«Капитанская дочка» Пушкина

1 часть

Ниже мы продолжаем публикацию историко-критического этюда Николая Ивановича Черняева (1853-1910) (См. начало: «Капитанская дочка» Пушкина). Специально для Русской Народной Линии публикацию (по изданию: Черняев Н.И. «Капитанская дочка» Пушкина: Ист.-крит. этюд.- М.: Унив. тип., 1897.- 207, III с. (оттиск из: Русское обозрение.- 1897. -№№2-4, 8-12; 1898.- №8) подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин.

Постраничная ссылка перенесена в окончание текста.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

«Старинные люди». - Иван Кузьмич Миронов.- Его служебное прошлое.- Иван Кузьмич, как комендант Белогорской крепости.- Последние дни его жизни и его смерть.- Иван Кузьмич и герои графа Л.Н. Толстого. - Иван Игнатьевич. - Его рассуждения о дуэли. - Комичные черты его характера. - Его героизм. - Василиса Егоровна, как жена и как командирша Белогорской крепости.- Ее доброта и преданность служебному долгу. - Ее смерть. - Марья Ивановна.- Параллель между нею с одной стороны и пушкинской Татьяной, тургеневской Лизой и графиней Марьей Волконской графа Л.Н. Толстого - с другой. - Миросозерцание Марьи Ивановны. - Ее внешний облик. - Впечатление, которое она на всех производила.- Анализ ее характера.- Марья Ивановна - идеал русской женщины.- Она принадлежит к величайшим созданиям пушкинского гения.

Вторым эпиграфом к третьей главе «Капитанской дочки», в которой читатель впервые знакомится с семьей Мироновых, Пушкин поставил восклицание Простаковой из фонвизинского «Недоросля»: «Старинные люди, мой батюшка». И Иван Кузь­мич Миронов, и его неугомонная супруга Василиса Егоровна, и их друг дома, кривой поручик Иван Игнатьевич, все они, действительно, старинные люди, но не простаковского пошиба. Они столь же дороги и милы всякому грамотному человеку на Руси, как и Савельич. Муж и жена Мироновы принадлежат к одному поколению с стариками Гриневыми. Вся разница в том, что Гриневы являются представителями лучшей части родовитого и зажиточного дворянства, а Миро­нов и его верный сослуживец - представителями бедных, безземельных и неродословных служилых людей, только что попавших в дворяне в силу Петровской табели о рангах.

Тому, кто клевещет на старую Русь и ничего не видит в ней кроме непроглядной тьмы, стоит указать только на семью Мироновых и на кривого поручика, и он должен будет согласиться, что старая Русь никогда не оскудевала светлыми и благородными характерами, перед которыми нельзя не прекло­няться и которые не могут не поражать воображения поэта.

Иван Кузьмич Миронов, комендант богоспасаемой Белогорской крепости, в которой не было ни смотров, ни учения, ни караулов, вышел из солдатских детей и, вероятно, долго тянул солдатскую лямку, прежде чем выслужил первый чин. Пушкин не сообщает об Иване Кузьмиче почти никаких биографических сведений, но едва ли может быть со­мнение в том, что капитан Миронов выбился вперед, исключительно благодаря своей храбрости и беззаветной пре­данности службе. Порукой за это может быть все, что мы о нем знаем. Прежде, чем попасть в маленькую фортецию, заброшенную на дальнюю окраину государства, он испытал все невзгоды и опасности боевой жизни. «Не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие!» восклицает Василиса Его­ровна при виде мужа, вздернутого на виселицу. Это значит, что Иван Кузьмич принимал участие и в Семилетней войне, и в походах графа Миниха. Прусские штыки и турецкие пули закалили спокойное и врожденное мужество капитана Миронова, а его служебные успехи не вскружили ему головы. Он на­всегда сохранил свои прежние привычки, простое, непритяза­тельное отношение к низшим и равным, и нимало не сты­дился своего прошлого. Мы его знаем стариком, мы знаем его в то время, когда он управлял Белогорскою крепостью, а начал он ею управлять уже не в молодые годы[1]. Но по тому, каков был Миронов капитаном и комендантом, не трудно представить себе, каков он был в начале своей служебной карьеры, когда он только что стал знакомиться с Воинским Артикулом и свыкаться с тревожною боевою армейскою жизнью, наложившею на него неизгладимый отпечаток. Старый Гринев не только служилый человек, но и помещик. Иван Кузьмич Миронов служилый человек, и только.

