Трудно переоценить значение фольклорных образов и мотивов для Гончарова, постоянно размышлявшего о национальном русском характере, его достоинствах и недостатках. Впитывая художественный опыт мировой классики, разрабатывая "мировые" вопросы жизни человека и человечества, писатель исходной точкой своих размышлений всегда делает национальную жизнь в ее устойчивых моментах. Он как бы "накладывает" свои культурные и цивилизационные разработки на "плато" русского национального характера, русской жизни. Для него чрезвычайно важны - не как фоновый, но как объясняющий фактор - и сказочный Емеля, и былинный Илья Муромец. В конечном счете воздействие национального фольклора на личность и творчество писателя не поддается точной оценке и учету - и все равно окажется (несмотря на сравнительно небольшое количество прямых следов влияния и "реминисценций") гораздо более важным, чем какое-либо другое "влияние". Недаром Ф. М. Достоевский сказал: "Вспомните Обломова, вспомните "Дворянское гнездо" Тургенева. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, - все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному". [1]
Аксиоматично, что тяготение писателя к фольклорным образам, мотивам и пр. говорит не только о его вниманиии к национальным корням, но и о его попытке представить в своем творчестве определенную версию национального характера. Илья Ильич Обломов, несомненно, национальный персонаж. Смеем утверждать - самый национальный из великих литературных героев русской литературы XIX века. Ни Евгений Онегин, ни любимый Гончаровым Чацкий, ни Печорин, ни Пьер Безухов не идут в сравнение с Ильей Обломовым в этом смысле. И это сразу, кстати сказать, заставляет отказаться от примитивных трактовок образа Обломова, которыми грешили Аполлон Григорьев, Р. В. Иванов-Разумник и др.
Весьма характерно письмо И. С. Аксакова к М. Ф. Де Пуле от 6 июля 1859 года: "Вы называете Обломова поэтической превосходной натурой, "поэтом - народным" [2]. Разве дворянским? Вы не объясняете нигде, что именно поэтического в этой натуре? Что общего между Обломовым и народными песнями, напр<имер>, "Вниз по матушке, по Волге"? Звучит ли этот бодрый мотив в натуре Обломова? Нисколько. Он возрос не на народной, а на искаженной дворянской почве... Он чует что-то..." [3] Славянофил И. С. Аксаков ограничивает мироощущение народа одним только "бодрым мотивом". Однако при всем своем отрицательном отношении к фольклоризму Гончарова, по его мнению, фольклоризму неорганичному, ущербному, - все же вынужден был признать, что Гончаров "чует что-то". А. Ф. Кони правильно обозначил национальный акцент в творчестве автора "Обломова": "Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, народные его свойства независимо от того или иного общественного положения". [4]
Считалось, что Гончаров не знает русских пословиц и поговорок. Однако произведения, статьи, письма Гончарова показывают как раз обратное. "Кто старое помянет, тому глаз вон", "Кто на море не бывал, тот Богу не маливался", "Не в пору гость хуже татарина", "На грех мастера нет", "Велика Федора, да дура", "Если б не бы, да не но, были бы мы богаты давно", "На воре шапка горит", "Всем сестрам по серьгам", "Рад бы в рай, да грехи не пускают" (письма к Е. В. Толстой. Pour и contre), "Ни Богу свеча, ни черту кочерга" (письмо к Е. В. Толстой от 3 ноября 1855 года) - вот лишь некоторые из пословиц и поговорок, цитируемых Гончаровым.
К сожалению, научная биография Гончарова пока еще не написана, причем особенно темным периодом для исследователей является детство Гончарова. В частности, мы почти ничего не знаем о том, как шло соприкосновение будущего писателя с устным народным творчеством в этот чрезвычайно важный период его жизни. Ведь именно в детстве писатели, как правило, органично усваивают "золотой запас" народного творчества. В автобиографиях писатель никак не акцентирует знакомство с фольклором, но все-таки отмечает в одной из них, что находил "в лакейской дома у себя сказки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче и другие, читал и их" (VIII. 221). [5] Сказки эти были чрезвычайно популярны в то время. Брат Ф. М. Достоевского А. М. Достоевский вспоминал: "В наше время, т. е. во время нашего детства, были очень распространены так называемые лубочные издания сказок: про "Бову королевича", "Еруслана Лазаревича" и т. п. Это были тетради в четвертушку, на серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими, или русскими буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и у нас дома не переводились". [6] Очевидно, с этими изданиями имел дело и мальчик Гончаров. Между прочим, сказка о Еруслане Лазаревиче эхом отзовется в романе "Обломов": "Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит" (Ч. 1, гл. VI).
Ясно, что лакейская никогда не была для писателя единственным или, тем более, главным источником познания народного творчества. Несомненно, главную роль в этом сыграла его няня. О ней романист упомянул в воспоминаниях "На родине", а также в письмах к родным. Звали ее Аннушкой, Анной Михайловной. Она оказала на маленького Ваню Гончарова огромное влияние, о чем, к сожалению, совершенно умалчивает академическая наука. Именно она открыла для будущего писателя сокровищницу русского фольклора. На всю жизнь Гончаров сохранил к няне сердечную любовь. Это глубокое благодарное чувство к Анне Михайловне отмечают мемуаристы. Так, племянник писателя М. В. Кирмалов пишет: "Иван Александрович нежно любил свою няню Аннушку. Я хорошо помню эту старушку, нянчившую и меня и жившую в то время на покое у бабушки моей Александры Александровны в Хухореве. В ее слабом, иссохшем теле жила кристально чистая душа ребенка, полная до краев любовью к детям и ко всем домашним...". [7] Перед нами вполне классический со времен Арины Родионовны образ своеобразной "литературной няни": чем-то оказалась она слишком дорога писателю, помнившему ее до конца своей жизни. И это "что-то", думается, верно обозначено в воспоминаниях Г. Н. Потанина: "волшебные сказки"! В отличие от Пушкина, автор "Обломова" не посвящал своей няне отдельных литературных произведений, но заслуживает внимания образ няни, например, в "Сне Обломова". Здесь явно чувствуются личные впечатления автора. Няня дает маленькому Илюше сказочное, мифологическое объяснение мира, которым довольствуется сама. При этом она развивает в ребенке воображение и поэтическое мировосприятие:
- Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? - спрашивал ребенок.
- Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.
Можно не сомневаться, что эти перлы народного воображения и поэзии Гончаров узнал от своей няни, Аннушки. В романе он как бы вспоминает, как он "в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода". В "Сне Обломова" указан репертуар, видимо, близкий репертуару реальной няни Гончарова: "Она повествует ему... об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем". Здесь же сказка о Жар-птице, Емеле-дураке, Медведе на деревянной ноге. Въяве видим мы и манеру Анны Михайловны рассказывать чудные народные сказки: "Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем: голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот". Свое восприятие этих рассказов Гончаров также описывает: "Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах... ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни".
