Прошу прощения за некоторую непоследовательность рассказа о друге моего отрочества, - так уж оно вспоминалось во время беседы с Ильей Колодяжным, который приехал ко мне из Петербурга в Сергиев Посад. Я благодарен ему за то, что он дал мне повод пережить еще раз весьма дорогие для меня воспоминания. Ну, вот литературная студия «Пионерской правды», - здесь мы особенно сдружились. Собирались мы там по четвергам к восьми часам вечера в прекрасном зале библиотеки за длинным дубовым столом, покрытым зеленым сукном. Нас было - отроков и отроковиц - около пятнадцати. Мы назывались «Объединение юных московских поэтов» при пионерской газете. Перечислю только некоторых из ребят, тех, с которыми я был ближе. Это - Вадим Кожинов, Михаил Грисман (позднее публиковал переводы стихов с африканских языков под именем Михаила Курганцева), Илья Аркин, - впоследствии советский педагог-теоретик, помещавший статьи в «Правде» и «Известиях»; будущий журналист Юрий Графский, Валентин Ястребцев, впоследствии военный летчик, но рано скончавшийся; ученики Центральной музыкальной школы при Консерватории пианист Лев Эпштейн, сочинявший «кавказские» поэмы под Лермонтова, и Марк Лубоцкий, ныне скрипач с мировым именем, а тогда писавший стихи «лесенкой» под Маяковского. Первые наши публикации были именно в «Пионерской правде» в 1946 году. Замечательный редактор Елена Успенская (из рода известного писателя 19 века Глеба Успенского) очень внимательно относилась к нашему творчеству. Тогда, отроками, я и Вадим не без удовольствия видели свои стихи в «Пионерской правде» и слышали в «Пионерской зорьке» по радио, а она звучала каждое утро.
Руководителем нашего объединения был литературовед Владимир Иванович Ошанин-Таут - двоюродный брат поэта Льва Ошанина. Он пришел с фронта офицером в чине капитана и приходил на наши занятия в военной форме. Владимир Иванович был большим знатоком поэзии. Мы знали, что он тогда работал над книгой о Лермонтове. Изредка мы бывали у него на квартире на Малой Бронной, и он читал нам отрывки из своего исследования. Мы слушали затаив дыхание. Он был добрым, но не веселым, а скорее грустным и очень располагающим к себе человеком. Мы все любили его.
До прихода в эту литстудию состоялось мое знакомство с Игорем Сергеевичем Павлушковым. Собственно говоря, с него всё и началось, - он нас всех собрал и перезнакомил. Павлушков работал библиографом в Библиотеке имени Ленина. Он оставался человеком Серебряного века, - ничего советского к нему не пристало. Вадим в одном своем интервью говорит, что Павлушков вышел из купеческой семьи. Это неправильно. Семья его приехала в Москву из Петербурга. Его отец - ученый-ветеринар, профессор, основатель Московской ветеринарной академии (а в Петербурге он был профессором в Лесном институте). В старое время она располагалась в усадьбе Кузьминки. Там и жил Павлушков-старший с сыновьями Львом и Игорем. Лев был замечательным художником, он и отец скончались в начале Великой Отечественной войны. Игорь Сергеевич был книговед-литератор, - писал стихи, занимался библиографией. В свое время он был знаком со многими известными поэтами начала XX века: Блоком, Белым, Верховским, Цветаевой, Есениным. Свои же произведения он никогда не печатал, он с полной отдачей служил книжно-библиотечному делу. В «Ленинке» он работал в каталоге под началом Льва Бухгейма, известного московского библиофила. Павлушков был издавна дружен с такими знатоками литературы, как Дмитрий Дмитриевич Благой и Иван Никанорович Розанов. Во время войны, в трудное для него время, Игорь Сергеевич за небольшую плату делал для них выписки из книг и статей в библиотеке. В начале войны Павлушков перенес менингит, после которого потерял слух и стал с трудом передвигаться. Из каталога библиотеки ушел. Тем не менее он из Кузьминок на паровике ежедневно выезжал в Москву. Жилось ему крайне трудно[1]. После смерти отца и брата он остался совершенно один, не умел себя обеспечить, питался скудно, ходил в изношенной шинели и кирзовых сапогах, с вещмешком на спине, где ничего, кроме книг, рукописей и черного хлеба, не бывало. Иногда он, припозднившись, шел в темноте от станции Вешняки в свои Кузьминки (а это около трех километров по полю мимо кладбища), и случалось, что его останавливали грабители. Посветивши фонариком ему в лицо, они с разочарованием говорили: «А! Игорь Сергеевич! Ну, проходи».