В Белогорской крепости было мало порядка и много безтолочи. Солдаты, которыми командовал Иван Кузьмич, никак не могли понять, чтό значит налево и направо, и сплоховали при первом же столкновении с Пугачевым. Винить в этом Ивана Кузьмича не приходится. Не нужно забывать, что, его команда состояла из старых, никуда негодных инвалидов и, если так можно выразиться, из армейского брака. Для отражения башкирцев Белогорская крепость, имевшая кроме солдат еще и казаков, была достаточно сильна, а других врагов началь­ство для нее и не предвидело, так что капитану Миронову, казалось, и не было надобности особенно хлопотать об обучении своего маленького отряда и об изменении тех порядков, которые он нашел в крепости, когда был в нее переведен из полка задолго до появления Пугачева. Судить об этих порядках с нашей точки зрения нельзя, их можно судить только с точки зрения эпохи и места действия пушкинского романа. Рейнсдорп считал Миронова хорошим офицером, и он, действительно, во многих отношениях был не только хорошим, но даже образцовым исполнителем служебного долга. Он страстно любил службу и служебный обязан­ности, с утра до вечера возился со своими инвалидами, но что он мог сделать с ними, с этими ветеранами, привык­шими к мысли, что их прислали в Белогорскую крепость мирно доживать свой век в тишине и бездействии? К тому же Иван Кузьмич, несмотря на всю свою служебную ревность, менее всего способен был поддерживать в подчиненных дух дисциплины и повиновения. Безпечный, мягкий и несколько безхарактерный, он никому не мог внушить страха; его собственные сведения в военном деле были очень скудны, да и передавать их он был не большой мастер.- «Только слава, что солдата учишь,- говорит Василиса Егоровна мужу. Ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь»_. Иван Кузьмич, действительно, мало ведал толку в службе, но он с любовью учил «солдатушек», всю же администра­тивную часть крепости безропотно предоставлял ведению своей неугомонной супруги. Во вмешательстве Василисы Егоровны в его обязанности он не видел ничего странного, да и никто, кажется, кроме Швабрина и Гринева, не усматривал в житье-бытье маленькой фортеции ничего незаконного и смешного. Всем казалось весьма естественным и то, что Василиса Его­ровна управляет, крепостью, как своим домиком, и то, что Иван Кузьмич производил учение «солдатушек», облеченный в колпак и китайчатый халат. Иван Кузьмич и сам не догадывался, что в этом было нечто противное служебному долгу. Если он и прегрешал против этого долга, то разве только по неведению. Служба у него всегда и во всем стояла на первом плане. Он даже разговор о стихотворстве сво­дит к рассуждению на ту тему, что оно есть дело службе противное, которым не следует заниматься.

До тех пор, пока Белогорская крепость считалась с одними башкирцами, она вполне удовлетворяла своему назначению. Но вот явился Пугачев, и Иван Кузьмич оказался безсильным противопоставить ему сколько-нибудь серьезный отпор. Зато в эти последние минуты своей жизни он явил пример истинного героизма и выказал всю красоту своей безхитростной и кроткой, а вместе с тем и мужественной, благородной души. Те страницы «Капитанской дочки», на которых рассказывается, как готовился Иван Кузьмич к битве с пуга­чевцами, как он был взят в плен и обречен на казнь, принадлежат к лучшим страницам пушкинского романа.

Иван Кузьмич не обманывал себя на счет исхода приступа. Он не мог не понимать, что Белогорская крепость будет взята, и что он, как комендант, падет первою жертвой кровавой расправы самозванца с своими сопротивниками. Что Иван Кузьмич шел на верную смерть, защищая крепость, и сознавал это, - не подлежит сомнению. Из ордера Рейнсдорпа ему было известно, что Пугачев разорил уже несколько крепостей. Накануне приступа к нему пришла весть о взятии Нижней Озерной и о том, что ее комендант и все офицеры перевешаны. На первом же военном совете Иван Кузьмич говорить: «Злодей-то видно силен. У нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плохая надежда». Измена урядника и его бегство, а также явное сочувствие, какое показывали ему казаки, вполне подтверждали предположение Миронова. «Хорошо, если отсидимся или дож­демся сикурса, говорить он Василисе Егоровне,- ну, а если злодеи возьмут крепость?» Тон этой беседы показывает, что у Ивана Кузьмича не было надежды ни отсидеться, ни дож­даться сикурса. Он шел на верную смерть, но без колебаний и малодушия. «Близость опасности воодушевляла старого воина бодростью необыкновенной», говорит Гринев. Добрый муж и отец, Иван Кузьмич не поддается той тревоге за участь жены и дочери, которая, конечно, терзала его сердце. Он прощается с Василисой Егоровной, благословляет Марью Ивановну, как благословляют умирающие, и затем устремляет все свое внимание на неприятеля. В его последних словах к дочери сказывается вся сила его веры и вся искрен­ность его безхитростной, простой, чисто-русской морали. «Ну, Маша, молись Богу, будь счастлива, Он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай вам Бог любовь да совет. Живите так, как жили мы с Василисой Егоровной». «Прощай, прощай матушка», говорит коменданта, обнимая свою старуху. Он не проливал слез в этой сцене прощания, «не выставлял на показ того, что происходило в глубине eго души, только изменившийся голос да, вероятно, выражение лица давали понять, что храбрый комендант переживал тяже­лый минуты, навсегда расставаясь с дочерью и женой. Когда, оробелый гарнизон отказывается ему повиноваться и идти на вылазку, Иван Кузьмич восклицает: «Что же вы, детушки, стоите, умирать, так умирать, дело служивое». В этих словах: умирать - так умирать - выражается заветная мысль Ивана Кузьмича. Он не боялся смерти и был всегда готов к ней. Ни страх за себя, ни страх за участь жены и до­чери не могли заставить его изменить тому, чего требовало от него «служивое дело». Изнемогая от ран и собирая последние силы, не боясь ни грозного взгляда, ни грозного вопроса Пугачева: «Как ты смел противиться мне, твоему государю?» Иван Кузьмич твердым голосом всенародно отвечает Пу­гачеву: «Ты мне не государь; ты вор и самозванец, слышь ты». В эту минуту Иван Кузьмич не думал ни о последствиях своих слов для самого себя, ни о том, как они могут отразиться на близких ему людях. «Дело служивое» требо­вало от него жертвы, и он принес ее, безтрепетно смотря в глаза смерти. Иван Кузьмич не раз вызывает у чита­теля добродушный смех в тех сценах, в которых поэт показывает трогательно-комические черты его характера и жизни, но в тех сценах, в которых обнаруживается его величавое, чуждое всякой аффектации, чисто русское мужество, он вселяет к себе глубокое уважение, и вы преклоняетесь пе­ред ним, как перед истинным героем, ни мало не уступающим тем героям древней Греции и древнего Рима, которым мы привыкли удивляться со школьной скамьи. Иван Кузьмич - яркий представитель того типа русских героев, который впоследствии так сильно занимал графа Л.Н. Толстого и так обстоятельно был разработан им в его очерках Севасто­польской обороны и в «Войне и Мире». Графа Толстого дол­го интересовал вопрос, что такое истинная храбрость, и в чем заключаются особенности русской храбрости. Эти вопросы уже давно решены в «Капитанской дочке».