Ясно, что Гончаров среди волшебных сказок (как типичный образец) особенно выделяет сказку "о нашем золотом руне - Жар-птице" (IV. 123). Маленький Илюша Обломов слушал "о преградах и тайниках волшебного замка" (IV. 123).
В творческом сознании писателя сказка присутствует постоянно и проявляется порою очень неожиданно. Как ассоциативный фон она ясно ощущается в описании кругосветного путешествия в книге "Фрегат "Паллада"". Так, при посещении Японии Гончаров восклицает: "9-го августа, при той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство... Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом..." (Ч. 2, гл. I). Или: "Мне не верилось, что всё это делается наяву. В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу всё это во сне. Да где же это я в самом деле?" (Ч. 2, гл. III). Гончаров может вспомнить сказку и в дружеском письме: "... Я духом не смутился, а только, обращаясь мысленно к автору, вспомнил одно место из древних сказок: "дурень ты, дурень, неразумный ты бабин, то же бы слово, да не так бы молвил"..." [8]
Еще Н. Д. Ахшарумов, несколько сузивший образ Ильи Обломова параллелью с Емелей-дурачком, призывал читателей вглядеться попристальнее в Обломова: "... и вы увидите, что он недалеко ушел от Емели-дурачка... Обломов больше развит, и потому идеал его гораздо сложнее; но если внимательно сверить его с идеалом Емели, то едва ли окажется какое-нибудь существенное различие". [9] Разговор о бессильном богатырстве Ильи Обломова окрашен в романе в сказочные тона. То же касается и Тарантьева: "В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить" (Ч. 1, гл. III).
Сам Гончаров, судя по "Сну Обломова", в детстве выслушал от няни Анны Михайловны немало волшебных сказок. Впрочем, упомянул здесь писатель всего несколько: сказку "о Емеле-дурачке" ("Емеля-дурак", "По щучьему велению"), сказку "о Жар-птице" ("Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке"), сказку "о медведе с деревянной ногой" ("Медведь"). Последнюю сказку о медведе Гончаров подробно цитирует, приводя из нее слова медведя, отправившегося на поиски своей ноги: "Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет". Судя по этой цитате, романист не пользовался сборником сказок Афанасьева, а скорее всего просто хорошо помнил сказки своего детства, приводя какой-то поволжский вариант текста сказки о медведе на липовой ноге.
Тема волшебной сказки входит в роман "Обломов" еще в первой части. "Сон Обломова" буквально пропитан атмосферой русской волшебной сказки. Стоит только вспомнить избушку "на курьих ножках" [10] Онисима Суслова: "Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом". Вспоминается сказка и тогда, когда автор начинает характеризовать своего героя и главную его черту - мечтательность (гл. VI): "Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит..." Судя по всему, именно из сказки о Бове-королевиче попадает в "Сон Обломова" столь важное для всей концепции романа, и в особенности для женских центральных его образов, имя Милитрисы Кирбитьевны. Правда, ни в сказке о Еруслане Лазаревиче, где действует дочь Кербита Кербитовича, ни в "Бове-королевиче", где героиня прямо названа Милитрицей Кирбитьевной [11], этот женский персонаж вовсе не похож на ту сказочную волшебницу (своего рода волшебную щуку), которая призвана дать герою покой, негу и ласку (что в романе достается на долю Агафьи Матвеевны): в первом случае перед нами мать Еруслана Лазаревича [12], во втором - мать, обрекшая на смерть отца, неверная жена и т. п. Не совсем подходит для сопоставления и вариант сказки о Кащее Бессмертном из сборника Афанасьева (Т. 1. № 158), где упоминается Василиса Кирбитьевна: "Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали: "Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдешь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом царстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна - из косточки в косточку мозжечок переливается"...". Скорее всего, и здесь следует говорить о каком-то поволжском варианте сказки, поведанной все той же Анной Михайловной.
Волшебная сказка для автора "Обломова" - несомненно, символ. Феномен волшебной сказки - это, по Гончарову, феномен русского национального сознания. Это сознание принципиально мифилогизированное, в котором, как известно, "нерасчлененность материального и идеального являет себя в мифологической теме жизни- сна. Сон (идеальное) поясняет и направляет жизнь (материальное). Жизнь - продолжение и расшифровка сна". Сон-жизнь Ильи Обломова в своих фундаментальных характеристиках предопределен именно мифологизированным сознанием, вынесенным из нежного детства. В Обломовке "терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы" (Ч.1, гл. IХ). Населив воображение утопическим мечтами "о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где... хорошо кормят и одевают даром" - (Ч.1, гл. IХ) и суевериями ("странными призраками"), человек подпадает под абсолютную власть сказки. Жизнь и сон смешиваются в нечто единое: "Сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка" (Ч.1, гл. IХ).
Впрочем, волшебная сказка и ее главный герой инстинктивно оцениваются Гончаровым неоднозначно: как с негативной, так и с позитивной стороны. Негативная оценка ясно сформулирована - и вся на виду: сказка о Емеле-дурачке, например, названа прямо "злой и коварной сатирой на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих". Романист дает уничтожающую характеристику и интерпретацию волшебной сказки: "Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того, ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь красавице Милитрисе Кербитьевне" (Ч.1, гл. IХ). Однако если принять проводимую самим автором параллель между Ильей Обломовым и Иванушкой-дурачком, то не все будет столь одназначно. Обломов не только лентяй (как и Иван-дурак), но и "золотое сердце". Гончаров в 1-й части романа слишком прямо и категорично судит "обломовщину", забывая об Обломове. Эта часть слишком "социальна", - недаром писатель не советовал Л. Н. Толстому читать ее: "Не читайте первой части "Обломова", а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится" (VIII. 303).
