего подъезда. Вот уже цокают по лестнице подковы... На какой этаж поднимутся?.. Первый, второй, третий... Поднялись на четвертый. Слава Богу, сегодня пронесло. Наша семья жила на третьем. Вот в такой обстановке жили тогда.
Мамин папа, мой дед, Иван Федорович, работал уже не летчиком, а механиком, обслуживал самолеты. Жить стали очень бедно. Бабушка рассказывала, что с собой на работу она давала мужу несколько морковных котлет с хлебом. Это был его обед на весь день. Там не кормили, весь день он находился на аэродроме в холоде и голоде. Поэтому когда дед приходил с работы, то буквально набрасывался на похлебку, которую ему приготавливала бабуля.
Потом немного отдохнув, рассказывал, что вот, мол, сегодня арестовали Петрова или Сидорова, к примеру. Все же летчики были «из бывших», новых кадров еще не было. Об одном из летчиков, друге деда, бабуля рассказала такую историю. Он, не выдержав психологического давления от ожидания того, что со дня на день тебя могут арестовать, пришел в НКВД и сказал: «Арестуйте меня сейчас, я сам пришел», а ему, издеваясь, ответили: «Ваше время еще не пришло, арестуем, когда надо будет». Он вернулся к себе домой, поднялся на шестой этаж и выбросился из окна...
Вот эта гнетущая атмосфера, травля в квартире, нищета, карточки, ощущение полной незащищенности привело мою бабулю, как она рассказывала, в состояние полного отупения, когда человек уже не понимает, как и зачем дальше жить...
Мама моя была тогда маленькой девочкой; ни игрушек, ни детских книжек у нее не было, и ей давали первые попадавшиеся под руку книги для взрослых, которые она исчиркивала карандашами. И как-то однажды бабушка взяла у моей мамы книжку, которую та раскрашивала, стала ее читать и, буквально не отрываясь, можно сказать, залпом ее прочла. Это была книга отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе». И с этого момента произошел поворот в ее жизни, она обрела смысл. Это повествование привело ее к Богу уже осмысленно, указало спасительный путь, по которому надо идти. Потому что, как говорила бабуля, наступила ужасная безысходность, а книга отца Иоанна привела ее к настоящей религиозности, вере в Бога, ощущению любви Божией и Его Промысла. У нее появился защитник, которому она могла молиться, на которого надеялась и по молитвам к которому Господь давал поддержку и силы жить.
Мария Сергеевна с подраставшей дочкой стала ходить в Никольский, Троице-Измайловский соборы и другие храмы. Потом церкви начали закрываться, взрываться, уничтожаться. Надо сказать, что ее муж, мамин отец, был выходцем из еще более состоятельной семьи и получил блестящее светское образование. Учителя приходили к ним на дом, физику ему преподавал физик, химию - химик, английский - англичанка, французский - француженка и т.д. Так вот преподаватели, особенно англичанка, привили ему атеистические взгляды. Был он, конечно, человеком крещенным, но безрелигиозным. Правда, не воинствующим. Когда бабушка стала часто ходить в храм, он ей все время говорил: «Маруся, что же ты делаешь, время-то какое на дворе... Галя может очень пострадать от того, что ты водишь ее в церковь». Но запретов он не накладывал, только увещевал.
В школе уже существовала тогда пионерская организация, но все же маме удалось не стать ни пионеркой, ни комсомолкой. С первого класса она была круглой отличницей, и как-то обошлось. Но о том, что верующая, она открыто не говорила.
А классе в восьмом с мамой произошла такая история. Ей предстоял экзамен по биологии, и в вечерних молитвах она просила Господа, чтобы Он отвел от нее вопрос в билетах о происхождении человека по Дарвину: «Как верующий человек я не смогу на него отвечать».
Пришла она на экзамен, в составе членов приемной комиссии была и ее классная руководительница, очень любившая мою маму, еврейка по национальности. Мама была лучшей ученицей, ее даже иногда оставляли заниматься с ребятами, если учительнице надо было отойти. «Беру я билет со страхом, - рассказывала мама, - и читаю: происхождение человека по Дарвину. Ни минуты не колеблясь, прямо у стола говорю комиссии: я на этот билет отвечать не буду» - «Ты что, не знаешь ответа, Ларионова?» - «Знаю, но отвечать не буду» - «Ты что, верующая?» - «Да, верующая».
После этих слов вся комиссия как свора собак накинулась на нее: «Ты, наверное, и крестик носишь», - «Ношу», - «Так ты еще, наверное, и церковь ходишь?» - «Да, хожу». - «И причащаешься?» - «Да»... Она закрыла глаза, думала, сейчас испепелят, растерзают, выгонят...