_________

С представлением об Иване Кузьмиче неразрывно связан добродушно-комичный образ его старого сослуживца, верного помощника и преданного друга дома Мироновых, кривого поручика Ивана Игнатьича. Иван Игнатьич тоже, вероятно, вышел из солдатских детей. Бобыль и холостяк, он сделался своим человеком в семье своего начальника, сроднился с нею и совершенно безропотно исполнял все приказания Василисы Егоровны: то держал ей, распялив на руках, нитки, которые она разматывала, то нанизывал грибы для сушения на зиму. Человек без всякого образования и с чисто простонародным взглядом на жизнь, он казался Гриневу и Швабрину смешным, да и читателю не раз кажется весьма забавным с своими рассуждениями и привычками. У него бы­ли свои понятия о чести и честности, совершенно несходные с понятиями Гринева, и это помешало последнему оценить по достоинству Ивана Игнатьича, его здравый смысл, его доброе, мужественное сердце, его светлую, безхитростную душу. Иван Игнатьич, как и Иван Кузьмич, принадлежит все к тому же, столь излюбленному графом Л. Н. Толстым, типу чисто русских храбрецов,- к типу людей, которые соединяют смирение с отвагой и умеют жертвовать жизнью за правое дело без фраз и красивых поз, не рисуясь ни перед собой, ни перед другими. Все это, конечно, понял и Гринев в ту минуту, когда увидел Ивана Игнатьича лицом к лицу с Пугачевым; но в то время, когда Иван Игнатьич развивал перед ним свой взгляд на поединок, Петр Андреевич, вероятно, был не особенно лестного мнения о своем собеседнике. Устами Ивана Игнатьича Пушкин выразил чисто народ­ное воззрение на дуэль. То, что говорит по поводу ее Иван Игнатьич, сказал бы и каждый русский крестьянин.

«Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте, он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье -и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро бы уж за­кололи вы его: Бог с ним, с Алексеем Иванычем, я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?»

Смысл этой простодушной тирады сводится к тому, что дуэль - дело не христианское, «что убийством и самоубийством нельзя да и не стόит смывать оскорблений. Иван Игнатьич грубо и наивно выражает свою мысль, но то, что Гринев услышал от него по поводу дуэли, он услышал несколько дней спустя и от Марьи Ивановны.

«Как мужчины странны! - говорит она: за одно слово, о котором через неделю верно бы они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнью, но и совестью и благополучием тех, которые...»

Доводы Ивана Игнатьича, кстати сказать, поразительно совпадают с доводами Шопенгауэра против поединков, хотя между мирососерцанием кривого поручика и немецкого мысли­теля очень мало общего.

Ивану Игнатьичу не удалось поколебать Гринева, хотя Гри­нев и называл его впоследствии «благоразумным». Молодого человека должна была неприятно поразить прежде всего та легкость, с которою Иван Игнатьич относился к оскорблениям, и его теория: «брань на вороту не виснет». Он, вероятно, склонен был даже думать, что Иван Игнатьич трусоват от природы, но не трусость, а совсем другие побуждения руководили поручиком, когда он отказывался от роли секунданта.

«Как вам угодно, говорит Иван Игнатьич: делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К ка­кой стати? Люди дерутся - что за невидальщина, смею спро­сить? Слава Богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Иван Игнатьич потому не хотел быть секундантом, что считал поединок безнравственною и нелепою вещью. Его рассуждения о дуэли, конечно, наивны, но в них отражается здравый смысл народа и испытанное мужество старого воина, нанюхавшегося пороху и видавшего разные виды на своем веку. Если бы Гринев был постарше, он из тона Ивана Игнатьевича понял бы, что имеет дело с человеком не робкого десятка.