Из старых друзей Павлушкова еще был жив Юрий Никандрович Верховский, интересный поэт и литературовед, который умер в 1953 году. Известны его работы о Дельвиге и Боратынском, а также великолепная антология «Поэты Пушкинской поры» с большой вступительной статьей. По совету Верховского, Павлушков начал собирать библиографию прижизненных публикаций поэтов пушкинского времени. Он почти завершил эту работу и перед кончиной успел передать ее в Библиотеку имени Ленина. Павлушков познакомил меня с Верховским, - мы бывали у него на Самотеке.
Игорь Сергеевич интересовался стихами детей. Еще перед войной он задумал издать некую антологию современного детского творчества, - именно поэтов, - и начал разыскивать талантливых детей, пишущих стихи. Получив от Самуила Маршака рекомендательное письмо, он ходил с ним по школам и литературным студиям. И вот представьте себе, приходит человек в истертой шинели, кирзовых сапогах, плохо побритый - он шаркает ногами и говорит плохо, а чаще всего - пишет свои вопросы на бумаге. Тем не менее, ему всегда верили и с ним хорошо обращались. Он неизменно располагал людей к себе. Потом, познакомившись с нами, он посещал нас дома. Бывал он часто и у нас. Вот он стучит в дверь, - звонков в нашей коммуналке не было. Входит, снимает вещмешок и шинель. А тогда голод был, и все равно - кормили тем, что есть.
Надо сказать, что Павлушков занимался со мной больше, чем с другими отроками, поэтому я знал его лучше, чем Вадим. Мы выпускали с Павлушковым около двух лет (1944-1945 гг.) рукописный журнал «Памяти прошлого». Вадим не участвовал в этом журнале и, кажется, даже не знал о нем. Журнал этот делался на ватмане, который достался Павлушкову в наследство от брата-художника. Я нарезáл нужного размера листы, сшивал их, рисовал обложку, потом делал всё остальное. Журнал был весьма содержательным. Так, благодаря Павлушкову, я прошел большую литературную школу. То,что я узнал от него о поэтах, книгах, литературном быте эпохи, легло прочным фундаментом в мою будущую литературную работу, а я именно стал специалистом по эпохе Пушкина-Жуковского и потом написал ряд биографий поэтов, издавал и классику с предисловиями и комментариями. Все эти книги я дарил Вадиму, а он всегда выражал шутливое удивление: «Витя, ты что-то дуришь с книгами - так часто издаешь!». Вадим также говорил, что любовь к поэтам Пушкинской поры у него именно от Павлушкова.
Павлушков ходил и к Вадиму домой (он жил на Донской улице). Но реже, так как стеснялся его отца, который был строг и, видимо, не весьма гостеприимен. Вадим, конечно, бывал у нас, в нашей коммуналке, - в здании бывшего Благородного университетского пансиона на Тверской улице (тогда Горького). Как-то в начале 1990-х годов мы говорили по телефону о нашей юности. Он сказал: «Я вспоминаю, как к тебе приходил... Ты был тогда жутко бедный!». Действительно, наша семья голодала долго и после войны.