Почти все, писавшие об отношении Гончарова к волшебной сказке, отмечали лежавшее на поверхности негативное отношение к ней как к источнику "обломовщины". Позитивная же сторона дела не столь явна, - и ускользала от взоров исследователей. Если "сон" погубил Илью Обломова, то он же является источником и лучших качеств его души, о чем почти прямо, но по другому поводу сказал еще Ф. М. Достоевский. [13] В образе Ильи Обломова явно проглядывают черты, характерные для героя не только русской сказки, героя "обиженного, обездоленного, гонимого и униженного представителя семьи, рода, селения" [14]. Как и Иван-дурак, Илья Обломов все делает "не так", он не может, как другие, устроиться в жизни, приспособиться к ней, а если и устраивается, то лишь чудом, по принципу: "Бог дурака поваля кормит", "дуракам везет". Но обязательное условие такого везения в русской сказке - незлобливость или прямая доброта героя, - что и подчеркнуто в образе Обломова. Иван-дурак в сказке часто чудесным образом превращается в Ивана-царевича. В Илье Обломове мелькают черты и того, и другого, ибо свою чудесную "награду" Илья Ильич тоже получает в романе (спокойная, сну подобная, жизнь с Агафьей Матвеевной - Милитрисой Кирбитьевной). В этом смысле имена Еруслана Лазаревича и Бовы Королевича упомянуты в романе не даром: на Выборгской стороне герой находит совершенно случайно, без каких-либо усилий жизнь покойно-сказочную, волшебную, тихую, без перемен, жизнь Ивана-царевича, которая в сказке не изображается, а лишь достигается в финале: "И стали они жить-поживать"... Вот это "жить-поживать" и изображает в своем романе Гончаров, разоблачая сказку, но и утверждая исключительность нравственной чистоты героя.
Сам роман многое позаимствовал у поэтики сказки. Как и в волшебной сказке, в романе показаны повторяющиеся циклы жизни героев. Время, изображаемое в романе, не просто охватывает несколько исторических периодов (в отличие от романа о лишних людях, где временной диапазон значительно уже и принципиально историчен) - оно фольклорно, устойчиво, незыблемо. Все изменения событий, пространства, героев происходят как бы внутри устойчивых родовых признаков, циклично: Обломовка - Выборгская сторона, Илья Иванович - Илья Ильич, Милитриса Кирбитьевна, няня и матушка (женщина-хранительница) - Агафья Матвеевна. Из сказочного времени выпадают лишь такие герои, как Штольц и, впоследствии, Ольга. Это люди линейного времени и несказочного пространства, они вполне историчны, с их образами ассоциируются конкретные исторические события, реалии и проблемы: реформы, постройка железных дорог, устройство концессий, проблема эмансипации женщин и пр. Остальные герои живут в том времени, которое в сказке обозначается формулой: "Жили-были...". Подобно тому, как в волшебной сказке герой нарушает запрет - и теряет свою невесту, Илья Обломов не выполняет указаний своей невесты Ольги Ильинской - и утрачивает ее. В романе Гончарова разоблачение сказки, демифологизация сочетаются с явным тяготением к нравственному ядру русской волшебной сказки, с ее поэтизацией "дурака", не обычного, заурядного ленивца, но с "золотым сердцем".
Е. Трубецкой в свое время писал: неведение, "неделание" сказочного героя есть не только отрицательные свойства его характера, но прежде всего - особая установка, включающая в себя недоверие к обыденным, традиционным представлениям о правде и смысле жизни: "В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении... обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им "нового царства". Оно есть запредельная человеку сила и мудрость... С мыслию об "ином царстве" связывается мечта о полном преображении законов естества, о... совершенном одухотворении мира". [15]
Емеля-дурак, а вместе с ним и Обломов делают установку не на здравый смысл, не на "земное" разрешение проблем жизни, а на "запредельное", на "Божий промысел". И в этом главную роль играет то обстоятельство, что сказочный дурак живет не умом, а сердцем. Им-то, сердцем и постигается запредельное, внелогичное, неземное. Кто из умных братьев Емели поверил бы обещаниям щуки и отпустил ее?
Известно, что "мудрость в сказке олицетворяется преимущественно двумя женскими типами - вещей старухой и вещей невестой". [16] В романе Гончарова есть своя "вещая старуха", ориентирующая героя на мудрость сердца, а не ума. Это нянюшка, передающая Илюше недосягаемый, утопический идеал счастья: "Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка".
Есть у Обломова и "вещая невеста". Это Агафья Матвеевна Пшеницына (Милитриса Кирбитьевна). "Мудрая жена" (вспомним, например, царевну-лягушку) в сказке руководит всей жизнью героя, как бы ограждает его жизнь от "земной логики". У Агафьи Матвеевны то же бескорыстие (т. е., по сказке - "дурь"), что и у Обломова (история с жемчугами). Встретились дурак и дурочка. Ольга же для Обломова слишком умна, но при этом не мудра. Ее духовность раздваивается. Огражденность от мира земных забот сказочного героя в "Обломове" выражается в том, что "Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни" (Ч. 4, гл. IХ).
Е. Трубецкой пишет, что в русской сказке "в числе искателей "иного царства" есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня". [17] Низший уровень - "мечта о богатстве", которое "само собою валится в рот человеку без всяких с его стороны усилий". Высший - "уровень несогласия с установившимися законами здравого смысла". С этой точки зрения, Обломов представляет оба уровня. Там, где он ищет "покой-праздник", он изображается автором почти сатирически ("Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на... нас самих"). С другой стороны, в его "неделании" заключен запрос искания "иного царства", живущего вековечными законами "сердца". Это, по Трубецкому, "средний" уровень духовности. Но Обломов не дорастает до "высшего" уровня, как герой сказки, жертвующий птице части своего тела ради того, чтобы она вынесла его к свету. Обломов не способен на жертву, как и другие герои романа. Не потому ли в "Обломове" звучит ностальгическая нота о прожитой "не своей" жизни?
Таким образом, в "Обломове" мы сталкиваемся с оригинальным, ранее не известным видом романа, который не подходит под привычные определения ("социальный", "исторический", "психологический" и пр.). Это "роман-сказка", в котором доминирует хронотоп волшебной сказки и действуют герои сказочного типа,- в них важны не столько индивидуальные особенности, сколько родовые черты. Вглядываясь в своего героя, Гончаров писал о русском человеке и русском национальном характере как таковом, - во всей его драматической неоднозначности. Романист прекрасно видит борьбу в русской душе мечты о "даровом богатстве" и мечты о высшей духовности, не досягаемой в земном пределе.
Многомощные фольклорные слои пронизывают романное сознание Гончарова не только в "Обломове". В "Обрыве" опора на фольклор, конечно, не столь очевидно выражена, как во втором романе, но не менее ощутима. Достаточно сказать, что центральная сюжетная линия, связанная с именами Веры, Марка Волохова, Тушина, Райского, играет фольклорными обертонами совершенно открыто и даже акцентированно. Совершенно очевидно, что образ Веры спроецирован в том числе и на славянский миф о русалке. [18] Образ русалки нередко встречается в произведениях русской и мировой классики, прежде всего в произведениях европейских романтиков. В русской литературе это и "Ундина" В. А. Жуковского, и "Яныш-королевич" А. С. Пушкина из цикла "Песни западных славян", "Майская ночь или утопленница" Н. В. Гоголя, "Русалка" М. Ю. Лермонтова, стихотворения "Русалка" и "Наяда" Д. П. Ознобишина [19]. У русалки есть набор признаков, в том числе тех, что важны для автора "Обрыва": притягивающая красота, ночная активность, таинственность. Если Марфенька дана в солнечном свете, то Вера - в лунном. Если Марфенька вся понятна с первого взгляда, то в Вере мерцает какая-то тайна, которую не сразу разгадал Райский. Вера в "Обрыве", "пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!" (Ч. 3, гл. Х). [20]
Весь сюжет духовного соблазнения Веры Марком Волоховым напоминает мотивы волшебной сказки о похищении Царевны-девицы злым колдуном. Есть и добрый молодец - Тушин. Овраг (обрыв) предстает как место обитания злого волшебника. В XIII главе 3-й части романа между Верой и Тушиным состоялся такой разговор: " - Когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, - спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит... как в сказках сказывают. [21]
- Хорошо, буду помнить! - смеясь, отвечала Вера, - и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун - я сейчас за вами!"