И в третьей, и в четвертой, и в пятой, и в шестой главах «Капитанской дочки» Иван Игнатьич постоянно вызы­вает улыбку у читателя, ибо он действительно комичен и в сцене первой встрече с Гриневым, и в то время, когда он ведет молодых дуэлистов на расправу к Василисе Егоровне, и в то время, когда Василиса Егоровна выпытыва­ет у него тайну о Пугачеве, застигнув Ивана Кузьмича у пушки, из которой он вытаскивал камушки, тряпички, щеп­ки, бабки и сор всякого рода, запиханный в нее ребятиш­ками. Но в том-то и выражается гениальное мастерство Пуш­кина, что он неуловимым для вас образом подготовляет вас к трагической смерти Ивана Игнатьича, так что вы нимало не удивляетесь, когда узнаете, что кривой поручик отвечает на приказание Пугачева «присягать государю Петру Федоровичу: «Ты нам не государь. Ты, дядюшка, вор и само­званец». Иван Игнатьич до конца остался верен самому себе. Долго он жил одною жизнью с своим любимым начальником; он и умер одинаковою с ним смертью, обличая Пугачева в тех же словах, в каких обличал его капитан Миронов. Идя на верную гибель, Иван Игнать­ич не утрачивает ни своего обычного, ровного настроения духа, ни своего обычного добродушия. Он и Пугачева называет «дядюшкой». Как характерно это обращение жертвы к палачу! Бедный и милый Иван Игнатьич! Он умер также просто и честно, как и жил, не считая себя героем и не видя в исполнении долга ничего особенного, а между тем, несмотря на свою неказистую внешность, он был действи­тельно героем, человеком одного типа с Корниловым, Нахимовым, Радецким и т. д.

____________

Жена капитана Миронова, словоохотливая, неугомонная, пря­модушная и несколько грубоватая, но добрая и почтенная Ва­силиса Егоровна принадлежит к числу старинных людей, как и ее муж с Иваном Игнатьичем. Если разбирать ее поступки с современной точки зрения, или даже с точки зрения Военного Артикула Петра Великого, она окажется виновною в незаконном вмешательстве в служебные дела Ивана Кузьмича и в других проступках. Но у Василисы Егоровны была своя мораль и свое миросозерцание, и она им никогда не изменяла. Она была любящею и преданною, хотя, быть может, и несколько несносною, женой. «Да разве муж и жена не един дух и не одна плоть?» рассуждала она и на этом основании считала себя таким же комендантом крепости, каким был ее муж: выслушивала доклады урядника, творила суд и расправу между белогорскими обитателями, да­вала Ивану Игнатьичу разные поручения, сажала под арест провинившихся офицеров и даже заседала на военном со­вете. Она совершенно не понимала, что существует разница между ее хозяйственными делами и делами ее мужа и, пользуясь его безпечностью и мягкостью, держала в своих руках и те, и другие. Режим, заведенный Василисой Егоровной, носил патриархально-буколический характер, исполненный неотразимого комизма. Гринев познакомился с этим режимом при первом же посещении дома Мироновых. Сцена, в которой Василиса Егоровна делает распоряжение об отводе квартиры молодому офицеру, одна из самых комичных сцен «Капи­танской дочки».

«В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак.

- Максимыч! сказала ему капитанша»,- отведи г. офицеру квартиру, да почище.

- Слушаю, Василиса Егоровна, отвечал урядник. Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?

- Врешь, Максимыч, сказала капитанша,- у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера... как ваше имя и отечество, мой батюшка?

- Петр Андреич.

- Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну что, Мак­симыч, все ли благополучно?

- Все слава Богу, тихо отвечал казак, - только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

- Иван Игнатьич! сказала капитанша кривому старику. Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи».

В этом последнем изречении сказывается нравственная философия Василисы Егоровны. Ей совершенно чужд формаль­ный взгляд на вещи. Она твердо убеждена, что в каждой ссоре - грех пополам, как выражались в старину, ибо ви­новат виноватый (зачем затевал ссору?), виноват и пра­вый (почему не уступил и «не покрыл дела гладостью»?) Ка­рая Семена Кузова военным постоем, Василиса Егоровна тут же с полною откровенностью и с совершенным сознанием своей правоты громогласно объявляет, почему она это делает. Нечего и говорить, что правление капитанши никого не тяготило; о ее строгости можно судить по тому, как она на­казывает Гринева и Швабрина за дуэль. Сначала она отби­рает у них шпаги и требует от Ивана Кузьмича, чтоб он немедленно посадил их на хлеб, на воду, но потом мало-по-малу успокаивается и заставляет молодых людей поце­ловаться. Добрая старушка была очень удивлена, когда узнала, что Гринев и Швабрин, несмотря на вынужденное, чисто внешнее примирение, продолжали таить друг против друга чувство мести. Это чувство было ей совершенно незнакомо.

Василиса Егоровна - тип старого закала; по своей неустра­шимости она была достойною женой Ивана Кузьмича. Срод­нившись с его взглядами и привычками, она усвоила себе и его сознание служебного долга и его презрение к опасности и смерти.

- Да, слышь ты, говорит про нее Иван Кузьмич, - баба-то не робкого десятка.