Еще до знакомства с Павлушковым, с 1943-го, я ходил во Дворец пионеров на Кировской улице. Так литружком руководила Вера Ивановна Кудряшова, глубоко интеллигентная и добрая женщина. Именно во Дворце пионеров меня и нашел Павлушков. Кожинов тоже бывал здесь, но там я видел его всего один раз и мы тогда не познакомились. Он читал стихи, которые мне понравились. Помню, одно было посвящено весне, и там были такие строки: «Май-художник... красит синим неба своды и зеленым листья сада». Павлушков в литстудии при Пионерской правде не бывал, хотя с Ошаниным-Таутом был знаком. Кто пригласил нас туда, - не могу вспомнить.
В студию при Пионерской правде я ходил с 1945 по 1947 год. Вадим пришел в 1946 году. Впоследствии наши пути разошлись. Я учился в ремесленном училище при типографии «Правды» на переплетчика. Потом в этой типографии работал. Затем я ушел в армию, а Кожинов окончил МГУ и потом стал работать в ИМЛИ. Там у него был другой круг друзей. Я служил в Азербайджане, а потом поехал в Норильск. Но вернемся к ранним годам.
Однажды как-то собрались у меня дома Кожинов и Запенин (с Колей Запениным мы были хорошо знакомы, часто обменивались книгами: он был, как и я, библиофилом). Я тогда подарил Вадиму тетрадь со своими стихами с таким посвящением: «Сии стихи дарю в дар Вадиму Кожинову, сему гению». А чуть ниже расписался Коля: «С подлинным верно. Свидетель: Николай Запенин». В это время я в школе не учился, а работал - учеником продавца в букинистическом магазине возле театра Ермоловой. Вадим бывал у меня там. Его как моего друга пускали за прилавок, и он рассматривал редкие издания. Он завидовал (по-хорошему) мне в том, что я мог с разрешения директора (его фамилия Подрезов) носить домой и читать любые книги. Больше этого счастья мне тогда не нужно было ничего.
Незадолго перед кончиной Вадим мне позвонил (мы с ним перезванивались, и я заходил к нему домой, возвращаясь из Ленинки) и говорит: «Витя, я у себя в архиве нашел тетрадь твоих стихов, которые ты мне подарил в 46-м году. Хочешь, я тебе почитаю?». А я и забыл про них. Прочитал. Я говорю: «О, какие стихи!» - «Что, это лучшие из твоих стихов?» - «Конечно!». Мы с ним посмеялись. А после эту тетрадку через Володю Воропаева передала мне вдова Вадима Елена Владимировна.
У нас не всегда совпадали литературные вкусы, в частности относительно поэзии. Он любил, к примеру, Боратынского и даже пел под гитару многие его стихи, а я к нему относился и отношусь прохладно (Иван Козлов был поэт посильнее). Что касается Тютчева и кожиновской книги о нем в серии ЖЗЛ, - здесь, мне кажется, Вадим изображает поэта не на настоящей его основе. Тютчев не был православным поэтом, хотя многие сегодня пытаются это утверждать. Тютчев писал лирику и так называемые политико-религиозные стихи, дополняющие его французские статьи о Православии против католиков. Его, по правде сказать, трудно назвать верующим человеком. Конечно, здесь не место разворачивать доказательства, ну, я и не буду. Впрочем, этой темы я с Вадимом в наших разговорах не затрагивал. Но мы много говорили о том, что я тогда писал и готовил к изданию. Это были биографии Ивана Козлова, Жуковского, Лермонтова. Он мне говорил: «Ты смотри, не сделай из Лермонтова второго Байрона». Но я уже знал, что Лермонтов, будучи самым талантливым в России байронистом, первым от этого избавился, и это было в ранней его юности.