Лишь в первом своем романе (и в раннем творчестве вообще) Гончаров упускает шанс использования столь богатых возможностей фольклора. "Обыкновенная история" скорее построена на основе евангельской притчи о блудном сыне. Но уже в 1840-е годы, сразу после "Обыкновенной истории" пишется "Сон Обломова", в котором Гончаров как бы "подключается" к мощным слоям народного фольклорного мышления, обогащая евангельскую основу своих романов (неизменную во всей трилогии) и вводя еще один важный "вектор измерения". Дело в том, что "Обыкновенная история" - роман сравнительно "космополитичный". Как только Гончаров начинает осмысливать национальную жизнь в ее глубине (а это не только "Обломов", но и "Фрегат "Паллада"" и "Обрыв"), на уровне особенностей национального характера, он с неизбежностью обращается к тем жанрам, в которых наиболее рельефно выразились черты этого характера (волшебная сказка и былина). В результате меняется сам жанровый код гончаровского романа в "Обломове". Былинные черты характера главного героя даны в противопоставлении со "сказочными" его чертами. Отношения героев, развитие характера в "Обломове" во многом строются по сюжетной канве волшебной сказки. В итоге роман приобретает новые жанровые признаки, в нем господствует атмосфера волшебной сказки. Роман "Обрыв" в этом смысле строится несколько иначе, в нем заложены структурные элементы сказки о злом волшебнике и красавице. Марк Волохов очаровывает Веру, одурманивает ее - точно так же, как нигилизм, это новое учение, пришедшее в Россию с Запада, одурманивало русскую молодежь 1860-х гг. Роман полон "чудовищ". Кроме злого волшебника Марка, там в Марфинькином сне мы встречаемся с гоголевским Вием, с языческими богами (Геркулес и пр.). Вера сравнивается с хищной птицей, страсть, ее гложущая, с тигром. Такой набор не случаен. Все это "лики" страшного чудовища, или злого вошебника, пытающегося отобрать душу у красавицы Веры. Благодаря фольклорному фону, роман "Обрыв" наполняется фольклорным же временем: современная история, с ее злободневными вопросами, сочленяется в романе с внеисторичной, метафизически осмысленной судьбой России, в основе которой - национальный характер русского человека, отраженный различными гранями в образах бабушки Татьяны Марковны, Райского, Марка Волохова, Веры, Марфиньки, "доброго медведя" Тушина. Наряду с героями "обломовского" типа, связанного с волшебной сказкой (Райский и Волохов), в романе есть герои, показывающие, сколь большую роль сыграло в становлении национальных основ жизни Православие (Бабушка, Вера, Марфинька). Роман ставит вопрос об исторической судьбе России - в зависимости от судьбы православной веры. У Гоголя Вий вошел в церковь, у Гончарова в "Обрыве" - злой волшебник Волохов посягает на всю Россию, на ее Веру.
Богатства русского фольклора достались Гончарову "даром" - и мощно питали его творчество на протяжении всей его жизни. Ведь одним из главных объектов его писательского интереса является русский национальный характер. Недаром однажды романист заметил: "Я терпеть не могу видеть себя переведенным: я пишу для русских..." (VIII. 388).
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук
Работа выполнена при поддержке РГНФ. Грант 08-04-00079а "И.А.Гончаров и мировой литературный процесс".
Примечания:
1 - Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1981. Т. 22. С. 44.
2 - Очевидная ориентация на точку зрения А. В. Дружинина.
3 - И. А. Гончаров в неизданных письмах, дневниках и воспоминаниях современников (Публикация Н. Г. Розенблюма) // Русская литература. СПб., 1969. N 1. С. 165-166.
4 - И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 240.
5 - Сказку о Еруслане Лазаревиче (полное название: "Сказка полная о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче, о его храбрости и невообразимой красоте царевны Анастасии Вахрамеевны"), по указанию Д. А. Ровинского, была издана в 1810-1820-х гг. и выдержала до 1839 года четыре издания" (Ровинский Д. А. Русские народные картинки. СПб., 1900. Т. 1. Стб. 203-204). Полная редакция сказки о Бове королевиче была издана в 1790 или 1791 гг. и многократно переиздавалась в первой трети XIX века (Кузьмина В.Д. Рыцарский роман на Руси. Бова, Петр Златых Ключей. М., 1964. С. 65-66).
6 - Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1930. С. 51.
7 - И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 40-41.
8 - М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 139.
9 - Роман И. А. Гончарова "Обломов" в русской критике. Л., 1991. С. 147.
10 - Недаром автор говорит, что в избу Онисима Суслова "курице страшно войти".
11 - Там же. С. 516-524.
12 - Телегин С. М. "Слышать" умолкнувший звук божественной эллинской речи..." // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1991. N8. С. 59.
13 - Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Т. 22. Л., 1981. С. 44.
14 - Мифы народов мира. Изд. 2-е. М., 1988. С. 422.
15 - Трубецкой Е. "Иное царство" и его искатели в русской народной сказке // Литературная учеба. М., 1990. Кн. 2. С. 113.
16 - Там же.
17 - Там же. С. 102.
18 - Хотя, возможно, для Гончарова важнее была литературная традиция (это надо еще выяснять), ведь как пишет Э. В. Померанцева, образ русалки "корнями своими к древним верованиям, однако укреплен и уточнен в представлениях человека не мифологическими рассказами, а профессиональным искусством - живописью и литературою. С течением времени сложный фольклорный образ блекнет, стирается, верование уходит из народного быта. Литературый же образ русалки, чеканный и выразительный, живет как явление искусства и способствует жизни образа" (Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 91).
19 - См.: Иванова Т. Ф. Образ русалки в творчестве Д. П. Ознобишина // Русское литературоведение на современном этапе. Материалы VI Международной конференции. Т. 1. М., 2007. С. 72 - 75.
20 - См.: Жужанна Зельдхейи-Деак. К проблеме реминисценций в лейтмотивах романа И. А. Гончарова "Обрыв" // И. А. Гончаров. Материалы международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994.