Василиса Егоровна возбуждаете в читателей улыбку, когда он видит ее занимающею место в военном совете Белогоской крепости, но он проникается к ней глубоким уважением, когда она, выслушав воззвание Пугачева, воскли­цает:

- Каков мошенник! Чтό смеет еще нам предлагать! Выйти к нему навстречу и положить к ногам его знамена! Ах, он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет на службе и всего, слава Богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались раз­бойника?

Мы уже сорок лет на службе... Это мы, как нельзя лучше, поясняет нам взгляд Василисы Егоровны, на ее отношения к мужу и к его служебным обязанностям. Она и себя счи­тала состоящею на службе, вместе с ним.

Василиса Егоровна соглашается отправить в Оренбург Марью Ивановну, когда Иван Кузьмич дает ей понять, что Белогорская крепость может быть взята Пугачевым, но она и слышать не хочет о разлуке с мужем в минуты опасности.

- А меня и во сне не проси, не поеду, говорит она, - не­чего мне под старость лет расставаться с тобой да искать одинокой могилы на чужой стороне. Вместе жить, вместе и умирать.

В этих словах сказывается вся любовь Василисы Егоровны к мужу. Она не была сантиментальна и не умела красноречиво выражать своих чувств, но она умела сильно и глубоко чувствовать и во многих отношениях может быть названа идеальною женой. «Коли найдется добрый человек, дай вам Бог любовь да совет, говорит Иван Кузьмич, благословляя Марью Ивановну и готовясь к смертному часу. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной». Иван Кузьмич был совершенно доволен своею семейною жизнью. Его последний завет дочери, несмотря на свой трогательный оттенок, может вызвать улыбку у читателя, который, пожалуй, припомнит, как Василиса Егоровна весь век командовала мужем; тем не менее, Иван Кузьмич имел полное основание поставить дочери свою семейную жизнь в образец. Василиса Егоровна ничем не омрачила ее. Все ее заботы были направлены к тому, чтобы покоить мужа и помогать ему. Она была участ­ницей его радостей и его горя и с спокойною совестью могла смотреть на весь пройденный с ним путь.

Смерть Василисы Егоровны окончательно дорисовывает образ этой своеобразной женщины старого закала с ее смелым сердцем.

- Злодеи, кричит она в изступлении, увидев своего мужа на виселице: что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузьмич, удалая солдатская головушка! Не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника.

Мученическая смерть Ивана Кузьмича заставила Василису Егоровну забыть и о страхе, и об ужасе своего положения. Все ее существо переполняется одним страстным желанием оплакать свое горе и бросить слово укоризны палачу Ивана Кузьмича. Василиса Егоровна, подобно своему мужу, была тоже «удалая солдатская головушка», и умела безтрепетно смотреть в глаза смерти. Она была необразованна и по внешности несколько грубовата, но в ее душе таился неисчерпаемый родник любви, любви и своеобразной женственности, соединенной с отвагой и выносливостью человека, закаленного в опасностях и трудах боевой и походной жизни. Василиса Егоровна - такой же светлый и привлекательный тип старого века, как Иван Кузьмич, Иван Игнатьич, Савельич и старик Гринев с женой. Видно, этот век имел в себе большой запас нравственных сил; видно, в нем было много хорошего, если он порождал таких женщин, как Василиса Егоровна, и таких девушек, как Марья Ивановна, к кото­рой мы теперь переходим.

__________

Марья Ивановна представляет центральную фигуру романа. Из-за нее происходит дуэль Гринева с Швабриным; из-за нее происходит у Гринева временный разрыв с отцом; ради Марьи Ивановны Гринев едет в Берду; отношения между Гриневым и Швабриным определяются их отношениями к Марье Ивановне; опасения повредить ей заставляют Гринева таиться перед судом и едва не губят его; поездка Марьи Ивановны в Петербург и ее свидание с императрицей ведут за собой помилование Гринева, то есть, благополучную развязку запутанных и, как кажется читателю до самого конца, неразрешимых осложнений романа.

Марью Ивановну так же, как и Гринева, Белинский называет безцветным лицом. Трудно представить себе что-нибудь ошибочнее и недальновиднее этого взгляда. Марья Ивановна не безцветное лицо, а прекрасно и глубоко задуманный, слож­ный и возвышенный характер и гениально обрисованный тип чудной русской девушки конца прошлого столетия. И в бытовом и в психологическом отношении Марья Ивановна пред­ставляет громадный интерес и должна быть отнесена к числу величайших созданий пушкинского творчества. По глубине за­мысла и тонкости исполнения образ Марьи Ивановны нисколько не уступает образу Татьяны, и смело можно сказать, что между всеми героинями Пушкина нет ни одного лица, в котором так ярко и так полно нашли свое выражение русские народ­ные идеалы. Марья Ивановна девушка одного типа с турге­невскою Лизой и Марьей Болконскою из «Войны и Мира» гр. Л.Н. Толстого, которые, к слову сказать, не более, как бледные тени в сравнении с нею. Пушкинская Татьяна сильнее поражает воображение. От ее скорбно-задумчивого облика так и веет романтизмом и чарующею прелестью; зато кроткое лицо Марьи Ивановны окружено ореолом чистоты и поэзии и даже, можно сказать, святости. Марья Ивановна с гораздо большим основанием, чем Татьяна, может быть названа идеалом русской женщины, ибо в ее натуре, в ее стремлениях и во всем складе ее ума и характера не было ничего не русского, вычитанного из иностранных книг и, вообще, навеянного иноземными влияниями. Всеми своими помыслами и влечениями Марья Ивановна связана с русским бытом.