Тут неожиданно поднялась ее классная руководительница, к сожалению, не помню ее имени и отчества, но мама за нее молилась, хоть и не знала, крещенная она или нет. И говорит: «Галя Ларионова - лучшая ученица класса, и я настаиваю, чтобы вы дали ей возможность взять второй билет». Это ее твердое слово повлияло на других членов комиссии. «Бери другой билет, Галя», - сказала ей учительница. Мама вытянула другой билет, ответила его без подготовки на «5», ей поставили «4», и на все лето она уехала на дачу: в какой-то деревеньке они снимали угол. Это был уже последний экзамен.
Но на душе у мамы было тяжелое чувство, оттого, что она подвела свою учительницу. Она понимала, что из-за этой защиты ученицы та может очень серьезно пострадать. Все лето прошло в тяжелом ожидании того, как она встретится с педагогом.
Наступило 1 сентября, начались занятия. Прошел первый, второй урок. На переменке расстроенная Галя Ларионова проходила по школьному коридору и учительница сама остановила ее: «Галенька, а что ты такая грустная?» - «Я же так подвела вас, наверное, были большие неприятности из-за меня...» - «Что ты, Галенька, успокойся, все в порядке. Я горжусь тобой, и была бы счастлива, если бы у меня была такая дочь. Забудь все, распрямись и смотри смело вперед». Это было большим облегчением для мамы, у нее словно крылья выросли за спиной.
Мама еще не закончила школу, когда началась война. Она накатила, как мы знаем, со страшной скоростью. Началась блокада Ленинграда, а скоро - и самая страшная ее зима 1941-1942 годов. Сейчас уже невозможно представить, что в городе не работало ни электричество, ни отопление, ни транспорт, улицы не освещались. В домах - буржуйки, в которых сжигается все, что может гореть. В каждой квартире их дома лежало по несколько покойников. В одной из двух комнат нашей семьи лежала мертвая бабушка моей мамы. Сначала трупы вывозили, потом сил на это не было. К смерти относились совершенно спокойно, никакого страха не было. Голод, холод, бомбежки, авианалеты. Сидели в квартирах и молились. Сначала бегали в бомбоубежище, потом перестали. Пайка становилась все меньше и дошла до своего нижайшего предела в 125 граммов. Хлебом-то его с натяжкой можно было назвать: там были и опилки, и отходы производства. В доме, конечно, все было съедено. Как-то разбирая плиту, мама нашла кусок обгоревшей корки - была большая радость... А когда им попался оставшийся от деда столярный клей, то они наварили из него прекраснейший, как говорила бабуля, «студень»...
Мама ходила за водой на Фонтанку и могла принести не больше половины бидончика воды. А прямо на спуске к воде были вмерзшие люди: они дошли до воды, а сил вернуться у них уже не было... Нельзя было присесть и отдохнуть, так как человек от слабости засыпал и умирал.
В Рождество немцы устроили жуткий авианалет. Проломив стену, в квартиру бабушки влетел осколок, врезался, разворотил комнату, разбил напольное зеркало и застрял в стене. Но после Рождества был увеличен паек, союзники что-то стали поставлять. Появился прессованный американский шоколад, который рубили и давали по весу блокадникам. Немного крупы добавили, еще они стали получать галеты. Бабушка уже не вставала: бытовало мнение, что надо беречь силы и не вставать. Она лежала под одеялами и грудами одежды. И слабела. Мама отоваривала карточки. А в какой-то день, глянув на эти дополнительные продукты: галеты, шоколад, бабуля сказала ей: «Галенька, все равно же умирать, давай эти продукты оставим на Пасху. Они нас сейчас все равно не спасут, а хочется праздника, встретить радостью Светлое Христово Воскресение».
Мама говорила мне: «Представляешь, Ваня, в то время, когда за хлеб люди убивали друг друга, занимались людоедством, мародерством, воровством, два человека-доходяги, практически две ходячие смерти, сохраняли какие-то продукты до Пасхи». До храма они тогда, конечно, дойти не могли. В храм стали ходить гораздо позже, когда появились какие-то силы.
...Но когда в православных церквах начали славить Воскресшего Христа, бабушка с мамой тоже пропели тропарь, величание празднику, поздравили друг друга и разговелись по христианской традиции. Высыпали сбереженную крупу в кастрюлю, сварили кашу, достали галеты и шоколад, собрали себе пасхальный стол.
А в это время фашисты опять устроили жуткий авианалет, с утроенной силой бомбя город на православную Пасху. Земля содрогалась, оставшиеся стекла дребезжали и разбивались... Бабуля с мамой только молились.
«Наверно, в городе оставалось десять праведников, - говорила мне потом бабуля (ни в коем случае не причисляя себя к их числу), - благодаря молитвам которых город выжил и выстоял».
Пришла весна. Они дотянули до нее. Появилось солнышко, высокое голубое небо; это, конечно, поднимало настроение и вселяло надежду. Но до конца блокады было еще далеко.
Подготовила Марина Михайлова, Русская народная линия
(Продолжение следует)