21 - Подобный мотив встречается в сказке о Кащее бессмертном (Афанасьев, № 157): "Бежит медведь: "Ах, Мишка косолапый! Я тебя убью да сырком съем" - "Не ешь, Иван-царевич! В нужное время я тебе пригожусь! "
Аксиоматично, что тяготение писателя к фольклорным образам, мотивам и пр. говорит не только о его вниманиии к национальным корням, но и о его попытке представить в своем творчестве определенную версию национального характера. Илья Ильич Обломов, несомненно, национальный персонаж. Смеем утверждать - самый национальный из великих литературных героев русской литературы XIX века. Ни Евгений Онегин, ни любимый Гончаровым Чацкий, ни Печорин, ни Пьер Безухов не идут в сравнение с Ильей Обломовым в этом смысле. И это сразу, кстати сказать, заставляет отказаться от примитивных трактовок образа Обломова, которыми грешили Аполлон Григорьев, Р. В. Иванов-Разумник и др.
Весьма характерно письмо И. С. Аксакова к М. Ф. Де Пуле от 6 июля 1859 года: "Вы называете Обломова поэтической превосходной натурой, "поэтом - народным" [2]. Разве дворянским? Вы не объясняете нигде, что именно поэтического в этой натуре? Что общего между Обломовым и народными песнями, напр<имер>, "Вниз по матушке, по Волге"? Звучит ли этот бодрый мотив в натуре Обломова? Нисколько. Он возрос не на народной, а на искаженной дворянской почве... Он чует что-то..." [3] Славянофил И. С. Аксаков ограничивает мироощущение народа одним только "бодрым мотивом". Однако при всем своем отрицательном отношении к фольклоризму Гончарова, по его мнению, фольклоризму неорганичному, ущербному, - все же вынужден был признать, что Гончаров "чует что-то". А. Ф. Кони правильно обозначил национальный акцент в творчестве автора "Обломова": "Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, народные его свойства независимо от того или иного общественного положения". [4]
Считалось, что Гончаров не знает русских пословиц и поговорок. Однако произведения, статьи, письма Гончарова показывают как раз обратное. "Кто старое помянет, тому глаз вон", "Кто на море не бывал, тот Богу не маливался", "Не в пору гость хуже татарина", "На грех мастера нет", "Велика Федора, да дура", "Если б не бы, да не но, были бы мы богаты давно", "На воре шапка горит", "Всем сестрам по серьгам", "Рад бы в рай, да грехи не пускают" (письма к Е. В. Толстой. Pour и contre), "Ни Богу свеча, ни черту кочерга" (письмо к Е. В. Толстой от 3 ноября 1855 года) - вот лишь некоторые из пословиц и поговорок, цитируемых Гончаровым.
К сожалению, научная биография Гончарова пока еще не написана, причем особенно темным периодом для исследователей является детство Гончарова. В частности, мы почти ничего не знаем о том, как шло соприкосновение будущего писателя с устным народным творчеством в этот чрезвычайно важный период его жизни. Ведь именно в детстве писатели, как правило, органично усваивают "золотой запас" народного творчества. В автобиографиях писатель никак не акцентирует знакомство с фольклором, но все-таки отмечает в одной из них, что находил "в лакейской дома у себя сказки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче и другие, читал и их" (VIII. 221). [5] Сказки эти были чрезвычайно популярны в то время. Брат Ф. М. Достоевского А. М. Достоевский вспоминал: "В наше время, т. е. во время нашего детства, были очень распространены так называемые лубочные издания сказок: про "Бову королевича", "Еруслана Лазаревича" и т. п. Это были тетради в четвертушку, на серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими, или русскими буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и у нас дома не переводились". [6] Очевидно, с этими изданиями имел дело и мальчик Гончаров. Между прочим, сказка о Еруслане Лазаревиче эхом отзовется в романе "Обломов": "Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит" (Ч. 1, гл. VI).
Ясно, что лакейская никогда не была для писателя единственным или, тем более, главным источником познания народного творчества. Несомненно, главную роль в этом сыграла его няня. О ней романист упомянул в воспоминаниях "На родине", а также в письмах к родным. Звали ее Аннушкой, Анной Михайловной. Она оказала на маленького Ваню Гончарова огромное влияние, о чем, к сожалению, совершенно умалчивает академическая наука. Именно она открыла для будущего писателя сокровищницу русского фольклора. На всю жизнь Гончаров сохранил к няне сердечную любовь. Это глубокое благодарное чувство к Анне Михайловне отмечают мемуаристы. Так, племянник писателя М. В. Кирмалов пишет: "Иван Александрович нежно любил свою няню Аннушку. Я хорошо помню эту старушку, нянчившую и меня и жившую в то время на покое у бабушки моей Александры Александровны в Хухореве. В ее слабом, иссохшем теле жила кристально чистая душа ребенка, полная до краев любовью к детям и ко всем домашним...". [7] Перед нами вполне классический со времен Арины Родионовны образ своеобразной "литературной няни": чем-то оказалась она слишком дорога писателю, помнившему ее до конца своей жизни. И это "что-то", думается, верно обозначено в воспоминаниях Г. Н. Потанина: "волшебные сказки"! В отличие от Пушкина, автор "Обломова" не посвящал своей няне отдельных литературных произведений, но заслуживает внимания образ няни, например, в "Сне Обломова". Здесь явно чувствуются личные впечатления автора. Няня дает маленькому Илюше сказочное, мифологическое объяснение мира, которым довольствуется сама. При этом она развивает в ребенке воображение и поэтическое мировосприятие:
- Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? - спрашивал ребенок.
- Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.
Можно не сомневаться, что эти перлы народного воображения и поэзии Гончаров узнал от своей няни, Аннушки. В романе он как бы вспоминает, как он "в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода". В "Сне Обломова" указан репертуар, видимо, близкий репертуару реальной няни Гончарова: "Она повествует ему... об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем". Здесь же сказка о Жар-птице, Емеле-дураке, Медведе на деревянной ноге. Въяве видим мы и манеру Анны Михайловны рассказывать чудные народные сказки: "Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем: голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот". Свое восприятие этих рассказов Гончаров также описывает: "Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах... ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни".
Ясно, что Гончаров среди волшебных сказок (как типичный образец) особенно выделяет сказку "о нашем золотом руне - Жар-птице" (IV. 123). Маленький Илюша Обломов слушал "о преградах и тайниках волшебного замка" (IV. 123).