Сразу Марья Ивановна не производила чарующего впечатления. В ее внешности не было ничего такого, что бросалось бы в глаза и приковывало бы взоры. С ней нужно было сбли­зиться, или, по крайней мере, несколько узнать ее, чтобы понять ее духовную красоту. Те же, перед кем хотя отчасти раскры­валась эта красота, не могли не поддаться ее обаянию. Шваб­рин, молодой Гринев, Савельич, Палашка, отец Герасим и его жена,- все они любили Марью Ивановну по своему. Ста­рики Гриневы, предубежденные против Марьи Ивановны, при­вязались к ней, как к родной, когда она прожила у них некоторое время. Умная и наблюдательная Императрица Ека­терина II, после одной мимолетной встречи с Марьей Иванов­ной, составила самое выгодное представление об ее уме и сердце и, дав полную веру ее словам, исполнила все, о чем она просила. Только Пугачев, смотревший па женщин исклю­чительно с точки зрения чувственных вожделений, равнодушно прошел мимо Марьи Ивановны, как-бы не заметив ее. Оно и понятно: что общего могло быть между Пугачевым и Марьей Ивановной? Зато Савельич воздал ей высшую похвалу, какую только он мог воздать: он называл ее ангелом Божиим. И ее, действительно, можно назвать ангелом во плоти, низпосланным на землю на утешение и отраду близких людей. Создавая такое лицо, как Марья Ивановна, каждый писатель, менее талантливый, чем Пушкин, легко впал бы в фальшь и риторику, вследствие чего у него вышла бы не девушка той или другой эпохи, а ходячая добродетель и прописная мораль. Но Пушкин блистательно справился с своею задачей и создал вполне живое лицо, заслуживающее самого тщательного изучения на ряду с главными героинями всех первоклассных поэтов.

Марья Ивановна родилась и выросла в Белогорской крепости и едва ли где-нибудь бывала дальше ее до переселения к родителям Гринева. Отец, мать, Иван Игнатьич, семья отца Герасима, - вот тот тесный кружок, в котором прошли ее детские и отроческие годы. Все ее образование ограничивалось русскою грамотой, и она едва ли что-нибудь читала, за исключением, может быть, молитвенника и Священного Писания. Она проводила время за рукодельем и в хлопотах по хо­зяйству,- словом, была тем, чем и должна была быть дочь таких старинных людей, как муж и жена Мироновы. Они не могли ей дать светского лоска и блестящего воспитания, да они и не горевали о том; зато они окружили ее ат­мосферой честной бедности и несложных, но возвышенных и твердых взглядов на жизнь и людей, что имело на Марью Ивановну самое благотворное влияние. Она безсозна­тельно проникалась теми идеалами, которыми жили Иван Кузьмич и Василиса Егоровна, и унаследовала лучшие стороны их ума и характера. Всякое хорошее слово глубоко западало ей в душу, падая на добрую почву. То, что она слышала в бедной, старенькой, деревянной Белогорской церкви, имело на нее не­отразимое и решающее влияние. Те вечные глаголы жизни, которым она внимала там из уст простоватого священника, видимо поразили ее в самые ранние годы и навсегда опреде­лили ее миросозерцание и поступки. Церковь сделала ее христианкой в истинном смысле этого слова; отчий дом поддерживал и укрепил в ней то настроение, которое она вынесла оттуда, и прочно привил к ней несложные, но добрые навыки и убеждения, на которых держалась старинная Русь.

Марья Ивановна не имеет ничего общего с теми девушками, о которых говорят: эта девушка с правилами. Марья Ивановна руководилась не правилами, то есть, не дресси­ровкой и раз навсегда усвоенными привычками, а непоко­лебимою и восторженною верой в неизменную, вечную правду. В Марье Ивановне нет ни сухости, ни ограниченности девушек «с правилами». Марья Ивановна в полном смысле слова исключительная и богато-одаренная натура, представляю­щая сочетание самых противоположных элементов и очень сложный, не легко понимаемый характер.

Чуткость сердца, впечатлительность и женственность составляют прежде всего бросающиеся особенности Марьи Ивановны. Она очень самолюбива и живо чувствует горечь обиды. Грубовато-простодушная болтовня Василисы Егоровны о бедности дочери и о том, что она, чего доброго, просидит в девках вековечною невестой, доводит Марью Ивановну до слез. Марья Ивановна часто краснеет и бледнеет, прекрасно понимая каждый малейший оттенок обращения с ней. В ней нет и тени вульгарности и бабьего мужества Василисы Егоровны. Ружейные и пушечные выстрелы доводят ее до обморока. Тра­гическая смерть отца и матери и вообще все ужасы пугачев­ской расправы разрешаются у Марьи Ивановны нервною горяч­кой. При виде Пугачева, убийцы своего отца, она лишается чувств. Когда Марья Ивановна бывала взволнована, она не могла удержаться от слез. Ее голос дрожал и прерывался, и в эти минуты она казалась своему возлюбленному слабым и беззащитным существом, обаятельным в своей безпомощности.