Вернусь еще раз в давнее время. Был там один очень яркий момент. В 1945 году пришли с фронта поэты: Семен Гудзенко, Марк Максимов, Виктор Урин, Александр Межиров, Вероника Тушнова, Николай Старшинов, Юлия Друнина и другие. Все в военной форме, молодые. В Москве начались незабываемые вечера поэзии, на которые народ просто ломился. И вот мы - Кожинов, Аркин, Ястребцев, Графский и я - собираемся стайкой в Колонном зале Дома союзов или в Политехническом. Денег у нас нет. Сидим у входа и ждем, когда появятся поэты. Мы знаем, что всех добрее - Семен. И вот он идет. Мы к нему: «Семен! Проведи нас! Попроси контролершу» - «А что, вы не стихотворцы ли? Вот ты, стихи пишешь?» - спрашивает он меня. - «Да». - «Садись, сочини четверостишие». В страшном волнении сажусь, сочиняю. Он прочитал и говорит: «Всё ясно, поэт... Пошли!». Он ведет всех нас и с улыбкой басом говорит контролерше: «Пропустите! Поэты».
Когда в 1969 году вышел мой первый стихотворный сборник, я подарил его Вадиму. Он прочитал и сказал так: «Витя, стихи хорошие, но не все». Ну, я и не стал допытываться конкретностей.
Однажды я у него дома застал Петра Паламарчука. Вадим ему говорит: «Петя, представляешь, мы с Витей знакомы 40 лет!». Тот: «Да?! О-о-о!». Прихожу к нему через неделю, и он другому знакомому говорит: «Это Витя Афанасьев. Мы с ним знакомы 45 лет». Ну, тут я и говорю: «Вадим, а что в следующий раз нашей дружбе будет 50 лет?».
Еще один эпизод наших отношений с Вадимом был примерно в начале 90-х годов. Он (я до сих пор этого не понимаю) пожелал сделаться депутатом, кажется, в Думе Московской области, почему-то от Фрязинского района. Он знал, что я езжу в храм села Гребнева в этом районе, - там служил знакомый батюшка отец Сергий Киселев. Там же служил тогда вторым священником и отец Аркадий Шатов, ныне епископ Орехово-Зуевский. Я подсел к Вадиму в машину в Москве, и мы поехали. Он просил познакомить его с батюшками, так как хотел, чтобы они во время проповеди или после службы призвали паству голосовать за Вадима на выборах. Конечно, мы были сначала на всенощной. Потом нас пригласили в трапезную, где и состоялась беседа. Я представил Вадима батюшкам. Но разговора о выборах не получилось (и не могло получиться). Отцы Сергий и Аркадий, особенно второй, сразу приступили к Вадиму с вопросами о его вере. Конкретно я этой беседы передать не могу, но очень тогда сожалел и скорбел о том, что Вадим не оказался воцерковленным человеком, - то есть, признавая и любя нашу родную Русскую Церковь, он стоял как бы в стороне от нее, почти никогда не посещая служб, иногда даже ссылаясь на свою крайнюю занятость историко-литературными трудами. Собственно вопроса о выборах Вадим так и не сумел поставить. По мере беседы в трапезной он становился всё мрачнее. Того, чего он хотел, не вышло. Обратно в Москву мы ехали вообще в молчании. Где-то на пути, простившись с ним, я вышел из машины и направился к станции метро. В дальнейшем мы никогда в своих разговорах не касались этого эпизода. Кажется, это была единственная попытка Вадима сделаться политическим деятелем.
У Кожинова я познакомился с литературоведом Еленой Кузнецовой, которая впоследствии занималась Блоком и Борисом Зайцевым. Она была на последнем курсе филфака МГУ. Вадим привлек ее к работе над книгой «Поэты Тютчевской плеяды». Он поручил ей написать краткие биографии поэтов. Вадим мне говорит: «Вот, Витя, я тебе передаю Елену. Научи ее, пожалуйста, работать в архивах и библиотеках». И я с ней ходил по разным библиотекам и архивам, приучая к порядку работы. Попутно и между делом я рассказывал ей всё, что знал сам и чему меня научил Павлушков.