В творческом сознании писателя сказка присутствует постоянно и проявляется порою очень неожиданно. Как ассоциативный фон она ясно ощущается в описании кругосветного путешествия в книге "Фрегат "Паллада"". Так, при посещении Японии Гончаров восклицает: "9-го августа, при той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство... Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом..." (Ч. 2, гл. I). Или: "Мне не верилось, что всё это делается наяву. В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу всё это во сне. Да где же это я в самом деле?" (Ч. 2, гл. III). Гончаров может вспомнить сказку и в дружеском письме: "... Я духом не смутился, а только, обращаясь мысленно к автору, вспомнил одно место из древних сказок: "дурень ты, дурень, неразумный ты бабин, то же бы слово, да не так бы молвил"..." [8]
Еще Н. Д. Ахшарумов, несколько сузивший образ Ильи Обломова параллелью с Емелей-дурачком, призывал читателей вглядеться попристальнее в Обломова: "... и вы увидите, что он недалеко ушел от Емели-дурачка... Обломов больше развит, и потому идеал его гораздо сложнее; но если внимательно сверить его с идеалом Емели, то едва ли окажется какое-нибудь существенное различие". [9] Разговор о бессильном богатырстве Ильи Обломова окрашен в романе в сказочные тона. То же касается и Тарантьева: "В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить" (Ч. 1, гл. III).
Сам Гончаров, судя по "Сну Обломова", в детстве выслушал от няни Анны Михайловны немало волшебных сказок. Впрочем, упомянул здесь писатель всего несколько: сказку "о Емеле-дурачке" ("Емеля-дурак", "По щучьему велению"), сказку "о Жар-птице" ("Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке"), сказку "о медведе с деревянной ногой" ("Медведь"). Последнюю сказку о медведе Гончаров подробно цитирует, приводя из нее слова медведя, отправившегося на поиски своей ноги: "Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет". Судя по этой цитате, романист не пользовался сборником сказок Афанасьева, а скорее всего просто хорошо помнил сказки своего детства, приводя какой-то поволжский вариант текста сказки о медведе на липовой ноге.
Тема волшебной сказки входит в роман "Обломов" еще в первой части. "Сон Обломова" буквально пропитан атмосферой русской волшебной сказки. Стоит только вспомнить избушку "на курьих ножках" [10] Онисима Суслова: "Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом". Вспоминается сказка и тогда, когда автор начинает характеризовать своего героя и главную его черту - мечтательность (гл. VI): "Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит..." Судя по всему, именно из сказки о Бове-королевиче попадает в "Сон Обломова" столь важное для всей концепции романа, и в особенности для женских центральных его образов, имя Милитрисы Кирбитьевны. Правда, ни в сказке о Еруслане Лазаревиче, где действует дочь Кербита Кербитовича, ни в "Бове-королевиче", где героиня прямо названа Милитрицей Кирбитьевной [11], этот женский персонаж вовсе не похож на ту сказочную волшебницу (своего рода волшебную щуку), которая призвана дать герою покой, негу и ласку (что в романе достается на долю Агафьи Матвеевны): в первом случае перед нами мать Еруслана Лазаревича [12], во втором - мать, обрекшая на смерть отца, неверная жена и т. п. Не совсем подходит для сопоставления и вариант сказки о Кащее Бессмертном из сборника Афанасьева (Т. 1. № 158), где упоминается Василиса Кирбитьевна: "Когда царевич был мал, то мамки и няньки его прибаюкивали: "Баю-баю, Иван-царевич! Вырастешь большой, найдешь себе невесту: за тридевять земель, в тридесятом царстве сидит в башне Василиса Кирбитьевна - из косточки в косточку мозжечок переливается"...". Скорее всего, и здесь следует говорить о каком-то поволжском варианте сказки, поведанной все той же Анной Михайловной.
Волшебная сказка для автора "Обломова" - несомненно, символ. Феномен волшебной сказки - это, по Гончарову, феномен русского национального сознания. Это сознание принципиально мифилогизированное, в котором, как известно, "нерасчлененность материального и идеального являет себя в мифологической теме жизни- сна. Сон (идеальное) поясняет и направляет жизнь (материальное). Жизнь - продолжение и расшифровка сна". Сон-жизнь Ильи Обломова в своих фундаментальных характеристиках предопределен именно мифологизированным сознанием, вынесенным из нежного детства. В Обломовке "терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы" (Ч.1, гл. IХ). Населив воображение утопическим мечтами "о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где... хорошо кормят и одевают даром" - (Ч.1, гл. IХ) и суевериями ("странными призраками"), человек подпадает под абсолютную власть сказки. Жизнь и сон смешиваются в нечто единое: "Сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка" (Ч.1, гл. IХ).
Впрочем, волшебная сказка и ее главный герой инстинктивно оцениваются Гончаровым неоднозначно: как с негативной, так и с позитивной стороны. Негативная оценка ясно сформулирована - и вся на виду: сказка о Емеле-дурачке, например, названа прямо "злой и коварной сатирой на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих". Романист дает уничтожающую характеристику и интерпретацию волшебной сказки: "Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того, ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь красавице Милитрисе Кербитьевне" (Ч.1, гл. IХ). Однако если принять проводимую самим автором параллель между Ильей Обломовым и Иванушкой-дурачком, то не все будет столь одназначно. Обломов не только лентяй (как и Иван-дурак), но и "золотое сердце". Гончаров в 1-й части романа слишком прямо и категорично судит "обломовщину", забывая об Обломове. Эта часть слишком "социальна", - недаром писатель не советовал Л. Н. Толстому читать ее: "Не читайте первой части "Обломова", а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится" (VIII. 303).
Почти все, писавшие об отношении Гончарова к волшебной сказке, отмечали лежавшее на поверхности негативное отношение к ней как к источнику "обломовщины". Позитивная же сторона дела не столь явна, - и ускользала от взоров исследователей. Если "сон" погубил Илью Обломова, то он же является источником и лучших качеств его души, о чем почти прямо, но по другому поводу сказал еще Ф. М. Достоевский. [13] В образе Ильи Обломова явно проглядывают черты, характерные для героя не только русской сказки, героя "обиженного, обездоленного, гонимого и униженного представителя семьи, рода, селения" [14]. Как и Иван-дурак, Илья Обломов все делает "не так", он не может, как другие, устроиться в жизни, приспособиться к ней, а если и устраивается, то лишь чудом, по принципу: "Бог дурака поваля кормит", "дуракам везет". Но обязательное условие такого везения в русской сказке - незлобливость или прямая доброта героя, - что и подчеркнуто в образе Обломова. Иван-дурак в сказке часто чудесным образом превращается в Ивана-царевича. В Илье Обломове мелькают черты и того, и другого, ибо свою чудесную "награду" Илья Ильич тоже получает в романе (спокойная, сну подобная, жизнь с Агафьей Матвеевной - Милитрисой Кирбитьевной). В этом смысле имена Еруслана Лазаревича и Бовы Королевича упомянуты в романе не даром: на Выборгской стороне герой находит совершенно случайно, без каких-либо усилий жизнь покойно-сказочную, волшебную, тихую, без перемен, жизнь Ивана-царевича, которая в сказке не изображается, а лишь достигается в финале: "И стали они жить-поживать"... Вот это "жить-поживать" и изображает в своем романе Гончаров, разоблачая сказку, но и утверждая исключительность нравственной чистоты героя.