Но Марья Ивановна не имела ничего общего с хилыми и дряблыми натурами. Она была решительна и смела в своих поступках, когда ей нужно было определить свои отношения к людям. Она не любила прибегать к чужим советам; она умела действовать самостоятельно, тщательно обдумывала каждый свой шаг, и, раз приняв какое-нибудь решение, уже не отступа­ла от него. Она сразу обрывает свои отношения к любимому человеку, когда узнает, что его отец не позволяет ему же­ниться на ней. Несмотря на все угрозы Швабрина, она отказы­вается выйти за него замуж.

- Я никогда не буду его женой, говорит она Пугачеву. Я лучше решилась умереть и умру, если меня не избавят.

И это была не фраза. Если бы уряднику не удалось доставить письмо Марьи Ивановны по назначению, а Гриневу - вырвать ее из рук негодяя, Марья Ивановна сдержала бы свое слово: она бы заморила себя голодом или наложила бы на себя руки, но ни за что не вышла бы замуж за человека, к которому питала инстинктивное отвращение, и о котором не могла думать без ужаса, как об изменнике и сообщнике убийц ее отца. Такую же обычную решимость проявляет Марья Ивановна и при поездке в Петербурге. Молодая и неопытная она за­думываете добиться свидания с Императрицей и спасти сво­его жениха от ссылки в Сибирь и позора и без всяких колебаний приводит в исполнение свою мысль, не посвятив вполне в свою тайну ни старого Гринева, ни его жену.

Марья Ивановна, как выражается про нее молодой Гринев, «в высшей степени была одарена скромностью и осторожностью». Она мало говорила, но много думала; в ней не было скрыт­ности, вытекающей из недоверчивого отношения к людям; но она рано привыкла жить внутреннею жизнью, оставаться наедине с собою и со своими мыслями. Сосредоточенная, вдум­чивая и несколько замкнутая в себя, она поражает своею наблюдательностью и способностью угадывать людей и их по­буждения. Внимательно и зорко следя за движениями своего сердца и за голосом своей совести, она без особого труда постигала самые затаенные побуждения и свойства окружавших ее лиц. Вспомните, например, как она метко определяет, что такое Швабрин, в беседе с Гриневым после первой попытки Петра Андреевича биться с ним на дуэли. Она не только сразу поняла Швабрина, но и догадалась, что он был виновником столкновения с Гриневым:

- Я уверена, что не вы зачинщик ссоры, говорит она Гриневу: верно виноват Алексей Иванович.

- А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?

- Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Ивановича. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему также не нравилась. Это меня бы безпокоило страх!

Объясняя Гриневу, почему она отказала Швабрину, когда он ей делал предложение, Марья Ивановна говорит:

- Алексей Иванович, конечно, человек умный и хорошей фамилии и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех поцеловаться... ни за что! Ни за какие благополучия!

В этих простодушных словах сказывается верное и глу­бокое понимание Швабрина. Он производил на Марью Ивановну такое же впечатление, какое с первого же раза произвел на гетевскую Маргариту Мефистофель. Марья Ивановна питала к нему инстинктивное отвращение, смешанное со страхом. Он одновременно и отталкивал, и пугал ее. Если бы она была образованнее и умела бы отчетливо выражать свои мысли, она сказала бы: «Швабрин дурной, злой человек. С ним нужно держать себя осторожно. Он мстителен, злопамятен и неразборчив в средствах. Горе тому, кого он возненавидит. Рано или поздно, тем или другим путем он найдет случай свести с своим врагом счеты». Марья Ивановна как бы предугадывает, что Швабрин причинит еще много горя Гри­неву. Насквозь видя Швабрина, она насквозь видит и Гринева. Этим объясняется та прозорливость, которую она обнаруживает, когда до нее доходит весть, что Гринев признан виновным в измене и осужден на вечное поселение в Сибирь. Она сразу догадалась, что ее жених не оправдался в глазах судей только потому, что не захотел впутать ее имя в процесс о пугачевцах. Владея ключом от своей души, она без труда отмыкала этим ключом и души других.

В Марье Ивановне не было ни малейшей аффектации; она не умела рисоваться. Марья Ивановна - сама искренность и простота. Она не только не выставляла своих чувств на показ, а стыдилась выразить их открыто. Идя проститься с моги­лами родителей, она просит любимого человека оставить ее одну, и он увидел уже ее тогда, когда она возвращалась с кладбища, обливаясь тихими слезами. - В то время, когда су­дили Гринева, она «мучилась более всех», но «скрывала от всех свои слезы и страдания», а между тем непрестанно ду­мала о том, как бы спасти его. Инстинктивное отвращение к рассчитано красивым позам вытекало у Марьи Ивановны из ее природной правдивости, не переносившей никакой лжи и фальши. В этой же правдивости заключается разгадка и той простоты обращения, которою она всех к себе привлекала. В ней не было и не могло быть никакого жеманства или кокетства. Несмотря на свою застенчивость, она спокойно выслушивает объяснение выздоравливающего Гринева в любви и сама признается ему в сердечной склонности. Затейливые отговорки, как и всякое притворство, были ей совершенно чужды.