Вадим много способствовал возникновению альманаха «Памятники Отечества». Редакция тогда располагалась не где-нибудь, а прямо в одной из церквей Высоко-Петровского монастыря (тогда, конечно, не действовавшего). Разыскивая авторов для нового издания, Вадим привлек и меня, - он привел меня в редакцию и представил Тамаре Александровне Князевой, заведовавшей редакцией. Для первого номера (1980-го года) я написал статью об историке М. Д. Хмырове и потом печатал там разные очерки.
С конца 1970-х годов я работал в Литературной консультации Союза писателей и там, среди множества рукописей, нашел талантливую повесть неизвестного тогда ярославского писателя Валерия Есенкова о Гоголе. Я показал ее Вадиму. Он прочитал и согласился со мною, что это очень талантливо. Он рекомендовал ее воронежскому журналу «Подъем», - она там и была напечатана (а потом вышла и книга). Затем Есенков прислал повесть о Тютчеве, тоже интересную. Я договорился с альманахом «Истоки» (издательства «Молодая гвардия») о ее напечатании и попросил Вадима написать предисловие. Он написал, щедро и с большой симпатией к автору. И это вышло в свет. Мы с Вадимом заинтересовались Есенковым, он приехал, мы познакомились с ним. Он тогда был педагогом, преподававшим в школе литературу. После окончания института Есенков увлекся биографическим литературным жанром, - к нашему знакомству у него «в столе» лежал ряд готовых вещей. Это были биографические романы о Достоевском, Гончарове, Тургеневе, Грибоедове, Булгакове... И вот Вадим предложил мне пойти с ним вместе к директору издательства «Современник» (не помню его имени). Пришли. Долго беседовали втроем о молодом писателе и, наконец, Есенков получил сразу два договора, - на книги о Достоевском и Гончарове. Они вышли в 1989 году. Сейчас у Валерия Есенкова на полках стоит много изданных им биографических романов. Тут, кроме русских писателей есть немалого объема вещи о Томасе Море, Бомарше, Генрихе VIII, Стефане Цвейге и о других героях. Недавно выпущена в свет его книга о Царе Иване Грозном («Царь» - первая часть тетралогии, 2010 год). Вадим, собственно, своим авторитетом поставил его на издательские рельсы и не ошибся: Есенков действительно настоящий писатель.
Что ж еще вспомнить? В квартире на Молчановке я бывал часто. Вадим с трудом добился этой квартиры, когда перестраивали дом на Арбате, где он жил. Он рассказывал, что написал тогда городским властям, что он писатель и, что важно для дела, коренной москвич. И поэтому просит не отсылать его из привычного центра на окраину (как тогда практиковалось), а дать ему жилье здесь. И сумел убедить. Он получил старинную квартиру с очень высокими потолками, огромной прихожей, несколькими комнатами. Беседовали мы с ним всегда в его кабинете, где бывало изрядно накурено, а иногда Вадим садился в холле с гитарой и без всяких предисловий начинал петь - русские стихи: Боратынского, Дельвига, Языкова, Лермонтова, Рубцова (которого он, как известно, открыл для читателя). Пел он речитативом, без каких-либо певческих претензий, как человек, влюбленный в поэзию. Это было приятно. В кабинете у него громоздились застекленные полки, - просто одна на другой во всю стену. Тут были книги по истории России, которые он стал в какое-то время собирать, - он хотел написать полную и правдивую историю России. И очень серьезно готовился к этой работе.
За два или три дня до смерти Вадим мне позвонил и сказал: «Витя, я тебя очень люблю...». Я настолько удивился, что не мог сразу ответить. А он положил трубку.
Пока жив был Вадим, я как-то тверже чувствовал себя в литературной жизни, - вот есть, есть у меня старые друзья-литераторы. Но годы шли... Один за другим друзья мои уходили. И вот Господь призвал Вадима.
Милость Божия да будет с тобою, дорогой Вадим.
Виктор Афанасьев (монах Лазарь), г. Сергиев Посад
[1] У него был родственник, кажется, по линии матери, - Федор Кнорре, преуспевающий советский писатель, но он Игорю Сергеевичу совсем не помогал.