Сам роман многое позаимствовал у поэтики сказки. Как и в волшебной сказке, в романе показаны повторяющиеся циклы жизни героев. Время, изображаемое в романе, не просто охватывает несколько исторических периодов (в отличие от романа о лишних людях, где временной диапазон значительно уже и принципиально историчен) - оно фольклорно, устойчиво, незыблемо. Все изменения событий, пространства, героев происходят как бы внутри устойчивых родовых признаков, циклично: Обломовка - Выборгская сторона, Илья Иванович - Илья Ильич, Милитриса Кирбитьевна, няня и матушка (женщина-хранительница) - Агафья Матвеевна. Из сказочного времени выпадают лишь такие герои, как Штольц и, впоследствии, Ольга. Это люди линейного времени и несказочного пространства, они вполне историчны, с их образами ассоциируются конкретные исторические события, реалии и проблемы: реформы, постройка железных дорог, устройство концессий, проблема эмансипации женщин и пр. Остальные герои живут в том времени, которое в сказке обозначается формулой: "Жили-были...". Подобно тому, как в волшебной сказке герой нарушает запрет - и теряет свою невесту, Илья Обломов не выполняет указаний своей невесты Ольги Ильинской - и утрачивает ее. В романе Гончарова разоблачение сказки, демифологизация сочетаются с явным тяготением к нравственному ядру русской волшебной сказки, с ее поэтизацией "дурака", не обычного, заурядного ленивца, но с "золотым сердцем".
Е. Трубецкой в свое время писал: неведение, "неделание" сказочного героя есть не только отрицательные свойства его характера, но прежде всего - особая установка, включающая в себя недоверие к обыденным, традиционным представлениям о правде и смысле жизни: "В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении... обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им "нового царства". Оно есть запредельная человеку сила и мудрость... С мыслию об "ином царстве" связывается мечта о полном преображении законов естества, о... совершенном одухотворении мира". [15]
Емеля-дурак, а вместе с ним и Обломов делают установку не на здравый смысл, не на "земное" разрешение проблем жизни, а на "запредельное", на "Божий промысел". И в этом главную роль играет то обстоятельство, что сказочный дурак живет не умом, а сердцем. Им-то, сердцем и постигается запредельное, внелогичное, неземное. Кто из умных братьев Емели поверил бы обещаниям щуки и отпустил ее?
Известно, что "мудрость в сказке олицетворяется преимущественно двумя женскими типами - вещей старухой и вещей невестой". [16] В романе Гончарова есть своя "вещая старуха", ориентирующая героя на мудрость сердца, а не ума. Это нянюшка, передающая Илюше недосягаемый, утопический идеал счастья: "Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка".
Есть у Обломова и "вещая невеста". Это Агафья Матвеевна Пшеницына (Милитриса Кирбитьевна). "Мудрая жена" (вспомним, например, царевну-лягушку) в сказке руководит всей жизнью героя, как бы ограждает его жизнь от "земной логики". У Агафьи Матвеевны то же бескорыстие (т. е., по сказке - "дурь"), что и у Обломова (история с жемчугами). Встретились дурак и дурочка. Ольга же для Обломова слишком умна, но при этом не мудра. Ее духовность раздваивается. Огражденность от мира земных забот сказочного героя в "Обломове" выражается в том, что "Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни" (Ч. 4, гл. IХ).
Е. Трубецкой пишет, что в русской сказке "в числе искателей "иного царства" есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня". [17] Низший уровень - "мечта о богатстве", которое "само собою валится в рот человеку без всяких с его стороны усилий". Высший - "уровень несогласия с установившимися законами здравого смысла". С этой точки зрения, Обломов представляет оба уровня. Там, где он ищет "покой-праздник", он изображается автором почти сатирически ("Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на... нас самих"). С другой стороны, в его "неделании" заключен запрос искания "иного царства", живущего вековечными законами "сердца". Это, по Трубецкому, "средний" уровень духовности. Но Обломов не дорастает до "высшего" уровня, как герой сказки, жертвующий птице части своего тела ради того, чтобы она вынесла его к свету. Обломов не способен на жертву, как и другие герои романа. Не потому ли в "Обломове" звучит ностальгическая нота о прожитой "не своей" жизни?
Таким образом, в "Обломове" мы сталкиваемся с оригинальным, ранее не известным видом романа, который не подходит под привычные определения ("социальный", "исторический", "психологический" и пр.). Это "роман-сказка", в котором доминирует хронотоп волшебной сказки и действуют герои сказочного типа,- в них важны не столько индивидуальные особенности, сколько родовые черты. Вглядываясь в своего героя, Гончаров писал о русском человеке и русском национальном характере как таковом, - во всей его драматической неоднозначности. Романист прекрасно видит борьбу в русской душе мечты о "даровом богатстве" и мечты о высшей духовности, не досягаемой в земном пределе.
Многомощные фольклорные слои пронизывают романное сознание Гончарова не только в "Обломове". В "Обрыве" опора на фольклор, конечно, не столь очевидно выражена, как во втором романе, но не менее ощутима. Достаточно сказать, что центральная сюжетная линия, связанная с именами Веры, Марка Волохова, Тушина, Райского, играет фольклорными обертонами совершенно открыто и даже акцентированно. Совершенно очевидно, что образ Веры спроецирован в том числе и на славянский миф о русалке. [18] Образ русалки нередко встречается в произведениях русской и мировой классики, прежде всего в произведениях европейских романтиков. В русской литературе это и "Ундина" В. А. Жуковского, и "Яныш-королевич" А. С. Пушкина из цикла "Песни западных славян", "Майская ночь или утопленница" Н. В. Гоголя, "Русалка" М. Ю. Лермонтова, стихотворения "Русалка" и "Наяда" Д. П. Ознобишина [19]. У русалки есть набор признаков, в том числе тех, что важны для автора "Обрыва": притягивающая красота, ночная активность, таинственность. Если Марфенька дана в солнечном свете, то Вера - в лунном. Если Марфенька вся понятна с первого взгляда, то в Вере мерцает какая-то тайна, которую не сразу разгадал Райский. Вера в "Обрыве", "пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!" (Ч. 3, гл. Х). [20]
Весь сюжет духовного соблазнения Веры Марком Волоховым напоминает мотивы волшебной сказки о похищении Царевны-девицы злым колдуном. Есть и добрый молодец - Тушин. Овраг (обрыв) предстает как место обитания злого волшебника. В XIII главе 3-й части романа между Верой и Тушиным состоялся такой разговор: " - Когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, - спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит... как в сказках сказывают. [21]
- Хорошо, буду помнить! - смеясь, отвечала Вера, - и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун - я сейчас за вами!"