Проникнутая восторженною экзальтированною верой и глубоким сознанием долга, Марья Ивановна не терялась в самые тяжелые минуты жизни, ибо у нее всегда была путеводная звезда, с которой она не сводила глаз и которая не давала ей сбиться с прямой дороги. Когда она узнает, что отец Гринева не соглашается иметь ее своею невесткой, она отвечает на все доводы своего милого, предлагающего ей немед­ленно перевенчаться:

- Нет, Петр Андреич, я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастья. Покоримся воле Божией. Коли найдешь себе су­женую, коли полюбишь другую, - Бог с тобою, Петр Андре­ич; а я за вас обоих...

Тут она заплакала и ушла, не высказав до конца своей мысли; но ясно и без того, чтό она хотела сказать. Душа Марьи Ивановны была соткана из любви и самоотвержения. Подчиняясь во всем воле Божией и прозревая ее во всех событиях своей жизни, она отказывается от счастья быть же­ной любимого человека, но думает при этом не о себе, не о своем будущем одиночестве, а о Гриневе, исключительно о нем одном. Она возвращает ему данное ей слово и тут же, не без тяжкой внутренней борьбы, конечно, говорит, что будет молиться за него и за ту, кого он полюбит. Она и благословением-то старых Гриневых дорожит прежде всего, как залогом счастья их сына: «без их благословения не будет тебе счастья». О себе она совсем не думает при этом. Возвышенный образ мыслей, вытекающий у Марьи Ивановны из ее религиозного настроения и чисто-народного миросозерца­ния, проявляется у нее всегда и во всем: и в ее отношениях к родителям, и в ее отношениях к Гриневу, и во всех ее взглядах и суждениях. Так же, как и Иван Игнатьич, она безусловно осуждает дуэли, но не во имя соображений практического свойства, - не потому, что брань на вороту не виснет, и что раненый или убитый на поединке остается в дураках. Она осуждает дуэли исключительно с христианской точки зрения, - с точки зрения благородной и любящей натуры алчущей и жаждущей правды.

- Как мужчины странны! говорит она Гриневу. За одно слово, о котором через неделю, верно б, они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнью, но и совестью и благополучием тех, которые... (Марья Ивановна не дого­вариваете: их любят.)

Марью Ивановну, робкую и. женственную Марью Ивановну, поражает в людях, бьющихся на дуэли, не только то, что они ставят на карту свою жизнь, - она понимает, что бывают обстоятельства, когда нельзя не жертвовать жизнью во имя чести и требований долга, - ее ужасает то презрение к голосу совести, вопиющей против убийства и самоубийства, и то безучастное отношение к горю близких людей, без которого не может состояться ни одна дуэль. В данном случае, как и во всех суждениях Марьи Ивановны, этой простой и необразованной девушки, чуждой самомнения и часто не нахо­дящей слов для выражения своей мысли, сказывается чуткое сердце и светлый, возвышенный ум.

Марья Ивановна прекрасно себе усвоила значение Евангельских слов: будьте кротки, как голуби, и мудры как змеи. Она всецело была проникнута величавою народною мудростью, сложившеюся под влиянием Церкви и ее учения, и никогда не изменяла своим идеалам, а это было для нее далеко не легко, ибо у Марьи Ивановны была горячая кровь (не даром же Гриневу бросилось с первого же взгляда, что у нее «уши так и горели») и нежное привязчивое сердце, умевшее сильно любить и сильно страдать. Марья Ивановна кончила не так, как тургеневская Лиза: она не пошла в монастырь, а сделалась счастливою женой и матерью, и уже, конечно, не такою матерью, какою была простоватая мать Гринева, а одною из тех матерей, о которых дети вспоминают не только с лю­бовью, но и с благоговением и гордостью. Едва ли может быть какое-нибудь сомнение, что Гринев всю свою жизнь благословлял тот час, когда отец отправил его к Рейнсдорпу, а Рейнсдорп - в Белогорскую крепость, ибо там, в глуши отдаленной окраины государства, он встретил Марью Ивановну и сблизился с нею.

Если бы жизнь Марьи Ивановны сложилась так, как жизнь Лизы, или же если б она жила не в Оренбургской губернии, где не было в XVIII веке ни одной обители, а близ какого-нибудь скита, она тоже, вероятно, сделалась бы инокиней.

Заканчиваем характеристику Марьи Ивановны тем, с чего начали: ее поэтический образ принадлежит к числу глубочайших созданий пушкинского гения, и как мастерски поэт очертил его! Когда вы прочтете «Капитанскую дочку», вам так и кажется, что вы когда-то видели эту русую и румяную девушку, ее умные и добрые глаза, ее мягкие и изящные движения, что вы слышали ее милый и тихий голос, что вы были свидетелем и ее нежных забот о раненом Гриневе, и ее трогательного прощания с отцом на валу Белогорской крепости.