Лишь в первом своем романе (и в раннем творчестве вообще) Гончаров упускает шанс использования столь богатых возможностей фольклора. "Обыкновенная история" скорее построена на основе евангельской притчи о блудном сыне. Но уже в 1840-е годы, сразу после "Обыкновенной истории" пишется "Сон Обломова", в котором Гончаров как бы "подключается" к мощным слоям народного фольклорного мышления, обогащая евангельскую основу своих романов (неизменную во всей трилогии) и вводя еще один важный "вектор измерения". Дело в том, что "Обыкновенная история" - роман сравнительно "космополитичный". Как только Гончаров начинает осмысливать национальную жизнь в ее глубине (а это не только "Обломов", но и "Фрегат "Паллада"" и "Обрыв"), на уровне особенностей национального характера, он с неизбежностью обращается к тем жанрам, в которых наиболее рельефно выразились черты этого характера (волшебная сказка и былина). В результате меняется сам жанровый код гончаровского романа в "Обломове". Былинные черты характера главного героя даны в противопоставлении со "сказочными" его чертами. Отношения героев, развитие характера в "Обломове" во многом строются по сюжетной канве волшебной сказки. В итоге роман приобретает новые жанровые признаки, в нем господствует атмосфера волшебной сказки. Роман "Обрыв" в этом смысле строится несколько иначе, в нем заложены структурные элементы сказки о злом волшебнике и красавице. Марк Волохов очаровывает Веру, одурманивает ее - точно так же, как нигилизм, это новое учение, пришедшее в Россию с Запада, одурманивало русскую молодежь 1860-х гг. Роман полон "чудовищ". Кроме злого волшебника Марка, там в Марфинькином сне мы встречаемся с гоголевским Вием, с языческими богами (Геркулес и пр.). Вера сравнивается с хищной птицей, страсть, ее гложущая, с тигром. Такой набор не случаен. Все это "лики" страшного чудовища, или злого вошебника, пытающегося отобрать душу у красавицы Веры. Благодаря фольклорному фону, роман "Обрыв" наполняется фольклорным же временем: современная история, с ее злободневными вопросами, сочленяется в романе с внеисторичной, метафизически осмысленной судьбой России, в основе которой - национальный характер русского человека, отраженный различными гранями в образах бабушки Татьяны Марковны, Райского, Марка Волохова, Веры, Марфиньки, "доброго медведя" Тушина. Наряду с героями "обломовского" типа, связанного с волшебной сказкой (Райский и Волохов), в романе есть герои, показывающие, сколь большую роль сыграло в становлении национальных основ жизни Православие (Бабушка, Вера, Марфинька). Роман ставит вопрос об исторической судьбе России - в зависимости от судьбы православной веры. У Гоголя Вий вошел в церковь, у Гончарова в "Обрыве" - злой волшебник Волохов посягает на всю Россию, на ее Веру.
Богатства русского фольклора достались Гончарову "даром" - и мощно питали его творчество на протяжении всей его жизни. Ведь одним из главных объектов его писательского интереса является русский национальный характер. Недаром однажды романист заметил: "Я терпеть не могу видеть себя переведенным: я пишу для русских..." (VIII. 388).
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук
Работа выполнена при поддержке РГНФ. Грант 08-04-00079а "И.А.Гончаров и мировой литературный процесс".
Примечания:
1 - Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Л., 1981. Т. 22. С. 44.
2 - Очевидная ориентация на точку зрения А. В. Дружинина.
3 - И. А. Гончаров в неизданных письмах, дневниках и воспоминаниях современников (Публикация Н. Г. Розенблюма) // Русская литература. СПб., 1969. N 1. С. 165-166.
4 - И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 240.
5 - Сказку о Еруслане Лазаревиче (полное название: "Сказка полная о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче, о его храбрости и невообразимой красоте царевны Анастасии Вахрамеевны"), по указанию Д. А. Ровинского, была издана в 1810-1820-х гг. и выдержала до 1839 года четыре издания" (Ровинский Д. А. Русские народные картинки. СПб., 1900. Т. 1. Стб. 203-204). Полная редакция сказки о Бове королевиче была издана в 1790 или 1791 гг. и многократно переиздавалась в первой трети XIX века (Кузьмина В.Д. Рыцарский роман на Руси. Бова, Петр Златых Ключей. М., 1964. С. 65-66).
6 - Достоевский А.М. Воспоминания. Л., 1930. С. 51.
7 - И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 40-41.
8 - М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 139.
9 - Роман И. А. Гончарова "Обломов" в русской критике. Л., 1991. С. 147.
10 - Недаром автор говорит, что в избу Онисима Суслова "курице страшно войти".
11 - Там же. С. 516-524.
12 - Телегин С. М. "Слышать" умолкнувший звук божественной эллинской речи..." // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1991. N8. С. 59.
13 - Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30-ти томах. Т. 22. Л., 1981. С. 44.
14 - Мифы народов мира. Изд. 2-е. М., 1988. С. 422.
15 - Трубецкой Е. "Иное царство" и его искатели в русской народной сказке // Литературная учеба. М., 1990. Кн. 2. С. 113.
16 - Там же.
17 - Там же. С. 102.
18 - Хотя, возможно, для Гончарова важнее была литературная традиция (это надо еще выяснять), ведь как пишет Э. В. Померанцева, образ русалки "корнями своими к древним верованиям, однако укреплен и уточнен в представлениях человека не мифологическими рассказами, а профессиональным искусством - живописью и литературою. С течением времени сложный фольклорный образ блекнет, стирается, верование уходит из народного быта. Литературый же образ русалки, чеканный и выразительный, живет как явление искусства и способствует жизни образа" (Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 91).
19 - См.: Иванова Т. Ф. Образ русалки в творчестве Д. П. Ознобишина // Русское литературоведение на современном этапе. Материалы VI Международной конференции. Т. 1. М., 2007. С. 72 - 75.
20 - См.: Жужанна Зельдхейи-Деак. К проблеме реминисценций в лейтмотивах романа И. А. Гончарова "Обрыв" // И. А. Гончаров. Материалы международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994.
21 - Подобный мотив встречается в сказке о Кащее бессмертном (Афанасьев, № 157): "Бежит медведь: "Ах, Мишка косолапый! Я тебя убью да сырком съем" - "Не ешь, Иван-царевич! В нужное время я тебе пригожусь! "
